Текст книги "Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск. Премия имени Н. А. Некрасова, 200 лет со дня рождения. 1 часть"

Дора, тоже бедняжка, разрывалась между работой в ресторане, где устроилась посудомойкой, и больной дочкой-малюткой, названной Галей в память об умершей сестре. Утром молодая мамаша кормила малышку и оставляла до обеда дома в зыбке, подвешенной под полатями. В обеденное время Дора неслась к ней домой, кормила, пеленала и снова оставляла одну до вечера. Весь день девочку нещадно заедали мухи, от которых малютка не в силах была отбиться, и покорно лежала им на съедение, не понимая, что с ней творится. Может быть, считала, что белый свет, на который она появилась, такой и есть и другим не бывает. Так и жила в несносном аду короткую жизнь. Однажды Дора прибежала домой и увидела маленькую страдалицу на полу неживой и облепленной мухами. Из последних силенок маленькая Галя выбралась из зыбки, жизнь в которой стала невыносимой, и разбилась на полу, избавившись от мучений. Из стареньких досок сделали ей гробик и похоронили на кладбище под высокой сосной, на которой стесали кусок коры и сделали надпись об упокоенной. Так маленькая Галя ушла следом за тетей Галей, первой красавицей и певуньей Успеновки. Не удавалось родне закрепить на земле живой росток в знак памяти о Галине Давидовне Карпенко. Видать, была она неповторима.

* * *

Официальные запросы Ивана о местонахождении ссыльной матери остались без ответа, но помощь пришла от добрых людей, без которых не обходится мир. Подруга Доры, Оля Гальченко, сообщила письмом, что в Якутии, близ поселка Джелтулак, вместе с ее родственниками живет и Прасковья Карпенко. Выяснили, что Джелтулак находится поблизости от Якутии, северной страны якутов, эвенков, эвенов и чукчей. Стала ясной география предстоящего маршрута, оставалось добраться. Для дальней поездки Иван продал единственную ценность, которой обладал, – именные часы, подаренные ему наркомом путей сообщения Лазарем Кагановичем. Иван гордился карманными часами на цепочке, на крышке которых была выгравирована красивая надпись: «И. Д. Карпенко от наркома путей сообщения», но пришлось расстаться со своей гордостью.

На этот раз Иван следовал по пути, проложенному матушкой. Поначалу взял билет до станции Большой Не-вер, куда ссыльных доставили товарняком. Иван ехал пассажирским поездом, но без неприятностей не обошлось и здесь. Он попал в вагон, в одной половине которого ехали обычные пассажиры, а в другой везли уголовников, один из которых ночью умудрился стащить у беспечного молодого человека, пока он спал, чемодан с дорожными вещами. Спасло то, что документы и деньги Иван держал при себе. Большой Невер оказался маленькой грязной станцией, приткнувшейся к одноименной реке, притоку Амура. В поисках попутки Иван обратился к водителю грузовика, ходившего по Алдано-Якутскому тракту:

– На Соловьёвский прииск, по реке Джалинда, доедем?

– Может быть, по реке Джалта? Там новые прииски, а на Джалинде закрываются.

– Что за Джалта?

– Приток Иликаны. Словом, едем до Джелтулака, там разберешься, здесь одна дорога.

Иван ехал в кузове на мешках муки, укрываясь брезентом. Ночью остановились в поселке прииска Соловьёвский, подкрепились в столовой, работавшей круглосуточно при интенсивном дорожном движении. Затем Джелтулак с ночевкой в общежитии, где Ивана приняли хорошо и на ночь предложили место на топчане. Утром комендант Джелтулака назвал Ивану место расположения прииска «Стрелка», где, предположительно, находилась Прасковья Ивановна Карпенко. Снова попутка.

– Тебе куда? – переспросил шофер.

– Сам не знаю, сказали на Джалту, приток Иликаны. Мать ищу, куда-то на прииски выслана.

– Так с Джалты основная добыча перекинулась на Леоновский прииск по реке Джалок, тоже приток Иликаны. Как прииск называется, не знаешь?

– Стрелка, кажись.

– Так это рядом, на Джалинде. Поехали!

У Ивана голова шла кругом от схожих названий рек и поселков; тезки какие-то. Три золотоносные речки-сестры от общего корня «джал» щедро делились со старателями благородным металлом, и еще с десяток рек были богаты не меньше, но не за золотом рвался Иван на прииски. И вот Иван бегом кинулся к старым полуподвальным баракам на окраине поселка. По подсказке проходившей женщины вошел в полутемный барак с тяжелым сырым воздухом; часть окон забита фанерой, другая – завешена одеялами. Вдоль стен тянулись нары из грубо отесанных горбылей, посреди барака стол, сбитый из досок.

Когда Иван увидел лежавшую на нарах немощную бело-седую старушку, обложенную вокруг полынью, то не сразу признал в ней родную мать. Мокрая, совсем худая, не в силах даже приподняться с постельных тряпок, она и плакать не могла, только жалобно стонала, обнимая сына, и чуть слышно приговаривала: «Ванечка, сыночек». Пришли другие пожилые женщины, освобожденные от работ и немногим лучше выглядевшие, с расспросами, что там делается на воле. Они были полностью оторваны от мира: ни писем, ни посылок не получали, свиданий с родными никаких. Пожаловались на свое житье, хотя и без жалоб все было видно как на блюдечке. Объяснили, что полынь раскладывают, чтобы хоть как-то уберечься от клопов.

Утром Иван стоял в очереди на прием к коменданту. На приеме предъявил сохранившийся студенческий билет, справки и благодарности за работу и попросил освободить мать из ссылки. Комендант согласился, что ссыльная тяжело больна, и пообещал организовать медицинскую комиссию по установлению состояния ее здоровья, а Ивану на время оформления документов по освобождению Прасковьи Ивановны предложил поработать в старательской артели, даже в одной из передовых. Сам когда-то ходивший в студентах, комендант оказывал Ивану добрую услугу для заработка. Все бы коменданты были такие! На следующий день Иван был принят в передовую бригаду Н. Иконникова, на участок добычи породы. Ему провели инструктаж по правилам обращения с тачкой и лопатой при перевозке золотоносного песка от ключа наверх, к бутаре, по узеньким мосточкам, сбитым из досок. Иван, имевший незаконченное высшее образование по ремонту подвижного железнодорожного состава, с ходу освоил старательский инвентарь. Обливаясь потом, он упрямо толкал груженую тачку на бугор, та, в свою очередь, обливаясь ключевой водой, с тем же упорством сталкивала старателя вниз. Старатель пыхтел, тачка скрипела, но дело шло, не зря же Иван, крестьянский сын, легко крестился двухпудовой гирей. А Иван за работой видел себя на успеновской пашне, крепко державшим плужные ручки. Видел коней, впряженных в плуг. Ах, лошадки, лошадки, нелегок же был их тягловый удел…

Промывка песка у старателей пошла веселее, бригада Иконникова прочно закрепилась на Доске почета и не могла нарадоваться на проворного добытчика породы. Тот, в свою очередь, радовался хорошей зарплате, которую выдавали бонами по мере сдачи золота в пункт скупки. Боны охотно принимались в магазинах или обменивались в приисковой кассе по курсу: за один бон – десять рублей. Модный шевиотовый костюм продавался за двадцать бонов, масло сливочное – по три бона за кило, часы швейцарские – по пять, и это при зарплате в пять-семь бонов за смену! Заработок, конечно, неплохой, хотя работа была адова: смена по двенадцать часов, с обеденным перерывом на полчаса. Под приглядом сына и с появлением надежды на освобождение оживилась матушка. Начала собирать свой неразлучный сундучок на обратную дорогу из лагерного ада к дому, которого, правда, не стало.

* * *

Еще одна радостная встреча поджидала Ивана на прииске – с детской любовью, Леной Гальченко. Это ее сестра Оля, оставшаяся на свободе, сообщила Доре о местонахождении высланной Прасковьи Ивановны. Сколько их может быть, Любовей, у человека за жизненный путь? Это кому как отпущено и кому как повезет. Ивану на любовь почему-то всегда выпадала счастливая карта, с детских лет и до взрослой жизни. Он и сам не знал, почему такой везучий в отношениях с прекрасным полом. Недурен собой, чист сердцем и душой, легок в общении, всегда в гуще культурных событий, но только ли в этом дело? Были в нем некая изюминка, шарм, привлекавший к себе сердечных поклонниц. А какой? Женскую особу привлекают определенные достоинства партнера, зачастую неуловимые, но приближенные к тем, какими обладал Иван. Проще сказать, любили за то, что он понимал и ценил женскую душу, только-то и всего. Благоприятная раскладка соискателям любви, естественно, открывалась с детских лет или не открывалась вовсе. Понятное дело, Иванка не избежал прелестной участи познания детской любви.

В семье Гальченко рано умерла мать, и четверка сестренок жила с отцом, в трудностях и бедности. Лену Гальченко, худенькую славную девочку, привечала и приголубливала Прасковья Ивановна, хоть как-то наделяя ее материнской лаской. Отец Лены, Емельян, жил в дружбе с Давидом, оба были глубоко верующими, частенько ходили в Средне-Белую на церковные службы. На службу они брали с собой и детишек, Иванку с Леной, прозванных по деревне женихом и невестой с присказкой про «тили-тили тесто»:

 
Босой жених, с косой невеста
Замесили вместе тесто,
Шалят на школьной перемене
Всем на зависть по деревне.
 

Ребятишки и не были против, а наоборот, даже гордились расхожим наречением и все свободное время были не разлей вода. Семья Гальченко жила рядом со школой, и Лена на переменках бегала домой, чтобы принести из скудных семейных запасов угощение «жениху». Сама «невеста», тонкая тростинка, живо напоминала сказочную Золушку с золотистыми веснушками на белокуром личике:

 
Золушка приглядная,
С веснушками лицо,
Акация нарядная
И школьное крыльцо…
 

Радости одноклассников не было предела, они не могли насмотреться и наговориться. Та же общая судьбина свела семейства в ссылке. Бедняка Емельяна Гальченко забрали на исправление от богоугодничества, а четырех дочерей, одна из которых была глухонемой, – на трудовое воспитание. В первую же встречу Лена поделилась с другом детства глубокой тайной, которую не доверяла никому, даже сестрам. Иначе и не могло быть, ведь любовь всегда выше прочих отношений, даже детская.

Было так, что ее, как младшую из сестер, поставили на поварскую работу. И молодая повариха, доставив в бригаду обед, ходила по отвалам, куда свозили перемытую породу. Ходила и присматривалась вокруг, пока не присмотрела золотой самородок весом в сто десять граммов, вымытый прошедшими накануне сильными дождями и по форме напоминавший бегущего оленя. Лена принесла золотого оленя в барак, припрятав в укромное место, но не знала, что дальше с ним делать. Знала только, что слиток вымолил ей отец, не оставивший в заточении любимую младшую доченьку. Иван похвалил Лену за сохранность тайны, наказал молчать и впредь, пока он не найдет способ сдать драгоценного оленя в золотоскупку.

Надо сказать, что золотодобытчики, а с ними и Иван с Леной, изредка похаживали в сельский клуб на киносеансы, где с тоской наблюдали за совсем другой жизнью: веселой, счастливой и непохожей на их лагерную мутоту. Была ли где такая? На сеансах Иван познакомился и подружился с клубным радистом Кешей Хромовских, попавшим на прииск из Иркутска. Парень задушевный, с открытым сердцем, в которое быстренько впорхнула местная девушка Клава, лаборантка золотоскупки.

Вот и открылась Ивану тайная дорожка, на которую он выпустил бегущего оленя, а тот в благодарность принес Лене, в подобравшие его девичьи руки, наградную в тысячу рублей и был таков. Только его и видели. Большая сумма, что и говорить. Позже часть ее уйдет на выкуп вольной для сестриц. Откликнулся Боженька на Емельяновы молитвы, отозвался за его содействие священникам, приезжавшим когда-то в Успеновку на служение. Тогда Емельян помогал им в службе за дьячка, а Давид тоже не стоял в стороне, возглавляя церковный хор из деревенских людей.

* * *

Эпопея золотой лихорадки для Ивана завершилась в сентябре. К тому времени добытчик породы приобрел шикарный темно-синий шевиотовый костюм, ручные часы, ботинки и прочую одежку. Выяснив, что невдалеке, в поселке Уркан, живет старик, который мог бы справиться с болезнью матери, Иван организовал ее поездки к знахарю. После трех сеансов Прасковье полегчало, а там пришло и разрешение на выезд.

Вдвоем они приехали в Шимановск, где проживали у Доры, вполне обеспеченной жилплощадью. Жилье было предоставлено железнодорожной станцией ее мужу Ивану Чубарову, путевому рабочему, и представляло собой товарный вагон с печкой-буржуйкой. Станционные путейцы иногда перемещали вагон из одного тупика в другой. Тогда его жильцы отмечали новоселье. Прасковья Ивановна, познавшая все ужасы барачного мытарства, была довольна передвижным жилищем на колесах и разместилась в уголочке вместе с пожизненным другом – сундучком.

 
Старый матушкин сундук,
Домашних дел радетель,
Расскажи свою судьбу
Как живой свидетель.
 
 
Ты напомни нам о том,
Что с семьей случилось,
Как тайгу прошли пешком,
Как горе приключилось.
 
 
Как хватили с муженьком
Горестный излишек,
Умирали день за днем
Шестеро детишек.
 
 
Что искала из вещей
Хозяюшка, рыдая,
Своих умерших детей
К могилкам наряжая.
 
 
Какие ценности хранила
Да посмертный свой наряд.
И знамением крестила,
Исполняя им обряд.
 
 
Как лишили вас добра,
Изнуряли мором.
Как пустели закрома
В амбарах на подворье.
 
 
Как забрали впопыхах,
Гнали под конвоем.
Гнили там, на северах,
Вы под волчьим воем.
 
 
Старый матушкин сундук,
Все ты понимаешь.
Хранит тебя хозяйкин внук,
Сам об этом знаешь.
 

В доме на колесах Иван Карпенко долго не задержался. Он оставил в нем мать на попечение сестры, а сам подался в город Свободный, к другой сестре, хотя и двоюродной, Александре Зиминой, приходившейся дочкой его дяде Ивану Васильевичу. Стахановца Ивана Давидовича, имевшего неполное высшее образование, с удовольствием приняли в местную школу учителем труда. Для устранения пробела в образовании Иван оформился по заочной системе на третий курс Благовещенского педагогического института. К молодому учителю тепло относились многие коллеги, особенно завуч школы Лариса Яковлевна, еврейка по национальности. Она составила новичку учебный план работы, который сама и утвердила.

Не менее тепло и даже на дружеской ноге с ним общалась театралка Екатерина Михайловна, блондинка необычайной красоты. Она была из кубанских казачек, броская и прекрасно сложенная. Ее муж-доброволец числился военным советником в республиканской армии Испании, сражавшейся с фашизмом за свободу, что придавало кубанской красавице дополнительный авторитет. Она и сама была дамой не промах. Екатерина Михайловна была большой общественницей и вела городской драмкружок, состоявший из старших школьников и способных учителей, к которым был причислен и Иван Давидович. В тот год областной драмтеатр в поддержку детей борющейся Испании ставил пьесы «Слава» В. Гусева и «Васса Железнова» М. Горького. Разве могла Екатерина Михайловна, любимый муж которой числился без вести пропавшим, отстать от патриотической акции?

Когда Екатерина Михайловна выходила на сцену, зрители замирали от неземного явления. Артистка была из тех женщин жгучей красоты, мимо которых не проходили равнодушно ценители прекрасного. Существует красота спокойных, изысканных тонов божественного женского лица, но не она сводит нас с ума и приводит сердце в трепетное волнение. Пленение красотой исходит от шарма, особого, в чем-то даже диковатого типа, а еще оно исходит из души красавицы, осознающей неотразимость своих чар. Вот Кармен из новеллы Мериме, птица вольная, играющая поклонниками, словно куклами в далеком детстве. Такие сгорают в страстной любви, не признающей лицемерных условностей, но они – достояние человечества…

Спектакль «Слава» затянулся допоздна; Иван проводил постановщицу до дома, как уже бывало, так как они жили неподалеку.

– Ваня, давай зайдем вместе, а то темно, и я боюсь, – попросила ночная попутчица.

– Давайте зайдем.

Зашли в комнату, в которой действительно было темно. Вдруг в потемках раздался грохот: кто-то из полуночников неловко повернулся, зацепив спутника, и они как подкошенные рухнули на диван. Испуг, тьма – и двое на диване. Тут-то ошеломленный Иван оказался под градом поцелуев перепуганной красавицы, но сопротивляться высокому авторитету он не посмел. Ситуация.

Время обратиться к лучшим женским образам в русской литературе, подлинным любимицам народа. Анна Каренина, затолканная занудливостью мужа-сановника в объятия светского баловня судьбы и ставшая жертвой собственных любовных устремлений. Или шолоховская Аксинья, которая, при всепоглощающей любви к Григорию, в момент острого душевного кризиса приняла ласки на стороне. Вот и у кубанской казачки Екатерины, страдавшей за горькую мужнюю судьбу, возник повод к любовной утехе, а тут еще ночной грохот непонятного происхождения. Две казачки, донская и кубанская, и одна судьба. Герои и героини. Лиши их человеческой слабости и безрассудства – и нам предстанут не живые люди, а плакатные манекены, писанные с икон. Скука от них, уважаемые читатели. И скука, и роман не роман, а постные щи.

Очнувшись от непроизвольной реакции на ночную суматоху, Екатерина включила свет, и всполошенные театралы увидели опрокинутый стул, оказавшийся виновником нечаянного сближения. Взрыв смеха разогнал настороженность отношений. Хозяйка закрыла дверь на крючок и заявила:

– Я уже не боюсь, но сегодня ты домой не пойдешь.

– И что будем делать? – последовал наивный вопрос.

– Будем ужинать, я голодна как волк.

На столе появилась бутылка портвейна. Утром обладательница неотразимых чар, держать которые в заточении было бы преступлением, выглянула в окно и озадачилась. Непогода, буйствовавшая в ночи, намела снега по колено.

– Ваня, смотри, сколько снега намело! Как ты пойдешь?

– Легко! О чем ты беспокоишься?

– Ой, Ваня, какой ты бестолковый! Мужские следы от моего дома – это же сущий кошмар! Что обо мне подумают?

Пришлось казачке браться за лопату и пробивать в сугробах тропинку до дороги. Нельзя было допустить, чтобы от дома признанного авторитета люди приметили мужские следы. Позднее Екатерина Михайловна получила известие о гибели мужа, сразу же собралась и уехала на родину. Там она вышла замуж, родила дочурку, о чем отписалась Ивану Давидовичу, верному провожатому по темному времени суток.

* * *

Арестованного Давида Карпенко отправили не так далеко, как Прасковью, а в благовещенскую городскую тюрьму. Куда транспортировать больного старика шестидесяти шести лет, еле передвигавшего ноги? Тюремное начальство с жалостью относилось к немощному человеку и даже разрешило ему ночевать не в камере, а на подвальном складе, где он, назначенный дворником, хранил нехитрый инвентарь. Тюремный дворник каждое утро молил Бога об освобождении безвинно осужденного раба Давида, и Бог, конечно, откликнулся на просьбу.

В первых числах ноября, в преддверии празднования годовщины Великого Октября и через полгода отсидки, Давиду вручили решение тюремной «тройки» о высылке на место жительства в Мазановский район. Пусть знает арестант, как великодушна советская власть к противникам. Ему выдали буханку хлеба, кило селедки, толику денег на дорогу и вывели за тюремные ворота со словами: «Иди, старик. Ты свободен». Давид упал на колени, долго целовал землю и плакал, не веря освобождению. Вздымая к небу руки, благодарил Бога, услышавшего раба Своего.

До Мазановского района летом добирались вверх по Зее пароходом, от Благовещенска двести километров, а зимой – сначала поездом до Свободного, а дальше попутками треста «Амурзолото», ходившими на прииски. Давид Васильевич знал, что в Свободном живет его племянница Шура Зимина, дочка старшего брата Ивана. Ее и направился искать с вокзала, добравшись до города. Тем же утром, пятого ноября, Иван Давидович спешил на школьные занятия. Глядит Иван – и видит, как с вокзала под горку спускается какой-то старичок с котомкой за плечами и с палочкой в руках. Боже! Да ведь это батя! Вгляделся пристальней. Точно, батя! Откуда он мог взяться здесь, навстречу сыну?

– Батя! Вы ли это?

– Ваня! Господь тебя мне послал…

Давид Васильевич был поражен нежданной встречей не меньше, припал к сыновнему плечу, горько разрыдавшись. Неужто счастье привалило умереть не в камере, а на любимых сыновних руках? Есть, есть Боженька на свете! Иван повел до дому дорогого ему человека, рассказывавшего когда-то малому сынку сказки перед сном и приучившего его к пожизненному трудолюбию. Шура встретила деда с радушием, усадила за стол, поставила чай и домашнюю снедь.

– А с Прасковьей как? – глянул Давид на племянницу.

– Все с ней хорошо, не беспокойся, скоро встретитесь. Иван ее с высылки вызволил, а живет она в Костюковке, у Доры, – поспешила заверить Шура, про себя подумав, что оба никуда не годны, краше в гроб кладут. Как-то надо сообщить Прасковье Ивановне о возвращении мужа.

Иван побежал на уроки, и так опаздывал. В школе сообщил Ларисе Яковлевне о возвращении отца, и она освободила его от уроков. Дома батя лежал на сыновней кровати и был тому рад-радешенек, но у него поднялась температура, болела голова, душил кашель. Ослабленный от заключения организм трещал по швам, готовый уйти на вечный покой в родных пенатах. Иван сбегал в аптеку за лекарствами. Вернувшись, увидел дядю, Ивана Васильевича, работавшего сторожем в ветеринарке, с Татьяной Ивановной. Они жили неподалеку. Встретились братья, двое из пятерых. Степан со своими миллионами колесил по белу свету; Владимир, старший из его сыновей, со временем осядет в Америке. Другие тоже будут пристроены. Пусть живут на здоровье. Николай с Дмитрием все еще на отсидке. Выйдут ли?

К ночи больному стало совсем плохо, а наутро бригада скорой помощи без лишних слов отвезла его в городскую больницу. В палате было немногим теплее, чем на улице, градусов десять, от больных дыхание поднималось белым паром. Иван, пришедший проведать отца, мигом сорвался домой за полушубком для утепления больного. По просьбе отца принес ему тетрадь с карандашом: записывать свою температуру и для письма Прасковье, верной спутнице жизни, с которой они с малых лет носились босоногими по родной Полтавке.

Седьмого ноября город шумел, празднуя Октябрьскую годовщину, а Иван сидел возле кровати отца, организм которого отказался принимать пищу, поили чаем с ложки. Страшная худоба. Крупозное воспаление легких. Тюрьма доконала его. В тот день Давид Васильевич, еще в сознании, поманил сына, погладил его по щеке и тихо произнес: «Пусть Господь сохраняет тебя». Это были последние слова, его завещание. На следующий день Ивану возвратили тетрадь, в которой на первой странице была сделана короткая запись: «7 ноября. 39,7». Все события почему-то под праздник. Написать письмо дорогой Прасковье он не успел. В школьной мастерской сколотили гроб покойному, рабочие ветлечебницы, где брат Иван работал сторожем, помогли выкопать могилу. Утром десятого ноября тридцать восьмого года Давида Васильевича Карпенко отвезли на санях на городское кладбище и предали земле без лишних слез и рыданий.

* * *

В октябре тридцать восьмого года было принято постановление Совнаркома о прекращении преподавания уроков труда в школах, и Ивану Карпенко пришлось уволиться и уехать в Костюковку, опять к Доре, у которой по-прежнему жила Прасковья Ивановна. Иван Чубаров к тому времени устроился в Костюковке на должность кузнеца, и ему выделили отдельный уютный домик, в котором семейства Чубаровых и Карпенко проживали последующие двадцать лет. Дора с мужем жили в ладу и мире, душа в душу, да не обошло их горе вездесущее. Погиб амурский сибиряк Иван Чубаров на кровопролитных фронтах Великой Отечественной, оставив на попечение супружницы деток: Валентину, Владимира и Виктора. Со смертью мужа Дора вышла за Николая Васина, тоже фронтовика и тоже с детьми: Люсей и Мариной. В новом браке у супругов народились совместные детишки – Татьяна и Александр. Опять большое и дружное семейство.

Поднадоело Ивану годами ютиться по чужим углам, захотелось пожить с родными людьми. Нашатался он по белу свету, словно перекати-поле, тот шаровидный кустарник, переносимый степными ветрами на огромные расстояния. На новом месте его приняли в Серебрянскую МТС и предложили место бухгалтера колхозного учета. Иван согласился – ему не привыкать к освоению специальностей – и поехал на курсы бухгалтеров в старинное село Тальменка Алтайского края, раскинувшееся вблизи реки Чумыш, к северу от Барнаула.

Знакомство с Тальменкой по установившемуся обычаю началось с нанесения визита в местный клуб, где он подружился с заведующим Павлом Сизенцовым. Под Новый год семья Сизенцовых, а с ними и Иван уже расположились за накрытым столом для встречи наступающего 1939 года, когда дверь распахнулась, и в дом влетела девушка. Вся в морозных клубах, она сияла в предновогоднем настроении, раскрасневшаяся и с распахнутыми глазами, но в запахнутом тулупе, засыпанном крупными белыми хлопьями снега. Снегурочка, да и только! Снегурочкой оказалась медичка Фая, прибывшая в Тальменку после окончания училища из Иванова, известного города невест. Фая жила в квартире Сизенцовых и еле успела вернуться к новогоднему столу после вызова к больному в соседнее село Рождественка.

Павел познакомил Снегурочку с Иваном и, как оказалось, навсегда. Из своего Иванова она и должна была приехать к своему Ивану. Так после всех невест, одна лучше другой, у Ивана объявилась милая сердцу женушка-жена, а вместе с ней и пожизненная семейная любовь, последняя и самая прочная. С Алтая Иван вместе с дипломом увез в Костюковку и Снегурочку, где и сыграли скромную свадьбу, которая пришлась опять на праздник, Первое мая, День международной солидарности трудящихся.

Директор Серебрянской МТС с зимней фамилией Зимница преподнес молодоженам щедрый подарок – служебный дом, стоявший вблизи от станции. Иван купил для обихода кровать с панцирной сеткой и стол. У Фаи имелась неразлучная тумбочка, да еще больничный стул, на котором сидели поочередно. Не подвели и друзья. Гриша Ивашин принес на свадебный стол увесистый кусок сала, а Роман Сипенко – кастрюлю соленых огурцов. Невеста сдобрила угощение вареной картошкой. Водка, бражка, речи, поздравления, но полагающуюся здравицу на «Горько!» никто не прокричал. Оплошали гости, и пришлось молодоженам целоваться после их ухода. Зато без лишних церемоний.

* * *

В 1938 году Валентина Хетагурова, жена капитана-пограничника, обратилась через газету «Комсомольская правда» ко всем девушкам страны с призывом приезжать и трудоустраиваться на Дальнем Востоке. Этот клич был поддержан Центральным Комитетом комсомола, и целые эшелоны с девушками, с легкой руки названными хетагу-ровками, из центральных районов СССР стали прибывать в дальневосточные города. Девушки, не всегда первой молодости, ехали работать, учиться и, что еще важнее, завести хорошую семью. Их благие намерения имели под собой веские основания, ведь в Приморье стояла особая Дальневосточная армия, призванная сдерживать возможную агрессию со стороны Японии, беспокойного соседа, не раз проверявшего прочность российских, а потом и советских рубежей. В гражданских поселениях и на предприятиях женские кадры тоже были в дефиците. Началось женское переселение по Сибирской железной дороге на Амур и Дальний Восток. Первого мая в Благовещенск прибыла первая группа из семидесяти двух девушек-хета-гуровок, которых встречали с помпой. Власти создавали им по возможности наилучшие условия проживания, трудоустраивали в первую очередь. По комсомольскому распределению в Костюковку прибыли две хетагуровки, одну из них приняли массовичкой в сельский клуб и поставили на учет в комсомольскую организацию Серебрянской МТС, где секретарем был Иван Карпенко.

Едва освоившись в новой обстановке, массовичка повела любовную атаку на комсомольского секретаря, в которой ее ждала полная неудача. Разочарованная хетагуровка прибегнула к испытанной тактике распускания сплетен о семейной жизни комсомольского вожака, но опять без успеха. Узнав об аресте Давида Васильевича, бдительная комсомолка отправила в районный отдел НКВД донесение о том, что сын врага народа Иван Карпенко противодействует ей в работе с молодежью, еще и срывает постановку спектакля на тему борьбы с буржуазными предрассудками. По поступившему сигналу было назначено комсомольское собрание. Иван загрустил. Он помнил, как на показательном суде в Успеновке был учинен разгром отцу. Почему тогда промолчали односельчане и не вступились за основателя Успеновки, вся жизнь которого прошла на их глазах? Почему голос брали только наветчики и корыстолюбцы, позарившиеся на отцову усадьбу? Не повторится ли с ним схожая история?

Собрание вел секретарь райкома комсомола Орлов, знавший Ивана по комсомольской работе. Присутствовал К. С. Луцкой, замполит Серебрянской МТС. Зачитанный собранию пасквиль массовички вызвал в зале бурю возмущения пустыми обвинениями и бесстыдным враньем. Комсомольцы стеной встали на защиту секретаря, а директор станции заявил, что на Карпенко он напишет самую хорошую характеристику куда угодно. Иван был растроган товарищеским заступничеством. Есть все-та-ки здоровые силы в Советской республике, лишь бы взяли они перевес. Доносчица немедленно написала заявление об уходе и отбыла в неизвестном направлении. Ее и не держали.

После рассмотрения персонального дела секретарь райкома дал информацию о текущем моменте. Под руководством товарища Сталина страна досрочно выполнила вторую пятилетку. Завершена коллективизация. Вместо двадцати пяти миллионов мелких крестьянских хозяйств появилось четыреста тысяч технически оснащенных колхозов, что позволило снизить число занятых на селе на двадцать миллионов человек и, соответственно, увеличить численность рабочих почти втрое. Отменены хлебные карточки. При поддержке колхозов гигантских успехов добилась промышленность. Производство черной металлургии выросло в три раза, по выпуску тракторов Советский Союз вышел на первое место. Построено шесть тысяч крупных и средних предприятий, укреплена оборонная мощь государства. Поступление в армию вооружения увеличилось более чем в пятьдесят раз.

В Амурской области организовано более пятисот колхозов, сорок МТС, в которых набиралось полторы тысячи тракторов и сотни комбайнов. Колхозы стали центрами применения передовой агротехники. Среди крестьянской молодежи стали престижными профессии механизаторов, формировался сельский рабочий класс. В области действовали сто пятьдесят изб-читален и двадцать колхозных клубов.

В июне у Ивана и Фаи появилась девочка, рожденная в любви и родительском обожании. Девочку назвали, конечно, Галей. Не могла же тетя Галя, являвшая собой яркий образ женщины-сибирячки, уйти бесследно с приамурской земли. С молодой семьей жила Прасковья Ивановна, помогавшая Фае по дому. Жили не просто дружно, а очень дружно, во взаимной заботе о каждом ближнем. Иван был принят в сельпо главным бухгалтером, но проработал лишь месяц, как его призвали на военные сборы. Наступил 1941 год, и сборы растянулись на все семь лет.