Текст книги "У меня на сердце без тебя метель"

Юлия Загоруйко

Родилась в Усть-Каменогорске. В раннем детстве переехала в Киржач Владимирской области, где окончила школу. Ей повезло встретить замечательного педагога – художника, прозаика и поэта И. В. Четвертакова. Получила профессию педагога, перебралась в город Кольчугино Владимирской области. Преподаёт детям художественное ремесло. Изобразительное искусство в жизни Юлии тесно переплетено с творчеством литературным. Тёплые отклики помогли ей поверить в свои силы, она приняла участие в престижных литературных конкурсах и получила признание читателей. Удостоена медали «С. Есенин – 125 лет» и медали Достоевского постановлением президиума РСП. Состоит в РСП, член клуба «Творчество и потенциал» издательства «Четыре».

С первого взгляда, на всю жизнь…

Эта история любви совсем не надуманный сюжет, о ней в нашем провинциальном городке ходят легенды…

Одно время я искала работу. Ребёнок часто болел, и мне нужна была неполная занятость.

Знакомые посоветовали устроиться во Дворец культуры. Именно там я познакомилась с удивительно интересным человеком, прекрасным рассказчиком, талантливым художником и великолепным артистом. Мы делили на двоих одну ставку – заведующего художественной оформительской мастерской.

– Юля, вы знаете, после смерти моей жены, моей Валюшки, я плакал целыми днями. Всё кажется до сих пор, что я мог её спасти. Елена Фролова, редактор газеты «Кольчугинские вести», встретила меня на улице и сказала: «Александр Васильевич, вам необходимо устроиться на работу. Вы же очень талантливый художник!» А ведь и вправду, я работал на заводе главным художником… Но меня брать не хотели из-за возраста, дали полставки. Пришёл в мастерскую, а тут никого. Не поговоришь… Очень рад, что пришли работать вы.

Дни пролетали быстро, но порой, несмотря на нашу дружную творческую команду, Александр Васильевич облокотится на подоконник, посмотрит на набухшие почки и заплачет со словами:

– Как же моя Валюшка ждала тёплых весенних денёчков! Так и не дождалась…

Моё сердце разрывалось от грусти, и я не знала, чем поддержать своего напарника в такие моменты, как ему помочь.

– А знаете, Юля, какая красивая была моя Валечка? Да не просто красивая, а ещё очень мудрая женщина…

Летели дни. Работа шла своим чередом, и не было ни одного дня, когда бы Александр Васильевич не вспомнил свою Валюшку.

Я много общаюсь с людьми, у меня много знакомых и друзей.

Однажды меня спросили:

– Ты где работаешь? А с кем? С Подгорновым? Это с тем, который ходил постоянно за ручку со своей больной женой?

Конечно, всех в городе я не могу знать, житель я не коренной, и легенды этого провинциального городка никогда даже не слышала. Расспрашивать и теребить душевную рану было неудобно, но иногда Александр Васильевич погружался в воспоминания, и я с интересом слушала его рассказы…

– Однажды друг пригласил меня свидетелем на свадьбу. Он женился на симпатичной девушке Тане, она пригласила Валю мою свидетелем, там и познакомились… Надел я белый костюм и вёл свадьбу как тамада.

Валюшку я заприметил сразу. Чёлочка такая, волос длинный.

Александр Васильевич показал длину волос, и сразу почему-то представился образ юной особы. Красивая, статная молодая девушка…

– Фотографии я сейчас не могу смотреть, тяжело вспоминать. – Глаза художника мгновенно наполнились слезами. – Это была любовь с первого взгляда, словно искра пролетела между нами…

Валя из Людинова, училась в Калуге и по распределению приехала работать товароведом в тот же город, что и я.

С тех пор и не расставались, поженились. В Кольчугине у нас родственников видимо-невидимо, а родных нет… Жили бедно, мама моя была парализована десять лет. На Украине она лежала пять лет и здесь ещё пять, мы привезли её, лежачую, в Россию. Врачи советовали сменить климат, но она так и не поправилась. Мне было тогда всего двадцать лет, я за ней ухаживал. Научился делать массаж, уколы. Два года с молодой женой жили за шкафом, а по соседству мои родители. Папа тоже был однолюб, как и я, и после ухода мамы прожил всего год… Инфаркт.

Валюшка была умна не по годам. Мудрая и очень красивая. Откровенно говоря, кто нас знал и кто не знал – все завидовали нашей паре, мы ходили по городу, и все оборачивались… Она с младшего товароведа по производственным товарам метила в председатели райпо. Уходила на работу рано, возвращалась поздно, а я дома с дочкой хозяйничал…

Рассказ художника сменялся долгим молчанием, а иногда и плачем. И так снова у меня сжималось сердце…

– Первый ребёнок родился в семьдесят втором году, Марк. Мальчик. Он прожил неделю. Порок сердца, не совместимый с жизнью.

Слёзы блеснули в глазах Александра Васильевича, словно он вновь переживал утрату…

– Как мы хотели с Валюшкой сына! Но в семьдесят четвёртом году появилась Влада. Дочка у меня получилась. А вот третий у нас Игорь. Восемьдесят пятый год…

Тут снова глаза собеседника наполнились слезами и вместе с тем глубокой болью…

– Решили попробовать снова… Хотели и сына, и дочь… Не надо было рисковать, да кто знал, что так получится…

Слёзы текли рекой. В наше время редкий случай, когда мужчина плачет, но от такой утраты слёзы появились даже у меня.

– Врач была Задова, еврейка, такая серьёзная, профессор.

Всё опасалась за здоровье жены, советовала до родов лечь на сохранение на два месяца… Эх, а Валечка пришла, расплакалась и говорит: «Не хочу я, Саша, ложиться на целых два месяца в больницу… Я лучше дома. Тут вы, мои дорогие».

Конечно, может, и зря, но я настаивать не стал. С работы её дергали и в декрете: то отчёт проверить за полгода, то одно, то другое… А ещё она с подругой по субботам в баньку ходила, да чтобы с веничком, да попариться. И сумку соберут, веники там всякие накупят и чаю возьмут с конфетками. И в этот раз суббота наступила. До родов недели две…

Сидит моя Валюшка, живот как барабан, а перед ней сумка собранная… Говорю ей:

«Может, не надо тебе в баню идти? Лежи дома».

«Да всё хорошо будет, не переживай, Саша».

Я ушёл на кухню… Владке тогда двенадцать лет было…

Слышу, зовёт меня: «Саш, Саша!»

«Что случилось?» Бегу… А из неё кровь…

«Немедленно ложись на кровать!»

У меня руки трясутся… Скорей скорую вызывать…

На носилки, в машину…

В больнице, как и во всех провинциальных городках, в субботу никого нет. Дежурный врач принимает пациентку, а сама в панике: сложный случай. Нужна операция. Хирурга нет. Сезон. Все на огородах. У роженицы критически высокое давление… Что делать?

Что там было… Всех деталей не знаю. Пронеслась тогда перед глазами вся моя жизнь. А тут врач:

«Кого спасать? Сына? Жену?»

«Что хотите делайте! Только спасите Валюшку мою!»

Клиническая смерть. Откачали… И кома восемнадцать дней… Такой долгой казалась эта кома… Но о плохом и не думалось. Я тогда взял отпуск, чтобы ухаживать за моей Валечкой, а врач говорит:

«Не положено находиться в реанимации…»

«Что делать? Я сам буду ухаживать за женой!»

Врач попалась понятливая, помогла устроиться санитаром… Выдали халат, швабру. И начал я мыть полы, работать в буфете. Девчата молодые все с животами. Смеются надо мной. А мне главное – поближе к Валюшке. Иногда меня врач отпускала домой:

«Идите поспите. Вам силы нужны».

Я тогда правда на себя не был похож. Похудел. А дома дочка.

«Ты что кушала?»

«Да там батон на столе…»

Эх, разве это еда? И начинаю в ночь готовить суп. Кормлю ребёнка, а утром снова в больницу.

Долго лечили Валюшку тогда. Два года она лежала. Узнавала только меня. Пыталась говорить, но слов было не разобрать. Дважды в год возили в область. Но прогресс был очень медленный. Помню, как учил её словам… Как делали зарядку. Как ползали по комнате, и колени стирались от усердия.

Первые шаги… Как она любила жизнь! Именно эта любовь помогла победить болезнь. Даже врачи удивлялись результатам и говорили, что такой результат один на тысячу.

Было тогда много недоброжелателей. Встретят на улице:

«Саша, как Валя?»

«Да потихонечку», – отвечу я.

«Даже если поправится, всё равно останется овощем…» – говорили мне в ответ.

И как можно было реагировать на такое?

Опять слёзы. Да, в голос всхлипывал, стоя у окна, мужчина семидесяти лет.

– Сколько моей страдалице пришлось пережить, моей Валюшке… Владочка повзрослела рано. Ухаживали за мамой вместе: шили пелёнки, кормили, стирали. У нашей мамочки даже пролежней не было. Вся чистенькая. В квартире ни запаха…

Дочка окончила класс фортепиано. Учителя пророчили блестящее будущее музыканта. Серебряная медаль в школе… Но выбор профессии очень удивил нас с женой: дочка решила стать врачом. И уже год втайне от нас проходила подготовительные курсы в ивановский медицинский.

Шли года. Мы каждый вечер выходили на прогулку, рука в руке, рядышком. Юля, мы так любили гулять! Встречали знакомых. Казалось, что после всех несчастий больше не будет горя. Но опять болезнь… Начались обмороки.

Однажды прямо во время прогулки у магазина побелела моя Валечка, обмякла и завалилась. Боже мой! Что делать? Звоню дочери: «Владочка, маме плохо!» «Вызывай скорую!» – говорит. Опять больницы… Рак. Четвёртая стадия. Валюшка таяла с каждым днём. Смириться с болезнью я не мог, да и сейчас… не могу смириться, что её рядом нет.

О такой любви не снимают кино, не пишут книги, о ней тихо вспоминают жители нашего города. В наше быстротечное время рядом с нами люди не просто верят в любовь – они имеют дар пронести и сохранить это чувство на всю жизнь.

…Мне рассказывали потом очевидцы, как Александр Васильевич ухаживал за своей любимой в больнице и, стоя на коленях, молился со слезами, когда она спала, чтобы Господь исцелил её и на этот раз.

– Юля, – продолжает рассказ мой друг, – моя дочка теперь кардиолог. Верит в Бога и каждый рабочий день начинает с молитвы святому Луке, чтобы помог излечить пациентов. Он тоже был врач.

Опять в глазах я вижу слёзы. Любовь с первого взгляда пронёс через всю жизнь. Любовь, которая исцеляет и помогает жить… Любовь, которая отказывается терять любимого человека.

Всегда вместе, рука в руке… И весь город, вспоминая эту пару, завидует до сих пор их любви.

Ольга Вологодская

Родилась в Вологодской области 13 августа 1970 года. Выросла и окончила школу в Костромской области, с. Павино. С 1988 года живёт в Крыму. Окончила Симферопольский государственный университет по специальности «история».

Всегда много читала, не думала, что начнёт писать сама. Но однажды дала слово сыну, что издаст книгу детских сказок, тех самых, что сочиняла для него перед сном. Так началась её история как писателя. В сорок пять лет.

Член Интернационального Союза писателей с 2020 года, член Союза писателей Республики Крым. В 2021-м окончила курсы им. Чехова при Интернациональном Союзе писателей, в сентябре 2021-го прошла двухнедельный литературный курс по детской литературе у Анны Никольской. Считает важным для себя овладевать литературным мастерством и далее.

Печаталась в сборниках «Российский колокол» – «СовременникЪ», «Ковчег-Крым», крымско-татарской газете «Къырым». Участвует по возможности в фестивалях и обучается на мастер-классах.

Новая жизнь Глафиры

Десятилетний сон Глафиры прервал стук топора и басистый мужской смех. Глафира давно вросла в землю, бока её потемнели, а единственный глаз из треснувшего стекла покрылся мрачной пылью. Глафира прислушалась. Такой же стук и смех она слышала, когда была молодой берёзовой рощей. Весной к ней прибегали мальчишки – они делали надрез в коре, вставляли трубочки и подставляли глиняные горшочки, в которые размеренно падали капли берёзового сока. Затем рощу срубили и появился дом Пантелеймон и банька Глафира. Дряхлого Пантелеймона десять лет назад разобрали на дрова, а Глафиру оставили.

Глафира потянулась, бока её хрустнули, а дверь, болтавшаяся на ржавых петлях, распахнулась. Приторный запах цветущей черёмухи, что по-соседски опёрлась на Глафиру, смешался с весельем опилок, надёжностью досок и задорным дымком табака. Весь этот клубок влетел в полуоткрытую дверь, и банька громко чихнула.

В конце июля, когда соседка черёмуха кормила птиц липкими чёрными ягодами, в баньку с тяжёлым ведром в руках вошла молодая женщина, следом за ней проскользнул аромат луговых трав и парного молока, а из ведра потянуло утренним туманом. Женщина вылила студёную воду на ссохшиеся доски и принялась тереть, чистить, скрести, отчего Глафире было щекотно и в то же время приятно. Спустя час появился улыбчивый мужчина – ему пришлось сильно нагнуться, чтобы пройти в двери. Мужчина заменил треснувшее стекло на новое, и Глафира разглядела женщину – русые косы, мягкие руки, пахнущие мылом и усталостью, а ещё улыбку, от которой шёл аромат счастья. Мужчина тем временем приладил на место старых ржавых петель пару блестящих. Глафира поморщилась: «Странный букет у этих железяк». Но тут в дверь ворвались мальчик и девочка, размахивая берёзовыми вениками, которые мужчина повесил на торчавшие из стены крепкие гвозди. Через час Глафира пыхтела от удовольствия. В печи потрескивал огонь, из трубы шёл серый дым, от которого даже старушка черёмуха слегка выпрямилась. А поздно вечером внутри баньки в одном танце закружились детство, тягучий настой берёзовых листьев, возмущённый пар и новая жизнь Глафиры.

Собачья вселенная цвета речного песка

Всё в ней пропахло аристократизмом – от изгиба спины, неподвижности и того, как она сидела не шевелясь на холодном тротуаре. Казалось, она даже не дышала. Всё – от цвета речного песка её короткой, прилаженной к телу шерсти – волосок к волоску, гладко струившейся вниз, отчего вся она казалась нереальной, слепленной из подножной глины пробегавшим мимо скульптором-мечтателем. Слепил ради собственного удовольствия или на заказ, это останется тайной, как и то, почему творение осталось здесь. Я смотрела вниз из-за того, что в глаза бил яркий свет частых фонарей. Всё время думаю: зачем их так много? Возможно, существуют загадочные нормы расстановки городских фонарей, созданные давным-давно, когда электричество ещё не было изобретено. Вместо льющегося света нервно мигающие газовые рожки, зажигаемые фонарщиками. И фонарщики, и старые фонари исчезли, а нормы остались. Переливающийся сочный свет фонарей разбавлялся голубым, белым, золотистым и красноватым отблеском от фар автомобилей, и всё это добавляло нереальности сидевшей неподвижной статуе, от которой я не могла оторвать взгляд. Но вот она шевельнулась. Повернула голову направо – медленно, столь медленно, что ни один волосок не дрогнул на её породистом теле, столь медленно, как и положено даме самого благородного рода. Затем, так же не торопясь, вернула голову на прежнее место, не переступив длинными стройными лапами, не почесавшись, не напрягая эльфийских ушек, одно из которых было прострелено биркой волонтёров. За этот краткий миг я успела разглядеть белую полоску на выпуклом лбу – утончённую отметину, словно добавку истинного происхождения на гербах её семейства, как и те цвета кофе с молоком ровные, вычерченные по линеечке полоски на задних сторонах передних лап. Она не была ещё совсем старой – можно сказать, она была на пороге тех дверей, что вот-вот откроются, но вся целиком находилась в ожидании кого-то, того самого, кто спасёт от надвигающегося холода и дней, когда не удастся отыскать жирную косточку возле мусорных баков или встретить доброго самаритянина, что поделится с ней кусочком сочного беляша или просто ломтем хлеба.

Её тело сохранило упругую силу, подтянутость и нужную упитанность. Рёбра не выпирали, не выпадала шерсть, не текла слюна из красиво очерченной аккуратной пасти, а хвост был что надо – не слишком длинный и не слишком толстый. Всё то, что было отвратительным и гадким, то, от чего скоро все начнут отворачиваться, пряча и отводя глаза, торопясь шагнуть и обойти неприглядное, всё это находится там – за дверью, что откроется через год или два. Время есть, конечно оно есть, чтобы встретить того, кого она ждёт столь терпеливо. Его, кто играл с ней, когда она была круглым симпатичным шариком, полным радости и энергии. Шариком, гонявшимся по парку за голубями и осенними кружившимися листьями, давно улетевшими за распахнувшуюся для них дверь.

Как? Как же он звал её, когда она убегала слишком далеко? Тут она снова повернула голову – подбородок на уровне, нос не опускать, но и не задирать, ведь я ещё она, та, чьё имя… Но имя она никак не могла вспомнить. Только запах, который искала, а вернее, просто ждала каждый вечер. Именно здесь он исчез, именно в это самое время, когда невидимый фонарщик зажигает фонари. Именно тогда, когда летят листья и неподвижно сидеть на тротуаре так холодно. Она помнила долгую поездку в этой штуке, где он не разрешал двигаться: «Сидеть!» И она сидела. Так же, как сейчас. Хотя никто её об этом не просил. Ведь это была его последняя команда. Он увидит, что она всё ещё слушает его, и позовёт по имени, которое она сразу вспомнит. Он просто забыл открыть дверь и впустить её назад. Просто забыл, как она забыла своё имя. Теперь она просто собака.

– Эй, Собака, держи!

И она держит. Не сразу. Она стала брать еду у чужих, когда голод превратился в злобного монстра, которому пришлось подчиниться. Один раз подчинившись ему, она стала брать и держать. Здесь, возле больницы, эти чуждые ей запахи добры. Она не знала, почему они добры, как не знала и того, что здесь находится больница. Знала только, что здесь её покинул его запах. Наверное, спешил к Милой, а потом потерялся. Он, конечно, нашёлся и возвращался, но её не было. Наверное, в тот самый день, когда он вернулся за ней, её похитили те, со странным, бьющим в нос противным запахом, от которого она долго ничего не могла вспомнить. Запах исчез, как исчезли и они – маленькие комочки, что уже резвились и толкались в животе. А левое ухо чуть побаливало из-за штуки, которая никак не хотела убраться. Все попытки стряхнуть, свалить лапой, потереться ухом о бетон и землю не помогали. И она смирилась с присутствием странной штуки на ухе, как смирилась с отсутствием маленьких комочков.

Троллейбус всё не появлялся, маршрутки исчезли, а я словно радовалась этому, хоть и замёрзла в лёгкой ветровке, так необдуманно надетой днём вместо утеплённой куртки. Холод просачивался в уставшие мышцы, и я мечтала о тёплом салоне непоявлявшегося троллейбуса и о горячем душе, в который ринусь непременно сразу, едва переступлю порог дома. И всё же я действительно радовалась и не хотела уезжать, пока мы сидели здесь: я – в ожидании тепла, она – в ожидании того, что исчезло. И вдруг метры, десятки метров, сотни, километры чёрно-белой плёнки зажужжали, замелькали кадры, и за десятки секунд я увидела чужую вселенную. Как быстротечны они, годы собачьей жизни, прожиты мной всего за несколько мгновений. Эйнштейн! Что ты недосказал нам? Какую тайну скрыл о времени и пространстве? А может, ты и не скрывал? Может, мы столь глупы и невежественны, что ничего не поняли?

Она нервно встрепенулась, словно отвечая на мой вопрос. Грация её исчезла вместе с резким движением. Из-под красивого хвоста вытекала жидкость, от которой она тщетно пыталась избавиться, от ледяного бетона взвился лёгкий пар. Последняя струйка закончилась прозрачными каплями, и я увидела, как невидимая дверь слегка приоткрылась – совсем чуть-чуть, не более пары миллиметров. В отличие от белоснежного «Мерседес Спринтер», чья дверца легко отошла вбок, вытолкнув молодого мужчину в сером драповом пальто и тёплых ботинках. Дорогие вещи, я сразу это поняла, хоть сама одевалась в секонд-хендах и комиссионках. В такое же дорогое, как у мужчины, пальто, но только белое, была одета девушка. Она опёрлась на руку рыцаря и легко, несмотря на то что была обута в ботинки на толстой армейской подошве, выпорхнула из тёмного салона. И вдруг! Хвост заходил по-щенячьи, позабыв о приличиях в благородном семействе, все манеры полетели к чертям собачьим – она узнала этот запах. Нос ткнулся в приятный тёплый белоснежный ворс.

– Пшла, пшла прочь!

Из-под серого пальто приподнялась нога в начищенном ботинке, который ткнул её в бок. Нет. Больно ей не было, то есть было, но не в боку. Боль прошла в сердце, и всё же она, отшатнувшись, осталась стоять и продолжала вилять хвостом и втягивать задранным кверху носом её аромат. Аромат Милой. Так пахло в его квартире, когда Милая приходила, а её выставляли за дверь – гулять. И она гуляла. Одна, если не считать голубей и жёлтых кружившихся листьев. А потом… потом он забыл её здесь и потерялся. Если бы она могла говорить, она бы спросила Милую, где он и почему она не с ним, а с этим сердитым ботинком? И ещё… может, Милая знает, где он? Но Милая не глядела в её зовущие глаза, а просто прижалась к чужому серому пальто, и вместе они смотрели в странную штуку, из которой раздавался голос невидимого фонарщика. Хвост перестал ходить из стороны в сторону, опустился на отведённую линию на тротуаре, лапы чётко и ровно, спина в нужном изгибе по градусу, нос… вот только нос смотрел вниз, пытаясь… Что он пытался, на что надеялся? В миллионах запахов она отыскала сегодня тот, который знала, но это её не спасло от двери, что скоро распахнётся настежь. Годы, минуты, секунды – собачья жизнь, которую никто во вселенной не заметит. Миг – и я, и все, кто уже давно пританцовывал на остановке рядом со мной, возле яркого, пахнущего старой выпечкой магазинчика с оранжево-красной вывеской «Свежий хлеб», – все ринулись в тёплый салон запоздалого ночного троллейбуса, оставив за мягко закрывшимися дверями неподвижно сидящую вселенную цвета речного песка.