Текст книги "Мой легкий способ"

Аллен Карр
Мой легкий способ

Посвящается Джойс и его величеству Счастливому Случаю, которому я обязан появлением этой книги.

Хочу выразить особую благодарность Тессе Роуз за терпение и упорство, проявленные ею в нелегком труде редактирования моей книги, без ее помощи невозможно было бы прочесть мое корявое сочинение.

© Allen Carr’s Easyway (International) Limited, 2004

© Издание на русском языке, перевод на русский язык. Издательство «Добрая книга», 2008

Предисловие

Двадцать лет назад я пережил серьезный психологический кризис. У меня было все, чтобы считаться успешным человеком, но я чувствовал себя неуверенно и подавленно. На протяжении более 30 лет я жил в зависимости от пагубной привычки, которую ненавидел и которая, я это знал точно, медленно убивала меня изнутри. Это зависимость от курения, которой подчинены миллионы людей. Зависимость эта абсолютно легальна, и прибыль от нее идет прямиком к крупным транснациональным компаниям-производителям и правительствам, которые живут за счет доходов от табачной индустрии. Я стал рабом этой привычки. И как бы ни старался от нее избавиться, всякий раз терпел неудачу, с каждой новой попыткой осознавая свою слабость. Я испробовал все способы, чтобы избавиться от этой пагубной зависимости, призывал на помощь всю силу воли – но безрезультатно.

В конце концов у меня получилось. И помогла мне в этом даже не моя изобретательность. Только по счастливой случайности мне в голову пришла идея, как все-таки бросить курить, которую я назвал «Легким способом». Я прекрасно понимал всю важность моего открытия. Этот способ должен был стать своеобразным лекарством не только для меня лично, но и для всех курильщиков вообще. Мне хотелось поведать о нем всему миру и познакомить с ним всех, кто угодил в ту же «яму», что и я, но только мне, в отличие от них, удалось из нее выбраться. Мне посчастливилось помочь многим людям покончить с курением, и они искренне благодарили меня, высоко оценив мое открытие. Но только я не понимаю, как можно благодарить кого-то за случайно сделанное открытие и есть ли моя заслуга в том, что однажды жарким июльским днем на меня снизошло озарение с небес?

Недавно я прочитал, что известный нам химический способ чистки одежды был изобретен лишь благодаря тому, что какой-то человек совершенно случайно уронил керосиновую лампу. Жидкость из нее пролилась на грязную скатерть, и он вдруг заметил, что участок, где она разлилась, стал гораздо чище по сравнению со всей скатертью. Разве тот человек первым пролил керосин на скатерть? Вряд ли. Тысячи, а возможно, миллионы людей до него проливали керосин, но он стал первым, кто из этого случайного эпизода сделал важное открытие. «Легкий способ» я также изобрел случайно и поэтому не могу считать это открытие своей заслугой. Вот как это было.

Часть первая
Трудный путь

Из ранних воспоминаний

Мои самые ранние воспоминания относятся к тому времени, когда мне было два года. Я лежал на груди у отца, пока тот спал в кресле. Я слышал, как при дыхании у него каждый раз поднималась и опускалась грудная клетка, и чувствовал, как изо рта его пахло пивом, – это было как будто вчера. Но даже сейчас, оглядываясь на прожитые годы, я не могу понять, почему тот эпизод так прочно врезался мне в память.

Этому воспоминанию я почему-то придаю особое значение, хотя вряд ли кто-либо из нас в таком возрасте мог бы об этом помнить. В тот момент, на груди у отца, я был по-настоящему близок к нему, как в буквальном смысле, так и эмоционально.

Я прочел много книг об известных людях, которые всю жизнь боролись с давлением со стороны родителей. Возможно, мне повезло, что мои родители не были знаменитостями и к тому же не считали себя образцом для подражания, которому надо следовать или пытаться превзойти. Для меня всегда важнее было соответствовать собственным ожиданиям.

Мы жили в бедном рабочем квартале района Путни, что в юго-западной части Лондона. Местечко это было известно лишь тем, что от моста через Темзу стартовали ежегодные состязания по гребле между студентами Оксфорда и Кембриджа.

У отца был небольшой бизнес: он выполнял разные строительные и малярные работы, чем и зарабатывал на жизнь. Частенько любил пропустить по стаканчику в ближайшем баре, поставить пару фунтов на лошадку во втором забеге… и не вынимал изо рта сигарету. Один-единственный раз отправившись отдыхать с семьей, он умудрился прихватить с собой своих дружков. А так как все они охотно разделяли эти его увлечения, можно себе представить, во что превратился наш отдых, за исключением тех случаев, когда он проводил время в тесном семейном кругу. Мой отец не был человеком честолюбивым и амбициозным. Предпринимательство не было для него той дорогой жизни, по которой он шел бы смело. Скорее это был способ занять себя, когда не удавалось найти какой-нибудь работы. И хотя его бизнес мог быть прибыльным, он продолжал возить свою тележку с инвентарем по улицам Путни. Он так и не купил себе фургон. Я знал его более 45 лет, 20 из которых жил с ним в одном доме, но так по-настоящему и не понял, что он был за человек. По пальцам могу пересчитать те редкие воспоминания, которые у меня о нем сохранились, причем многие из них не самые приятные.

Но как бы то ни было, большинство детей любят своих отцов. Своего отца я уважал и даже боялся. Мне, 10-летнему мальчишке, очень нравилось работать вместе с ним. Помню, как первый раз наконец-то мне разрешили забраться на лестницу, чтобы покрасить водосточные трубы. Через пять минут я зацепился рукавом за крючок, на котором висело ведерко с краской. Я покачнулся, и лестница упала, расплескав краску по всему двору. Остаток дня мы с отцом потратили на то, чтобы отмыть от краски двор, забор и соседскую террасу.

Тогда он даже не отругал меня за пролитую краску. Он просто промолчал. Не ругал он меня и в следующий раз, когда я на полчаса заблокировал движение по Путни Хай Стрит, застряв там с тележкой, груженной кирпичами. В тот день я впервые вез тележку один. На мне была фетровая шляпа с широкими полями, такая же, как у отца. И я чувствовал себя почти великаном, когда вдруг сильный порыв ветра сорвал ее с моей головы. Я отпустил одну из ручек тележки, чтобы подхватить шляпу, и в итоге вывалил все кирпичи на дорогу. И все-таки я бы предпочел тогда, чтобы он обрушил на меня весь свой гнев, а не просто отгородился стеной молчания.

Но один раз он все-таки поднял на меня руку. Это случилось во время традиционного рождественского ужина. Как обычно, в тот день он заявился домой из паба пьяным. Было уже довольно поздно, и моя мать, как всегда, принялась его ругать. Он, естественно, вышел из себя и пригрозил ее ударить. В то время я уже был чемпионом школы по боксу и вступился за мать. Мне казалось, я без труда справлюсь с пьяным отцом, но он как-то удивительно быстро и ловко набросился на меня, я ничего не смог с ним поделать. Его руки сжали мне горло, и по взгляду было видно, что он готов меня убить. Я могу только предполагать, что повлияло на него, – может, выражение ужаса в моих глазах, – но он вдруг ослабил хватку, и гнев его быстро утих.

К моим ранним воспоминаниям относится и случай, когда как-то субботним утром моя старшая сестра с друзьями хотела взять меня с собой в кино. Я был тогда маленьким неблагодарным грубияном, и чем больше они сюсюкались со мной, тем больше я артачился. В конце концов им надоело меня уговаривать, и они решили пойти без меня. Я почему-то был уверен, что они блефуют и снова начнут меня уговаривать. Но вдруг до меня дошло, что они вовсе не блефовали и не собираются больше меня ни о чем просить. Тогда я твердо решил пойти с ними. Благодаря этому я понял, что у меня есть интуиция и, возможно, моя мама тоже умеет прислушиваться к своему внутреннему голосу. В детстве мне казалось, что она всегда была на шаг впереди меня и могла предвидеть, что произойдет.

Ее отношение к жизни по сути сводилось к одному рифмованному высказыванию. Оно было красиво написано от руки и помещено в рамочку, которая висела на главном месте в гостиной, прямо над каминной полкой:

 
«Если жизнь, словно ноша,
Сгибает тебя,
Распрями гордо спину
И встань у руля».
 

Жизнь она считала своеобразным наказанием, которое должна нести. Она даже не верила, что в следующей жизни ее вознаградят за эти страдания.

Учитывая, как ее воспитывали в детстве, было бы странным, если б она по-другому относилась к жизни. Она была старшим ребенком в семье, имевшей 14 детей, мать ее была алкоголичкой, а отец их бросил. Будучи совсем юной, в самые трудные времена Великой депрессии, она стала для своих братьев и сестер и отцом, и матерью. Несомненно, отношение моей матери к жизни сильно повлияло как на меня, так и на моих двух младших братьев Дерека и Джона и старшую сестру Мэрион.

Наш отец был скорее похож на зомби, чем на человека. Когда он оставался дома, то обычно часами сидел перед камином с газетой в руках и ни с кем не разговаривал. Может, из-за того, что у нас были рыжие волосы; мне казалось, что он даже не различал нас и путал наши имена. Когда случалась какая-нибудь заварушка и мы начинали шуметь, мама спрашивала: «Не мог бы ты угомонить мальчишек?» Я точно знаю, почему она так говорила. Отец помнил, как зовут каждого из нас. Он также помнил, когда родился каждый из нас. Но он не знал и не собирался выяснять, кто из этих рыжеволосых мальчуганов был виновником ссоры или детской драки. Он просто кричал нам: «Аллен! Дерек! Джон!» Делая замечания всем нам, он не искал зачинщика, снимал с себя ответственность и мог со спокойной совестью вернуться к своей газете. Вероятно, из-за этого его отношения к нам для нас самих было не так важно, кто мы – Аллен, Дерек или Джон.

Участие отца в жизни семьи сводилось лишь к зарабатыванию денег и периодическому ворчанию. Матери в семье отводилась главная роль. Но не могу даже припомнить, чтобы она когда-нибудь толком разговаривала с нами. Представьте себе старшину полка, который бы просто беседовал с солдатом. Даже когда он обращался к офицеру, то его слова звучали громко, отрывисто и решительно, и это никак нельзя было назвать обычным разговором между двумя людьми. Так же как и в армии, где приходится сталкиваться с такими же «непробиваемыми стенами», нам, тогда еще маленьким детям, не хватало мужества или ума, чтобы рискнуть и высказать мысль, которая могла бы пойти вразрез с ее мнением.

Такими были наши родители. Наш отец даже не пытался завязать с нами разговор, а мать просто не знала, как это делается. Я очень ее любил и чувствовал, что она тоже меня любит, хотя и был для нее сущим наказанием и доставлял ей массу хлопот. Частенько она грозилась засунуть голову в духовку и свести счеты с жизнью оттого, что я был непослушным и капризным ребенком. И хотя в то время я этого не осознавал, мне казалось, возможно, я и сейчас так считаю, что все-таки был нормальным ребенком. В программе Бенни Хилла был скетч про одного молодого человека, который в этом отношении очень походил на меня:

Малыш Тедди: Я не люблю, когда меня в чем-то обвиняют.

Журналист: Это понятно. Но вы действительно были виноваты?

Малыш Тедди: Да, но я не люблю, когда меня обвиняют.

Я был в схожей ситуации. Когда бы ни происходила в доме какая-нибудь потасовка с братьями, мама всегда врывалась в комнату и набрасывалась на меня с кулаками. Хотя я и был виновником всей этой заварушки, моя мама никогда не интересовалась, в чем дело, прежде чем наказывать меня. С мамиными кулаками я еще мог смириться. Но вот наказание без суда и следствия – этого я никогда не мог принять.

Безразличие отца, с одной стороны, угрозы и тумаки матери – с другой, все это в наши дни заставило бы детских психиатров судорожно рыться в своих записях, готовя проникновенные речи о кошмарных последствиях воспитания ребенка в такой нездоровой обстановке. Если бы мое воспитание в самом деле имело такие последствия, то я бы не мог этого не почувствовать. Считается, что насилие, будь то даже обычная затрещина, непременно порождает насилие. Я с этим не согласен. В моей жизни было пять случаев, когда я совершал насилие и очень об этом сожалел. Однажды я поднял руку на своего младшего сына. Сам он об этом давно уже забыл, а я до сих пор помню.

Я считал, что все, что происходит у нас дома, – обычное дело. Учитывая время и район, в котором мы тогда жили, это считалось вполне нормальным. Наверное, было совершенно естественным, что человек, у которого есть семья и дети, вечерами пропадал в пабах, а его жена вынуждена была одна заниматься детьми, кормить их и одевать. И только когда я пошел в среднюю школу и начал общаться с детьми из других семей, то начал понимать, что на самом деле являлось нормальной семьей.

Родители других детей поначалу казались мне какими-то странными. Их отцы проводили все вечера дома, в семье, и складывалось впечатление, что их искренне заботит то, как дети учатся в школе. Матери этих детей не выглядели какими-то агрессивными и раздраженными фуриями, постоянно пребывающими в стрессе. Родители часто разговаривали со своими детьми на равных и не считали их маленькими злобными монстрами, посланными в наказание за грехи.

Наши взаимоотношения с родителями были постоянной темой разговоров у нас с братьями и Мэрион, пока сестра преждевременно не скончалась в возрасте 56 лет. Возможно, из-за разницы между нами в три года наши впечатления о прошлой жизни удивительно схожи. Никто из нас не чувствовал, что действительно знал родителей. Для нас было большой неожиданностью узнать, что наш отец был душой компании, когда находился в пабе в окружении друзей. В детстве я часто ругал отца за его постоянное отсутствие, но, быть может, он намеренно выбрал этот путь, таким образом постепенно отдаляясь от семьи и не принимая участия в наших судьбах. Позднее я понял, как трудно жить с человеком, который постоянно пребывает в депрессии. Мою мать нельзя винить за то, что она стала жертвой воспитания своих родителей, так же как и винить отца за то, что он пытался найти убежище вне дома, чтобы справиться с последствиями своих детских комплексов.

Каковы бы ни были их ошибки в моем воспитании, должен признать, что родители подарили мне самое ценное, что у меня есть, – жизнь. Будь они самыми бедными и заурядными родителями на свете, я бы все равно был им благодарен только за возможность жить. Случайно это или нет, но полученные в детстве тумаки, проявления холодности и безразличия со стороны отца и прочее – все это стало переходным этапом и подготовило меня к удивительной и плодотворной жизни в будущем. Разумеется, родители всегда внушали мне, что ничего в жизни не дается даром. Я с благодарностью принимал все, что преподносила мне жизнь, и даже из бед и горестей, которых, слава Богу, было немного, пытался извлечь полезный для себя опыт.

Начало войны

Начало Второй мировой войны было для меня самым значительным событием в детстве. Это случилось 3 сентября 1939 года, на следующий день после того, как я отпраздновал свой пятый день рождения. И хотя я был еще слишком мал, чтобы понять, что это такое, было невозможно не поддаться всеобщей лихорадке, подогреваемой страхами людей. Меня, Дерека, Мэрион и маму, которая в тот момент была беременна, немедленно эвакуировали в Ридинг. Отец же остался и продолжал работать пожарником, благодаря чему снова вырос в наших глазах. Я помню, как, сажая меня на поезд, мама протянула мне банановый сэндвич и сказала, что до конца войны больше бананов не будет. И это оказалось правдой. Даже песенка в то время была такая: «Да, у нас нет бананов». И до сих пор банановый сэндвич остается моим любимым лакомством.

Мать постоянно твердила мне, что война началась из-за того, что я был очень непослушным мальчиком. И я частично чувствовал себя виноватым во всех бедах, которым стал причиной. Даже сейчас, спустя годы, я продолжаю верить в эту ее сказку, хотя совершенно очевидно, что тогда она говорила неправду.

Я благодарен ей, потому что на тот момент я еще не мог до конца осознать всей серьезности ситуации. Мне постоянно внушали, что Англия, и в частности Лондон, были центром Вселенной и что Британия – владычица морей – непобедима, а мы, британцы, никогда не проиграем войну и не станем рабами, – и я верил в это. Но первым ударом по моей вере во всемирное превосходство Британии стал тот день, когда я узнал, что боксер Джо Луис, чемпион мира в тяжелом весе и мой кумир, не британец, а американец по происхождению. Но еще большим ударом для меня стало известие, что он был не просто американцем, но и чернокожим американцем. Единственным темнокожим, которого я когда-либо видел в своей жизни, был местный дворник. Все другие представители африканской расы, известные мне тогда по голливудским фильмам, не производили на меня особого впечатления. Тогда еще не было ни Гарри Беллафонте, ни Дайаны Роуз, ни Сидни Пуатье, ни Дороти Дэндридж или же Мохаммеда Али. Но для маленького мальчика, который мало что понимал о жизни и у которого была лишь одна страсть – спорт, того, что его кумир Джо Луис был чернокожим, оказалось достаточно, чтобы развеять миф о превосходстве белой расы.

После того как всеобщее воодушевление и возбуждение спали, эвакуация уже не казалась мне веселым мероприятием. Нас с Мэрион разместили в полутора километрах от места, где жили мама и Дерек. Вместе с нами поселили еще одну пару, которая была бедна, но при этом почему-то особенно враждебна и недружелюбна. У меня сложилось впечатление, что нас терпели и давали нам крышу над головой только из-за денег. Позднее мать договорилась с кем-то, и все мы поселились вместе в большом отдельном доме, заняв весь верхний этаж. В соседнем доме была пекарня, принадлежавшая семье из Йоркшира. Это были самые добрые и приятные люди, которых мне когда-либо приходилось встречать. Мне разрешали помогать им в выпечке хлеба. Все мы – Мэрион, Дерек и я – могли часами играть с их детьми, которых, как и нас, тоже было трое. Мы частенько ходили в соседний Сэлмонский лес собирать колокольчики и первоцветы. Еще мы бегали туда за каштанами и дровами для топки. Тогда я впервые ощутил прелесть нашей страны и полюбил ее. Местная шпана, однако, прозвала нас «дезертирами». Как гласит народная мудрость, «палки и камни могут поломать мне кости, но обзывания никогда не причинят мне вреда». Но в том возрасте оскорбления были для меня гораздо обиднее и болезненнее, чем удары по носу. Я и вправду считал себя дезертиром и трусом и не осознавал, насколько глупыми на самом деле были все эти придирки.

Ридинг открыл для меня принцип самосохранения. Школа, в которую я ходил, находилась в нескольких километрах от дома, где нас разместили. До нее можно было дойти двумя путями. Если я выбирал первую дорогу, то мне было гарантировано, что я непременно попаду в парочку мелких потасовок вечно враждующей шпаны. Второй же маршрут был самым коротким, но надо было идти напрямик мимо дома одного особенно злого субъекта, который был на два года старше меня и на полметра выше. Первые несколько месяцев я ходил исключительно первой дорогой и уже научился ловко уворачиваться от устремленного на меня кулака. Я стал невероятно гордиться собой и впервые в жизни смог опровергнуть мнение моих родителей, считавших, что человек от рождения либо предрасположен к определенному виду занятий, либо нет. Но вскоре улыбка исчезла с моего лица, когда мои постоянные опоздания в школу начали вызывать недовольство моих учителей. Говорят, что пером можно уколоть гораздо больнее, нежели мечом. Мой школьный учитель говорил мне, что слова гораздо сильнее и пера, и меча вместе взятых.

Однажды утром я вышел из дома поздно и, как обычно, опаздывал в школу. Не желая выслушивать от учителя очередную порцию нареканий и боясь вызвать еще больший гнев за опоздание, я решил рискнуть и пойти короткой дорогой. Тот тип, словно зверь, затаился в ожидании меня и уже, наверно, исходил слюной, поскольку я слишком долго заставил его себя ждать. Издалека мне показалось, что мой противник выглядел как потомок легендарного боксера Джо Луиса, прозванного Черным Бомбардировщиком. В начале боя я быстро разгадал, в чем его слабая сторона. Все его удары пролетали мимо, хотя нельзя было сказать, что он совсем не старался попасть. Просто я был таким быстрым и ловким, что по сравнению со мной он был похож на неуклюжего увальня. С того дня я всегда ходил этой дорогой, и вредный тип обходил меня за несколько метров стороной, больше не ввязываясь в драку.

Это, вероятно, самый ранний пример того, как счастливый случай помог мне в жизни. Не опоздай я тогда, мне бы никогда не посчастливилось узнать очень важную для себя истину, что задиры на самом деле пустые и жалкие создания. Они похожи на мыльные пузыри – дотронься до них, и они тут же лопнут.

Прожив около года в Ридинге, мы опять вернулись в Лондон, но ненадолго, потом нас эвакуировали в Кеттеринг. На этот раз я оказался один в семье, где был сын на три года старше меня. И хотя это была достаточно обеспеченная семья, я помню, что в их доме мне было очень неуютно. У меня часто шла носом кровь. Один раз, когда это случилось, мне было очень плохо. Кровотечение началось в 4 часа утра и не прекращалось до 8 вечера. К тому времени меня начало еще и рвать из-за того, что я наглотался крови. Когда пришла моя мама с врачом, горничная провела их в мою комнату, ворча и жалуясь на хлопоты, которые мы ей доставляем. После этого родители твердо решили вернуться в Лондон. Худшие времена были позади, и грохот разрывающихся бомб над головой был для нас менее опасен, чем жизнь порознь в домах людей, для которых мы явно были лишними.

Остаток войны мы, тогда еще дети, провели на улицах, собирая осколки разорвавшихся снарядов. Военный самолет, внезапно пролетевший над головой, или взорвавшаяся неподалеку бомба – все это было, конечно, интересно и увлекательно, не говоря уже о том, что они могли запросто в любой момент свалиться нам на голову, но, к счастью, пролетали мимо.

Мы были постоянными слушателями воскресной школы, но ходили туда регулярно не потому, что на нас снизошло озарение или наш отец пришел в себя после пьянки и беспробудного ничегонеделанья. Единственная разница между обычной школой и воскресной была в том, что в обычную школу нужно было ходить пять дней в неделю. Не помню, сколько мне было тогда лет, но я был совсем еще маленьким мальчиком, когда перестал верить в Санта-Клауса. Тогда же развеялся и миф о существовании Бога. Я никогда не верил в то, что есть кто-то высший, который наблюдает за всеми моими действиями, хотя сила, способная диктовать человеку поступать так, а не иначе, поистине впечатляет. Все взрослые люди, которые окружали меня и твердили о Боге, в то же время отрицали существование Санта-Клауса и в итоге только внесли сомнение и сумятицу в мою душу. Как они могли верить в существование одного и не верить в существование другого? Моей реакцией на это были протест и непослушание. И я проказничал по полной, из-за чего был вынужден покинуть воскресную школу. Больше я туда уже не вернулся.

Я был типичным уличным мальчишкой-сорванцом, как и все мои друзья. Я прекрасно знал, что малообразован, и ошибочно полагал, что образованность и интеллект – это одно и то же. В школах, где мне приходилось учиться, учителя лишь повторяли то, что мне внушала в детстве мать, – что я непослушный и вздорный ребенок. Меня учили читать, писать и считать, но этого было недостаточно. Когда мне исполнилось 10 лет, перед нами замаячила страшная тень «экзамена для 11-летних». Учителя постоянно твердили, что это очень важный экзамен и его необходимо сдать. Будучи уверенным, что мне его не выдержать, я не уделял особого внимания их нравоучениям.

Затем случилось нечто совершенно неожиданное – я сдал этот злосчастный экзамен, у меня получилось. Более того, меня даже взяли учиться в среднюю школу в Вэндсворте, Сазерленд Гроув. Я воображал себя современным Томом Брауном. И хотя мои родители никогда в этом не признавались, для них это было такой же неожиданностью, как и для меня.