Текст книги "Ярцагумбу"

8.

С улицы прилетел мелодичный звук колокольчика или чего-то, заменяющего колокольчик. Является призыв, звонкость его мягка. Как и всякий день в это время, здесь проезжает таец на трехколесном велосипеде, вывернутом наоборот: два колеса спереди и одно сзади. Между передними колесами – место для алюминиевой емкости с крышкой, под которой спрятана какая-то еда или питье. Торговец средних лет, таясь под соломенной почти белой конусовидной шляпой, делает круг в поле моего зрения и, никем не остановленный, проезжает бренчать-призывать дальше. Так происходит ежедневно. По колокольчику можно сверять часы. Никогда никто здесь ничего не покупает у велосипедиста, но он неизменно станет проезжать здесь и впредь, покуда живы белый свет, звук и жара, будто он и сам вечен. Каждый раз я хочу как-то остановить его, купить у него съестного. Мне интересно, чем именно он торгует, но выскочить из квартиры, спуститься лифтом, вывернуть через широкий холл в переулок-сойку – нет, никак не успеть. Если же я примусь кричать сверху, стараясь привлечь его внимание, таец ни за что не поймет, что кто-то на английском обращается с высокого этажа именно к нему. И вдруг мне приходит в голову, что я должна завтра же заранее спуститься ко времени его появления и купить наконец то, что прячется там, внутри металлического короба. Это могут быть горячие пончики с карамельной каплей в середине, присыпанные кокосовой стружкой, или твердые, хрусткие блинчики с овощной начинкой, или банан, жареный в кляре с кунжутом, а может быть, просто тонко струганое зеленое манго и огненный ореховый соус к нему, о которых мне рассказала Нари по пути из Храма Истины. Ни разу не видела, чтобы тайцы ели спелое манго отдельно от клейкого риса с кокосовым молоком, но вечно жуют зеленое, обмакивая в коричневую запашистую густоту.

Так мы и жили. Однажды, когда я уже, казалось бы, совсем привыкла к противоходной дороге и к тому, что тайские водители слабо понимают, что значит придерживаться дорожных правил, меня угораздило не совсем верно вписаться из первого ряда в правый поворот. Не врезавшись, слава богу, в оказавшийся прямо под моим беззащитным боком старый «мерс», который, не притормозив, спокойненько учухал прочь, я влепилась передним колесом в высоченный бордюр и вылетела на обочину, в толщу пыли и мелких камушков, разодрав обе ладони, колени и подбородок. Так я и приземлилась на секунду на эти пять точек, тут же завалившись на бок, и подняв тучу песчаной пыли. Когда я открыла зажмуренные во избежание попадания грязи глаза, ко мне уже мчались сердобольные тайки от своих вездесущих кухонь, уже ощупывали меня, проверяли, нет ли переломов, лили воду, вытирали полотенцем лицо. Потом мой убитый мотик погрузили в пикап, и, болтая на тайглийском, состоящем из семи английских слов, произносимых без окончаний, и подбадривая меня смехом, водитель доставил и помог сдать мою машину хозяину, который, в свою очередь, сопроводил меня до дому, получил изрядную компенсацию и довольный удалился. Я стащила с себя драные бермуды и футболку, отправила их в пакет для мусора. Отмылась под душем, смазала колени, ладони и подбородок слабым раствором марганцовки, памятуя, что это лучшее средство для быстрого образования корочек, которые обязаны столь же быстро отпасть. Ссадины жгло. Я ждала, когда пробудится от дневного сна Старик, и тихо ныла.

Отныне мне было запрещено брать в аренду байки.

– Я до сих пор путаю, в какую сторону здесь, переходя улицу, надо смотреть сперва, в какую потом. А ты ездить со скоростью метеора взялась! – бухтел и бухтел Старик.

На мои слабые возражения по поводу того, что с Протамнака можно выехать только на такси-байке, что это не менее опасно, чем ездить самой, а на автомобиле дороговато, а я не хочу разбазаривать средства и вынуждена буду ходить пешком, а у меня сбиты колени, старик принял решение поменять дислокацию.

– В таком случае, переезжаем на Джомтьен. Там тук-туки. Скромно, по десять бат за выезд. – Для пущей важности перешел на «вы»: – Все для вас, дорогая!

Я понимала, что ему уже хотелось что-то поменять, и он с радостью воспользовался предлогом. На следующий же день найденное по телефону агентство предложило нам несколько квартир в разных частях Джомтьена, на выбор. Мы остановились на двух студиях на пятом и шестом этажах, в уютном одноподъездном кондо на тринадцатой сойке, с видом на залив и пушистым пальмовым садом у тихого ресторанчика под нашими лоджиями.

Вдоль Джомтьен-бич тянулись узкие, местами неровные, выщербленные, но все же тротуары, что в Паттайе явление редкое. Улицы мирового центра секс-туризма не рассчитаны на присутствие в городе пешеходов. И действительно, странно увидеть тайца, долго идущего пешком, – все на мотобайках: молодежь, пожилой люд, женщины, мужчины, подростки. А туристам следует нанимать мото-такси, упорно предлагаемые справа и слева, «голосовать» тук-тукам или брать транспорт в аренду. Нечего экономить! Как здесь переходить улицу с беспрерывно летящими двух-, трех– и четырехколесными транспортными средствами, которыми управляют люди, сами, видимо, дорогу пешком ни разу в жизни не пересекавшие, понять невозможно. Можно простоять у «зебры» хоть час, никто не притормозит, чтобы пропустить пешехода. Следует решиться и, сломя голову, броситься поперек потока. Если повезет, приостановится, чтобы не сбить смельчака, мчащийся справа автобус, объедут, не меняя скорости мотобайки. Потом надо перетерпеть свист горячего ветра, образуемого теснотой неумолимого движения, и вновь ринуться, теперь уже, имея опасность слева, физически чувствуя негодование водителей, не берущих тебя, глупого, ни в какой расчет. Светофоры в этом городе предназначены исключительно для транспорта, и если кому-то удается, воспользовавшись остановкой основного потока, пересечь три жаркие полосы и проскочить между байками четвертой, идущей на поворот, то он – счастливчик.

На Джомтьен-бич движение умеренно, можно почти спокойно пересекать улицу, устремляясь к песку и волнам, особенно по утрам. Но раньше завтрака и инъекций я успевала подняться на восьмой, верхний этаж к бассейну, сделать в свежей воде зарядку, с полчаса поваляться в шезлонге на солнышке, наблюдая за птицами и бабочками и слушая аудиозапись очередной книги.

Мне очень хотелось сравнить со своей точку зрения Старика по поводу Мураками. Я принялась, теперь уже глазами, штудировать «1084» и ко второй половине третьей, заключительной, части позволила себе сделать окончательный вывод, что интеллектуал Мураками занимается ликбезом. Иначе зачем так разжевывать последовательность событий, излагая их в многократных повторах? Зачем педалировать чистым пересказом те или иные качества личности? Все давно понятно, но автор в очередной раз, не меняя угла зрения, объясняет что к чему, будто в сериале для домохозяек. Мне совершенно не верилось, что фитнес-тренер Аомаме могла бы читать Пруста. Все равно как, когда в фильме играет не слишком красивая актриса, а все персонажи вокруг буквально поражаются ее ослепительной красоте. Я осилила чтение прустовского «На пути к Свану», но, с трудом преодолев долгую медленность повествования, решила, что к этому чтению следует вернуться лет через десять, помудрев. Ту девушку-фитнес-тренера, вряд ли заинтересовала бы такая литература. Затворничество и Пруст – нечто для очень зрелой личности, обогащенной серьезным интеллектуальным опытом.

То, что герои слушают сложную музыку, тоже казалось притянутым за уши, как и вся история с домом Юнга, например. Тема секты возвращала к недавно просмотренному и страшно мне не понравившемуся «Мастеру» Армстронга, раздражал сто раз повторенный термин «кровиночка», но завораживала японская прохладность в поведении героев, притягивало все, что связано с бытом и культурой удивительных островитян. В результате было решено найти попавшую мне в руки лет пять назад, но недостаточно внимательно прочитанную «Ветку сакуры» Овчинникова, и намечталось попасть когда-нибудь в Японию. Потом я нашла аудиовариант третьей части «1084», ткнула курсором в подвернувшийся отрезок и получила приятный мужской голос, который тут же раз пятнадцать по ходу текста произнес слово «бог» с звучащей на конце «к» вместо грамотного «х», предлагая в результате вместо «бога», «бок». «Бок здесь», – произносил один персонаж и требовал повторения от другого. Тот, в свою очередь, в интерпретации актера-чтеца, меняющего по ходу действия голоса, противным скрипом вторил: «Холодно, или нет, бок здесь!» Тут же исполнитель, явно гордясь своим изысканным, по его мнению, произношением, старательно выводил фразы на английском. Разозлившись, я рассталась со слушанием.

Позже нажаловалась и на Мураками, и на чтеца Старику.

– Юношеский максимализм – не лучшее подспорье в оценках. Про Мураками ничего нового сказать не могу – на такое чтиво у меня нет времени. На мой взгляд, беллетристика. Не более того.

– Максимализм?! «1084» – книга о книге. Когда речь идет о романе «Воздушный кокон», автор оценивает его стиль, как «простой и даже немного наивный», то есть он сам так пишет, ему это нравится, он собой доволен. Его герои читают книги и слушают музыку, которые явно читает и слушает он сам. Но автор и его детища, его герои – не могут быть совершенно идентичны. Разве нет? Люди у Мураками, на мой взгляд, не объемны, они какие-то… ходульные, что ли… У них, вроде, есть внешность, привычки, чувства, но все это не настоящее какое-то, будто спешно придуманное и не прочувствованное. Черты характера называются, но не ощущаются в поведении, размышления утилитарны, как в каком-нибудь простейшем детективе, причем длинносериальном или как в комиксе: куда теперь пойти, что сделать, чтобы спастись… Куча ни о чем не говорящих подробностей: поставил стакан, посмотрел на руки, поболтал ногой… А люди от этого ни живее, ни естественнее не становятся. Ложь какую-то чувствую. Будто за значительное выдается посредственное. Но почему тогда весь мир так высоко это ценит? Премии, тиражи, миллионы почитателей?

– Мне трудно ответить без… брюзжания, что ли. Мир изменился. Простейший пример: лет тридцать назад по книгам в России можно было проверять правильность написания слов и применения знаков препинания, как по словарям. Корректура была строжайшая. Теперь же – не верь глазам своим. Из экономии книги и в отсутствие редактора, и в отсутствие корректора печатают. Вот так. Коммерция. Всюду. Во всем.

Когда я читала там, в доме среди сада, в библиотеке Старика «Степного волка» или «Доктора Фаустуса» у меня было чувство, что я заглядываю в бездну, что я не способна объять полностью миры Гессе и Томаса Манна, что вселенные эти многообразны и бесконечны. Теперь же Мураками будто приучал меня к упрощениям, к чувственной и мыслительной выхолощенности. И становилось страшно, что после этих текстов мне будет трудно читать что-то настоящее, серьезное. Будто кто-то делает вид, что насыщает мой разум чем-то важным, на самом деле не давая ничего. Если позволять себе смотреть сериалы или развлекательное американское кино, очень скоро ловишь себя на том, что серьезные ленты… скучны, что ли? Как многие выражаются – «грузят». Нельзя поддаваться. И я скачала Борхеса и «Приглашение на казнь» Набокова.

– Сандра, а ты дневник продолжаешь?

– Да, – гордо ответила я и в тот же день записала: «Мураками. Псевдосимволизм. Сопливо и как для средних школьников, если бы не частые упоминания о собственном члене автора, которым он наделяет то одного, то другого героя своих книг. Из-за этого члена его книги – для недоразвитых взрослых».

Царица

Старая липа еще тучнела, обжираясь солнцем, жарой, алкая ливни. Толпилась и распиралась ее курчавая крона. Липа пухла, пузатилась – цвела. Липу пучило. Избыточное ее существование прорывалось ароматными воздухами, приманивало на извержения рои похотливых пчел путаться с липой в разврате и вынашивать сладостную свою целебную тяжесть. Судя по осанке, мощности роста, широте и густистости кроны, по обширности ствола и общей величественности, в липе текли царственные соки. Исторжение благородных запахов являло особый признак высокородности. Липа взлетала в ароматных парах, своим исполинским ростом разворачивая, руша небесную безмятежность. Липа парила. С притворным целомудрием прикрыв свою дикую густоту чешуей цветения – россыпью сдвоенных ушек с лохматыми помпончиками на жестких нитках-креплениях, утопая в расточаемой ими пудре, липа загуливала с ветром, впуская его внутрь себя, и он шуршал, двигался в ней, приторно шевелился, зная, что творит царице приятное, то затихал, то вновь принимался за сладострастное свое дело. Липа распахивалась и пахла. Под липой, в подвижном шатре из пыльцы должна была бы спать древним дневным сном царица. Ее подмышки имели бы запах ядовитых бутонов. Опасно благоухали бы гладкие впадины, будто истекая соком злого цветения. Аромат будоражил бы темнотой. В обычной жизни, вне шатра под липой, она предпочитала бы начисто устранять, уничтожать прельстительность, преступно прячась и маскируясь тщательнейшим мытьем и слабыми, бесцветными отдушками. Но временами можно было бы поймать ее, не успевшую смыть свою манкость.

Подмышки Царицы, живущей в шатре из пыльцы под Большой Липой, изменили свой запах. Он приобрел терпкость свежей мочи молодой серебристой кошки. Царица, окруженная людьми, лица и руки которых были окрашены нежной танакой, подняла глаза к небу. Зрачки людей с концентрическими рисунками, спиралями, волнообразными разводами на предплечьях, кистях, лбах и подбородках последовали за ее взглядом. Пройдя взорами траекторию от черноты земли к черноте над их головами, люди вгляделись в вереницу темных лун, поражаясь их разновеликости и многообразию их оттенков. Вот луна растущая, перешедшая за середину развития, покраснела, пылает приглушенно. Вот старая, но совсем маленькая болотно-зеленая, с коричневыми подпалинами по зазубренному, словно от долгой жизни, краю. Вот невинный серпик, блекло-голубой, неясный, нежничает, ищет к кому приласкаться. И множество фиолетовых лун, почти растворенных в небесной глубине, но всё же уловимых, барахталось среди недвижных, полных тяжестью облаков. Все это наводило на мысль о том, что звезды приблизились и тоже стали спутниками основной планеты. По крайней мере, те, что захотели попасть в поле деятельности Земли, позавидовав прежде единственной близкой к голубому шару избраннице. Но ее пока не было. Стали яснее мутно-оранжевые и бирюзовые мелкие диски, мерно пульсирующие на заднем плане небосвода. Зашевелились эллипсы, опрокидываясь, становясь на время невидимыми и потом снова являя себя полновесно изумрудными, плотными, на радость глазам. Время стояло ровно, не колышась, не тревожа. Его власть чувствовалась явственно, но не обременяла, напротив, умиротворяла все вокруг людей и их самих, столь непривычных к равновесию. Ждали.

В полном и непрерывном покое что-то поколебалось. Нет, это еще не было движением. Время уверенно и мощно стояло на месте, но в этой стабильности наметился легчайший намек на воздух, на трещинку, сквозь которую тот мог проникнуть. И, когда почти неуловимый, словно позывные летучих мышей, звук оповестил изменение, когда проступила на траве внезапная и обильная жаркая роса, и время сорвалось и помчалось, на небосвод явилась во всей роскоши, набухшая полнотой луна, и Царица посмотрелась в нее, и глаза ее закатились от восторга, в который привело ее собственное отражение. Люди ринулись к ней, торопясь выполнить волю Луны, удовлетворить желание Царицы. Время мчалось, неровно дыша, сбиваясь и выправляясь в своем возбуждении, время подстегивало людей. Зеркало Луны отражало торжественный ритуал, отправление многотрудного культа. Мелкие луны роились в беспрерывном движении, мрак сиял, ветры остужали утомленных страстью, еле живых от пережитых наслаждений людей, и все новые шли к Царице.

Наконец Царица исторгла вопль, в тот же миг Полная Луна подставила ей себя, дабы та могла насладиться своим новым отражением.

Луны и люди ушли. Глаза Царицы закатились во второй раз. Теперь она нравилась себе еще больше. И восторг был окончательным.

9.

На новом месте мы могли завтракать раздельно или вдвоем, по настроению. Я варила себе кофе, бросала в него кружок лайма, резала кубиками крошечные сладчайшие бананчики, липнущие к ножу, оранжевую папайю и спелое манго цвета утиного желтка, заливала фруктовый салат йогуртом местного производства без крахмала и сахара и располагалась за столиком на лоджии. Йогурт вкусен, и молоко здесь просто волшебное. Так бы и питалась одними манго, запивая вкуснейшим meili. Все молочные производства в Таиланде заведены, кажется, в основном для иностранцев. Тайцы больше пьют соевое молоко с шоколадом и другими добавками, до Рамы IX коров выращивали в основном на мясо. Но король профинансировал программу, призвал свой народ заняться производством молочки, и население с радостью принялось за новое дело. Многие считают, что организм тайца не приспособлен расщеплять молочный белок. А может быть, это миф. Живут фаранги здесь и мало что доподлинно знают о народе, в стране которого поселились. Но никогда не называть их детьми, не проводить параллель между их добротой и детской наивностью – научились. Для тайца сравнение с ребенком равносильно констатации его глупости. Во всех этих тонкостях я потихоньку начала разбираться, общаясь с людьми в хорошо кондиционированных магазинчиках сети под названием 7/11, на рынке, на пляже, собирая информацию с миру по нитке.

Я глотала кофе, любовалась шевелением пальмовых перьев внизу, разглядывала извивы кованых ножек стола и стульев, которые поддерживали сиденья и столешницу, инкрустированные цветным камнем в виде симметричных цветочных лепестков. Совсем недалеко шевелилось чешуйчатое, почти белое под утренним солнцем тело моря. Желтоклювые деловитые птицы, немного похожие на дроздов, прилетали и разгуливали по крашеным перилам в метре от меня.

После завтрака я распахивала двери на лестничную клетку и раздвигала стеклянные створки лоджии, давая сквозняку двигать охлаждаемый собственным движением воздух. Ветер осваивался и принимался гулять по студии, бузить и шарахаться с улицы через квартиру и всю лестничную клетку до лифта, хлопая и шурша всем, что попадалось, и так же некоординированно и беспорядочно – обратно. Зато дышалось легко, и не требовалась надоедливая работа кондиционера. Можно сделать записи в дневнике, найти для скачивания нужный фильм и книгу. Потом мы могли со Старым вместе отправиться на прогулку, бродить до самого обеда. Вдоль набережной и по всему бесконечному пляжу разгоралась торговля. Старик покупал для меня огромные крученые сахарно-белые раковины, коих скопилась уже целая коллекция, керамических рыб – молочных карпов, усеянных алыми пятнами, смоляные вазы, испещренные гибкими резными драконами, зеркальца в рисунчатых футлярах с изображениями слонов, и бабочек, и цветов, вискозные сарафаны и шальвары, саронги ручного крашения, трескучих деревянных жаб и мужскую соломенную шляпу, которая мне так понравилась. Старый разбирался в жемчуге и долго перебирая и рассматривая у разных торговцев, выбрал наконец для меня несколько ниток: крупный ярко-белый, продолговатой формы, черный круглый с бронзовым и медным отливом разного оттенка у каждой отдельной бусины, розовый с серебром – длинная нитка мелких, нежных горошин; несколько нитей ровного круглого бело-молочного и, наконец, странный, корявый, уродливый фиолетово-черный.

– Этот жемчуг имеет название: барокко. Ну-с, барышня, что означает это слово? Да-да, ты прекрасно знаешь, стиль, ну, а дословно? Причудливый, странный, склонный к излишествам, порочный, perola barroca – жемчужина неправильной формы, жемчужина с пороком.

– Старый, это самый модный теперь жемчуг! С червоточинкой, с чертовщинкой!

Моему восторгу не было предела. Всё мое женское естество торжествовало, пело и сияло во мне. Я погрузила дары в мягкое чрево тут же купленной наволочки, шитой бисером по контуру аппликации в виде трубящего победу бежевого слона, и мы отправились выбирать уличную кухню с несколькими столиками, дабы сытно пообедать.

Мы прошлись по Чаепрыку в сторону Сукхумвита и уселись под соломенной крышей за покрытый простой клеенкой стол. Сто раз повторив «ноу спайси» и приправив эту просьбу отчаянной жестикуляцией и «страшными» глазами, дабы нам не подали перченой по-тайски пищи, мы заказали великий суп, суп супов – том ям кун, салат сом-там и патай – жареную лапшу с курицей и овощами. Перед нами поставили графин ледяной воды, принесли круглые ложки с короткой ручкой из нержавейки, такие же вилки с совершенно тупыми зубцами и вдобавок палочки. Сами тайцы едят ложками и палочками, но часто можно увидеть, как запросто орудуют вилками.

Пища тайской кухни готовится быстро. На крохотные кусочки рубится белое мясо и три минуты шкварчит на огне вместе с яйцом, завитками пророщенных бобов, цветной капустой, зеленью и перетертой в ступке смесью специй и трав. В круглом дуршлаге на мгновенье погружается в кипяток лапша и тоже обжаривается, политая несколькими соусами. Дымится суп, приготовленный волшебно скоро, растираются в деревянной ступке ингредиенты салата. Летают пестик и ложка, рубится-стружится зеленая папайя, недоспелые мелкие хрусткие помидоры…

– Ты посмотри, какие молодцы в этой кухне: сколько креветок в супе: девять, одиннадцать, тринадцать! В кафешке около нас в два раза меньше. А грибов этих соломенных! Нет. Не съесть, – улыбается Старик.

– Надо было один на двоих заказывать. И порция сом-тама огромная. Какое сочетание соусов! Необыкновенно ароматно. Здесь, видно, готовят больше для тайцев, не очень ориентируясь на фарангов. Они, мне кажется, несколько удивлены, что мы сюда явились. Надо одну лапшу сразу попросить упаковать с собой. Не справимся. Придется вечером в микроволновке разогревать, – отвечаю я, прекрасно понимая, что тайскую пищу разогревать грех, а в микроволновке – вообще извращение. Тем более что Старый этих разогреваний и в России-то не признавал.

– Не возьмем. У тайцев принято есть только свежеприготовленную на «коротком» огне пищу. У них и холодильников-to почти ни у кого нет. Будем и мы как тайцы, покуда мы здесь. А вечером выскочим на угол, схватим по жирненькому сомику, запеченному на открытых углях, – подтверждает мои мысли Старый.

На дне глубокой керамической пиалы, все еще благоухающей кокосовыми сливками, рыбным соусом «нам-пла» и кориандром, остаются жесткие пахучие кусочки галангала – азиатского имбиря, лемонграсс и рваные листья каффир-лайма. Этот обильный букет не предназначен для поедания.

– Фаранги пытаются это жевать поначалу, – будто слышит мои мысли Старик.

– А откуда это слово, «фаранг»? – ловлю его я.

– Кто-то предполагает – искаженное «француз»-«франк»-«фаранг». Все же страны вокруг были колониями, под Францией, оттуда и пришли сюда иностранцы. Кто-то считает, будто слово напоминает по звучанию название безвкусного бесцветного фрукта. У нас это гуава. Имеется в виду, наверно, что мы, европейцы, – белые. Бесцветные. Кто знает.