Текст книги "Мгновенная смерть"

Душа

Французский энциклопедист Франсуа де Гарсо, автор нескольких руководств по изготовлению предметов культа, париков, нижнего белья, а также спортивных снарядов – «тривиального ремесла», как он сам это определяет во втором издании своего «Искусства изготовления ракеток», – еще в 1767 году признавал существование двух видов мячей: собственно мячей, сделанных из грубой шерсти и ниток и обшитых белой тканью, и «éteufs»[17]17
  «Мяч» (фр., уст.).


[Закрыть] – которые в испанском языке чуть ли не до середины XVII века носили название «pellas», то бишь «катыши», – набиваемых сгустками жира, мукой и волосом.

Катыши покрывались бараньей кожей, сшитой квадратиками, и напоминали наши бейсбольные мячи швами наружу. Тканевые мячики использовались только на крытых площадках с дощатым или плиточным полом и имели обыкновение разлезаться после трех-четырех встреч, а вот катыши могли годами не терять силу удара и летучесть, ибо были созданы, чтобы отскакивать от мощеных галерей и потолков клуатров, а также от застывшей глины площадей, где в теннис играли на деньги.

В 1930-х годах команда реставраторов, обновлявшая потолки главного зала Вестминстерского дворца, обнаружила между балками два катыша, относящихся, вне сомнения, к XVI веку. Выглядели они как новенькие. Генетический анализ волос из этих катышей не выявил никакой связи с семейством Болейн. Что неудивительно: Генриха VIII можно обвинить во многих ужасающих грехах, но только не в отсутствии вкуса. Известно, что он ни разу не покупал и не принимал в дар катышей, начиненных волосами одной из своих покойных супруг.

В написанном в пору Просвещения руководстве Франсуа де Гарсо уже не говорится, как делать мячи из человеческих волос. Возможно, автор не знал, что во времена Ренессанса и барокко этот материал был самым что ни на есть расхожим на открытых площадках, где на исход теннисных матчей принимали ставки. И непохоже, чтобы Гарсо, человек практичный и сосредоточенный на педагогических аспектах, был любителем литературы: в комедии «Много шума из ничего» закоренелый холостяк Бенедикт столь волосат, что бороды его, по Шекспиру, хватило на несколько теннисных мячей.

Исследования, произведенные над катышами с вестминстерских балок, а также некоторые подсказки, которые можно извлечь даже при беглом прочтении многословного «Трактата об игре с мячом», опубликованного Антонио Скаино в 1555 году, свидетельствуют, что ядро у катыша было точно такое же, как у салонного мяча: грубая шерсть перемешивалась с клейстером; смесь покрывали холщовыми лоскутками и нитками и придавали округлую форму легкими постукиваниями металлической лопатки. После чего мяч обвязывали шнурком и таким образом делили на девять долек, начиная с верхнего «полюса». Затем мяч поворачивали на сорок пять градусов и отсчитывали девять долек от новой верхней точки. И так далее, пока не получится девять «полюсов» и девять «экваторов». Каждый мяч – мир, планета с восьмьюдесятью одной нитяной ячейкой. В конце эта маленькая планета, представлявшая для древних человеческую душу, покрывалась сукном и белилась.

Катыш сооружали почти так же, но, как правило, в неблаговидных условиях, часто втайне: в использовании человеческого волоса виделось нечто зловещее, и не всякий был готов взяться за предмет и вдохнуть в него жизнь с помощью того единственного, что по кончине не сгнивает. Вместо холщовых лоскутков на ядро клали пряди волос, скрепленные жиром и мукой. Мячи получались легче, шершавее, рикошетили, как черти.

Вероятно, именно из-за этого волосяного нутра, читай – души, католическая Европа и находящаяся в процессе завоевания Америка эпохи Ренессанса и барокко усматривали в изготовлении катышей нечто дьявольское.

Катыши Болейн

Едва высадившись во Францискополисе – так нелепо назывался порт Гавр до самой смерти короля Франциска I, – Жан Ромбо пустил слух, что в его распоряжении теперь огненно-рыжие косы Анны Болейн, каковые он намерен превратить в теннисные мячи, призванные обеспечить ему наконец доступ на закрытые корты, где дворянским потом пропитывается по рубахе за гейм, по пять за сет и по пятнадцать за матч. Он всегда подозревал, что его роскошная грива свежевыкупанного льва достойна дощатого и плиточного окружения, игры ради потехи, а не ради денег.

К тому дню, когда мастер мячей вручил ему четыре катыша такой колдовской силы, равной которой не знала история Европы, у порога Ромбо уже выстроилась очередь покупателей, предлагавших баснословные цены под стать сокровищу на кону: сто коров, виллу в Провансе, двух африканцев, шесть коней. Ромбо не удостоил переговорами никого, кроме королевского советника Филиппа Шабо.

С собой он взял только четвертый катыш, поменьше трех остальных, который сначала хотел оставить себе в качестве амулета. Катыш был завернут в шелковую тряпицу и помещен в мешочек, подшитый для надежности к подкладке плаща Ромбо.

Шабо принял его у себя в покоях, пока его одевали. Они встречались и раньше, но впервые – по такому приятному делу. Жан Ромбо заготовил краткую речь, не чуждую медоточивой риторики прекрасноглазого убийцы, что-то среднее между мольбой и шантажом. Советник не пригласил его сесть и не позволил долго распространяться. Он даже не обернулся на визитера, облекаемый слугами в голландское полотно и бархат. «Что ты хочешь в обмен на катыши из волос непотребной отступницы?» – спросил он, сосредоточив взгляд на носке своей туфли. «Я принес показать», – ответил Ромбо, неуклюже выуживая мяч из глубин плаща. Советник стряхнул ниточку с колена, не обращая никакого внимания на предмет в почтительно протянутой палаческой руке на другом конце комнаты. «Нам известно, – промолвил он, по-прежнему не удостаивая катыш взглядом, – что они настоящие, поскольку посланник испанского короля хотел завладеть ими для своей ворожбы и впал в ярость, узнав, что трофей уплыл во Францию». – «Мне не нужны деньги и владения, – сказал Ромбо. Советник вскинул брови и развел руками полувопросительно-полуутомленно. – Мне нужен скромный титул и место учителя тенниса и фехтования при дворе». – «Я могу это устроить, но сперва принеси мячи». – «Я желаю, чтобы сам король пожаловал мне и то и другое при свидетелях и глядя мне в глаза». Советник впервые взглянул на Ромбо, еще выше подняв брови в притворном замешательстве. «Король, право же, немного занят, отвоевывая Савойю, – сказал он, – но мы пошлем за тобой, когда он вернется в Париж. Он будет очень рад этим мячам; не забудь взять их с собой, когда мой посыльный прикажет тебе явиться в Лувр».

Спустя семьдесят три дня король Франциск I принял Жана Ромбо в Голубом зале, до отказа забитом придворными, просителями и дельцами. Будущий учитель фехтования и тенниса облачился в сшитый к случаю пышный костюм. Он избавился от щетины и собрал увешанные побрякушками волосы в элегантный, по его разумению, хвостик. Получилось и впрямь элегантно, хоть и чересчур по-испански для французского королевского двора.

Ему почти не пришлось ждать аудиенции: король вызвал его сразу по прибытии во дворец и выказал отнюдь не подобающую монарху прыть, бросившись рассматривать катыши Анны Болейн. Но и новую заготовленную речь Ромбо слушать никто не стал. Королева, желавшая присутствовать при важном событии, протиснулась поближе, протащив горностаевый шлейф по замызганным сапогам мужниной свиты. Глаза Франциска I сияли, когда он открыл резную шкатулку, на которую убийца ухлопал уйму денег (взятых взаймы, разумеется) и которая в комнате постоялого двора выглядела великолепно, а теперь, во дворце, казалась мелкой и безобразной.

Король вытащил катыш, подбросил жестом бывалого теннисиста, прикинул увесистость, сжал, покрутил. Замахнулся, будто собираясь послать мяч в воздух и ударить мощной воображаемой ракеткой. Снова сжал. К возмущению королевы, страстно обнюхал, словно хотел, пусть хоть так, затеряться в чарующем аромате кос, пленивших короля Генриха VIII и отбивших Англию у папы. «Говорят, она была красавица?» – обратился он наконец к Ромбо. «Даже когда ее обрили, ваше величество», – единственное, что несчастному палачу довелось сказать при аудиенции. Франциск подкинул мяч и ловко поймал. Оглядел зал, кашлянул, как бы прося внимания, которым и так всегда владел, и сказал: «Новый учитель фехтования немного красивее, чем нам докладывали; он также будет преподавать теннис, так что берегите своих дочерей». Рябь воспитанных смешков пробежала по Голубому залу. «Вам жалуются привилегии, о которых вы просили, – объявил король, глядя в глаза Ромбо, – пожизненно; такова воля короля».

«Сменю свет и землю»

4 октября 1599 года в Риме выдалось солнечным. Нет никаких подтверждений, что Франсиско де Кеведо в тот день был там. Но нет и никаких подтверждений, что он был где-либо еще. Лишь одно остается фактом: он не занял полагавшийся ему стул номер 58 на торжественной церемонии присуждения степени бакалавра искусств Университета Алькала-де-Энарес.

Самая внятная версия причины отсутствия Кеведо на выпускном праздновании – его пребывание в бегах после загадочного, совершённого, вероятно, в Мадриде, убийства, в котором он участвовал вместе со своим другом и покровителем Педро Тельес-Хироном, герцогом Осуной и маркизом Пеньяфьелем.

Кеведо познакомился с Хироном давно, когда Франсиско был еще мальчишкой, а Педро – молодым дипломатом на службе у герцога Ферии. Оба входили в многочисленную свиту инфанты Изабеллы Клары Евгении, посланной в Генеральные Штаты[18]18
  Высшее сословно-представительское собрание во Франции, существовавшее с 1302 по 1789 г.


[Закрыть] в качестве претендентки на французский престол. Трудно было представить себе более нелепое начинание и более гротескное сборище дворян различного пошиба, чем то, что перевалило через Пиренеи вслед за инфантой.

Герцогу Ферии поручалось представить безнадежную кандидатку в Париже. Педро Тельес-Хирон – в ту пору только маркиз Пеньяфьель, но не герцог, поскольку его никчемный отец еще не скончался, – был доверенным лицом и подопечным Ферии. Восьмилетний Франсиско де Кеведо попал в свиту, потому что тогда в путешествия брали детей, а его мать сопровождала инфанту в качестве фрейлины. Сестра Франсиско тоже была фрейлиной, точнее, мениной[19]19
  Молодая дама из свиты испанских монархов в XIII–XVIII вв.


[Закрыть], кем-то вроде комнатной собачки.

Достопамятный переход через Пиренеи: повозки, забитые предметами роскоши, чтобы инфанта на любом постоялом дворе чувствовала себя как дома; кареты, полные дам с прическами-башнями, от которых так и веет знатным духом; впереди – конники в кирасах, отделанных золотом из Индий[20]20
  Исп. Las Indias – так вплоть до XVIII в. в Испании называли Америку.


[Закрыть]: пусть во Франции не забывают, кто хозяин мира, хоть Филипп и управляется с ним не так блестяще, как его отец Карл. Дети, которых, надо думать, было немало, озорничают на подводах с тюками, с хохотом швыряются друг в дружку комьями земли и камушками. И вся эта процессия направляется в Париж требовать от Генеральных Штатов невозможного – вступления на престол Изабеллы Клары Евгении. Женщина не могла править Францией с 1316 года, когда вступил в силу салический закон[21]21
  Здесь: французский закон о престолонаследии, по которому трон мог передаваться только по мужской линии.


[Закрыть]. Тем более испанка, левша, толстуха, страдающая легкой умственной отсталостью, грызущая ногти и поедающая козявки.

Список участников похода хранится в архивах Национальной библиотеки Испании, и в нем фигурируют имена Кеведо и Хирона. Дошли до наших дней и некоторые анекдоты. В дневнике наперсника матушки герцога Ферии имеется запись времен пребывания в Жироне. Автор сетует, что вследствие медленного продвижения и неспособности инфанты внушить почтение процессия начинает напоминать карнавал: «Чуждый серьезности Хирон напевает песенку, в которой величает ее юное высочество Элефантой». Разумеется, кто же еще это мог быть?

Много лет спустя Осуна и Кеведо вновь встретились в Алькала-де-Энарес. Педро Тельес-Хирон – к тому времени испанский гранд – отличался, как и приятель, остротой языка и неуемной мужественностью, до конца жизни оставался пьяницей и забиякой. Умел вляпываться в неприятности – и почти всегда выходил сухим из воды.

Осенью 1599 года его имя встречалось в бумагах по трем судебным процессам. Первый обвинял Осуну в сожительстве с актрисой Херонимой де Сальседо, каковую обвиняемый содержал в своем доме в Алехосе вместе с ее отцом и мужем. Он, однако, отделался легким порицанием, а вот комедиантку, ее родителя и благоверного приговорили к избиению плетьми, вываливанию в перьях и позорному шествию – как содержанку, сводника и потатчика соответственно.

Второй процесс, куда более щекотливый, касался дядюшки и наставника Осуны, человека влиятельного, несмотря на внебрачное происхождение. Обвинителем дядюшки выступал Хуан де Рибера, архиепископ Валенсии. Ему вменяли убийство супруги и замещение ее на брачном ложе неким пажом, с которым убийца предавался греху содомскому возмутительно часто и охотно.

Дядюшка и паж, вводивший его в раж, подверглись публичной казни на гарроте[22]22
  Орудие казни через удушение.


[Закрыть], а тела их были сожжены. Несмотря на то что вся Валенсия, по-видимому, могла свидетельствовать о непотребной связи, Педро Тельес-Хирон до самого конца разбирательства защищал своего наставника и при этом не понес ущерба, хоть и попал под домашний арест, где, вероятно, неплохо провел время, поскольку актриса с семейством еще только дожидались собственного приговора.

Третий же процесс был, вероятно, куда серьезнее и опаснее двух первых, судя по тому, что в архивах не осталось и следа сведений о преступлении, которое Осуна совершил вместе с еще одним бесчинником, возможно, не с кем иным, как Кеведо. На сей раз его заключили в тюрьму Аревало, а потом содержали в его доме в Осуне под неусыпной стражей, состоявшей из четырех альгвасилов[23]23
  В Испании должностные лица, выполнявшие функции полицейского или пристава.


[Закрыть]. Сопоставив множество фактов, историки и дилетанты приходят к выводу, что Хирон оказался в темницах Аревало за убийство одного или нескольких солдат в ходе стычки, имевшей отношение к игре в мяч.

Луис Кабрера де Кордоба в своем «Сообщении о делах при испанском дворе» пишет, что 6 августа 1599 года Осуна, находясь под домашним арестом, испросил разрешения отправиться в Мадрид, дабы поцеловать руку и тем засвидетельствовать верность королю, а «получив оное, злостно уехал в Севилью и, говорят, даже в Неаполь себе на потеху». Весьма и весьма вероятно, что с собой он взял любимого собутыльника, также пребывавшего под домашним арестом.

Не исключено, что в Севилье Кеведо, осознавая свое более уязвимое, чем у приятеля, положение, уговаривал того отправиться вместе в Новую Испанию[24]24
  Испанское колониальное государство, вице-королевство на территории современной Мексики, юга США и ряда центральноамериканских стран, существовавшее с 1535 по 1821 г.


[Закрыть] – как отправился повествователь автобиографического романа, который Кеведо написал чуть позже, скрыв свое авторство[25]25
  Имеется в виду плутовской роман «История жизни пройдохи по имени дон Паблос, пример бродяг и зерцало мошенников». Первое издание относится к 1626 г., но в списках текст, по-видимому, распространялся с 1604 г., и Кеведо действительно не желал признавать свое авторство, опасаясь инквизиции.


[Закрыть]. «Видя, – говорит этот персонаж, – что дело не поспешает, а фортуна и того меньше торопится посетить меня, я не по вразумлению – не так уж я рассудителен, – а по утомлению упорствуя в грехе, решил податься в Индии и посмотреть, не вспомнит ли обо мне удача, коли я сменю свет и землю».

В Севилье они, скорее всего, действительно решили добраться до побережья и сесть на корабль, но отправились на юг Италии – часть империи, удобно удаленную от лап альгвасилов Филиппа III. Вице-королем Неаполя и Сицилии был в ту пору герцог Лерма, близкий родственник Осуны и покровитель семейства Кеведо. В конце концов – и это отмечено во многих исторических документах – его супруга, герцогиня Лерма, испросила для юного Франсиско королевское помилование, что и позволило ему получить степень бакалавра, а затем вернуться к занятиям для соискания степени доктора юриспруденции и грамматики.

А Осуне и помилование не потребовалось. В странах, где говорят по-испански, с обладателями громких фамилий никогда не случается ничего плохого – разве что они повздорят с обладателями еще более громких фамилий, а к таковым несчастные зарезанные солдаты не относились.

Ни поэт, ни герцог не могли долго усидеть на месте: вероятно заручившись покровительством вице-короля Неаполя, они объехали Италию. На рубеже XVI–XVII веков Рим был чертовски привлекательным местечком. Любой день, включая 4 октября 1599 года, всякий с большим удовольствием провел бы в Риме, чем на дурацкой выпускной церемонии.

Сет первый, гейм третий

Наконец он смог подняться на ноги – яйца все еще пульсировали, как будто два арбуза отрастили легкие и давай дышать, – доковылял до перил галереи и высоким голосом объявил секунданту, что играть в таком состоянии не сможет: «Сделай что-нибудь». С боязливой осторожностью поправил промежность. Герцог, которому слезы от смеха застили глаза, положил ему руку на плечо: «Надо играть; Испания дает миру одних солдат да людей искусства – не дай им догадаться, что на войне ты не бывал». – «Но это было нечестно». – «Ты выиграл – все честно». – «А как я буду двигаться? У меня вместо яиц два осьминога». – «Вали подавать».

Ухватившись за перила, поэт сделал пару-тройку приседаний. «Дай шпагу», – попросил он герцога, почувствовав, что способен если не играть, то хотя бы жить дальше. «Не дам; он просто тебя запугивает», – ответил герцог. «Шпагу, говорю, дай». – «Сказал, не дам; это итальянские хитрости – или ты их не знаешь?» – «Да я ее даже из ножен не выну: испанское фанфаронство».

Он опять присел, а когда выпрямился, герцог уже протягивал ему портупею со шпагой поверх перил. Не успел он поднести к шпаге руку, как апостол Матфей схватился за оружие соперника. Поэт убрал руку, презрительно сплюнул, растер плевок ногой, взглянул на итальянцев, словно те явились из иного мира, и без лишних слов вернулся на линию подачи. «Хорошо», – сказал герцог и положил портупею рядом с собой. Ломбардец еле заметно улыбнулся, кивнул, подтверждая, что противник вернул свое достоинство, и тоже пошел на корт. Математик, который во время происшествия пересчитывал потолочные балки, тем временем уснул. Tenez!

Первую пару очков разыграли мощно и ожесточенно (15:15). Художник наконец сосредоточился, а испанец сбросил ярмо похмелья и разыгрался. Третья подача вышла у него необычайно ядовитой, но соперник отбил так, что по корту, казалось, впервые разлился свет. Вопреки ожиданиям и, возможно, вопреки силе земного притяжения испанец подхватил мяч у самой веревки и отбил умело, хоть и не так сильно, чтобы заработать очко. Отбежал назад, догадываясь, что ломбардец станет метить в воротца, но догадка оказалась ложной. Потом без видимых усилий отбивался, защищая углы, пока соперник осыпал его все более сильными, прямыми, смертоносными ударами. Через некоторое время художник добился от мяча желаемого: тот упал камнем, едва перелетев веревку. Секунданты переглянулись: становится интересно. Апостол Матфей, попрошайки, герцог, математик и четверо или пятеро зевак, собравшихся в галерее, зааплодировали. Quindici-trenta, – выкрикнул математик, – primo vantaggio per il milanese[26]26
  Пятнадцать-тридцать, первое преимущество у миланца (ит.).


[Закрыть].

Поэт заметил, что в галерею стягиваются люди попроще – возможно, тоже игроки в мяч, которые померяются силами между собой или с его обидчиком, когда придут профессиональные держатели пари. То, как жадно они следили за перемещениями катыша, польстило ему: разве после всех сегодняшних огорчений он не заслужил хоть этого малюсенького триумфа?

Утро получилось тяжелое. Он рано проснулся из-за сухости во рту и давящей горячей боли, – словно к голове прижимали железную пластину, – а растерянность, чувство вины и стыд не дали ему снова уснуть.

«Что, черт побери, вчера случилось?» – спросил он у герцога, когда тот наконец спустился позавтракать в таверне «Медведь», где они остановились. Поэт уже давно сидел на ступеньках во дворике, не в силах проглотить ни куска, в ожидании кого-то, кто отправился бы с ним на пьяцца Навона.

На опухшем лице герцога отпечатались следы подушки, но черный наряд выглядел безупречно: пояс, плащ, шляпа в руке. В ответ на вопрос о вчерашнем вечере он пожал плечами и спросил пива и хлеба со смальцем. Tiepida o calda?[27]27
  Теплого или горячего? (ит.)


[Закрыть] – осведомилась трактирщица. «Смалец горячий, пиво теплое, и яйцо туда выпустите». После первого глотка глаза у него чуть приоткрылись. Приятель так и сидел понурый. «Да ничего не случилось, но надо идти защищать твою честь, и мою тоже, в общем, как обычно». Поэт отметил великодушие герцога, даже не коснувшегося событий прошлой ночи. «А еще честь Испании, герцог, честь Испании». Тот улыбнулся: «Испания пусть сначала заслужит». Проглотил ломоть хлеба, одним глотком допил пиво и уже на ходу натянул перчатки. Поправил портупею со шпагой и кинжалом, плотно закутался в плащ. «Идем, – сказал он, – нам нельзя опаздывать».

Стояло позднее утро, и задний вход во дворик был открыт: от улицы их отделяла только двустворчатая дверь, открывавшаяся в обе стороны. Герцог надел шляпу, толкнул одну створку и выглянул прикинуть, много ли народу на улице, прежде чем ступить на мостовую, – пальцы нервно сжали эфес шпаги. Вышел. Внимательно оглядел углы и сказал: «Все чисто». Дождался поэта – тот едва не забыл портупею, – не выпуская оружие из руки.

Tenez! Крученая подача под потолок – дело нелегкое, но ломбардец справился, отбил до веревки, хоть и довольно беззубо. Выжил, но утратил равновесие. Испанец заколотил следующий мяч. Тридцать-тридцать. Следующие две подачи вышли долгими и волнительными: зевак все прибывало. Deuce! – прокричал математик, возвещая ровный счет сорок-сорок.

Поэту была на руку сдержанная игра на равных. Играть на больше-меньше – значит вытягивать из художника силы, выматывать его. Петлистый, симметричный матч – в самый раз для такого безжалостного дня, когда все словно бы двоится. Утром поэт и герцог пришагали на площадь плечом к плечу, будто сиамские близнецы-альгвасилы. Оба в плащах и шляпах, у обоих правое плечо выставлено вперед. Испанская защита: кулак демонстративно сжат на эфесе. Прохожие, высыпавшие на улицу по разным предобеденным делам, их не трогали. Корты были недалеко, так что по пути не успело случиться никаких неприятностей.

Когда цирк на пьяцца Навона открылся тревожным взорам приятелей, апостол Матфей и прочие забулдыги уже торчали у входа в одну из деревянных галерей в форме буквы «г», внутри которых находились корты, устроенные городскими властями с тем, чтобы плебс укреплял тело и закалял дух – допуская, что дух у плебса есть, – модной в городе игрой. По-прежнему наизготовку и не ощущая неловкости, они проследовали на корт. Там разделились. Герцог бросил взгляд на обелиск Домициана[28]28
  Анахронизм: обелиск, изготовленный в I в. н. э. по заказу императора Домициана и установленный в храме Исиды и Сераписа на Марсовом поле, а позднее украсивший цирк (ипподром) на вилле узурпатора Максенция, будет перенесен на пьяцца Навона, где увенчает фонтан Четырех рек, только в середине XVII в.


[Закрыть], в те времена еще служивший солнечными часами. «Почти полдень», – заметил он.

Совершенно беззаботные итальянцы при виде них, устраивающихся на галерее, обнажили головы. Подошли пожать испанцам руки. Несмотря на шпаги – папа запретил римским гражданам носить оружие, – все обращались друг к другу сердечно, даже ласково, как и водится у незнакомцев, вместе переживших попойку. Не обошлось без объятий. Особенно крепко обнимал герцог – нащупывал кинжалы под плащами.

Немного спустя с противоположного конца площади явились соперник и его секундант. Математик, выглядевший много старше своих лет, был, подобно поэту и герцогу, одет торжественно, в профессорский синий плащ и синюю шапочку. Он нес кожаный футляр с приспособлениями для предстоящей дуэли. Художник, павший жертвой собственных представлений о моде, щеголял вместо чулок длинными и узкими черными штанами из грубой ткани. Штаны доходили до самых пяток. Черную рубаху без ворота плотно облегал черный кожаный жилет. Черный плащ испанского кроя выглядел поношенным. На черной шляпе с короткими полями не нашлось места перу или пряжке. Он был при шпаге: служба у епископа снимала запрет на ношение оружия для римлян.

Какое-то время казалось, что испанец возьмет гейм и весь сет. Он подавал агрессивно и без усилий закрывал весь корт. Если не брал отбитую подачу с лёту, то ловко ловил мяч, отрикошетивший от стены. Когда они сравнялись в третий раз – преимущество у поэта, – герцог с удовольствием заметил, что на другом конце корта кто-то из вновь прибывших передвинул четыре монетки, обозначавшие четыре части поединка, на сторону испанца. В то же время апостол Матфей с попрошайками перестали противиться искушению побиться об заклад, наскребли монет и поставили на художника.

По обычаю, пришлый игрок выбирал себе ракетку из двух имеющихся и мяч – из трех, и потому герцога удивило, что у художника нашелся всего один катыш. Он взял его. Ракетки выглядели почти одинаково, и он выбрал ту, что показалась ему более потертой. Если потертая, значит, ломбардец ее больше любит; забрать ее – обеспечить себе какое-никакое преимущество.

Соперники сняли плащи и сдали оружие секундантам. Разуваться на стали из-за неровностей мостовой. Герцог вытащил монетку, чтобы разыграть право подачи, но художник замотал головой и на ломаном, но понятном испанском сказал, что уступает гостю. Сказал, презрительно косясь на галерею, раскачиваясь всем телом, но при этом излучая обаяние. Когда тень от креста, венчавшего обелиск Домициана, коснулась полуденной отметки на мостовой, математик торжественно и негромко объявил: Partita[29]29
  Игра, матч (ит.).


[Закрыть].

Испанец зажал кожаный мяч большим, указательным и средним пальцами левой руки. Приготовился к подаче: отбил мяч о корт – раз, другой, третий, – поигрывая ракеткой в правом кулаке, вращая ее вокруг своей оси. Сглотнул слюну и снова повертел мяч в пальцах. Посмотрел вниз, расчистил носком проведенную известкой заднюю линию, обозначавшую край площадки. Запустил мяч в воздух и проорал: Tenez! Почувствовал, как упруго подались кошачьи кишки, когда мяч со всей силы влепился в ракетку.

Художник принял великолепную позу на задней линии корта, крепко врос в землю. Положил мяч недалеко от веревки. Испанец подал и снова проиграл очко.

Математик прокричал: Cacce per il milanese![30]30
  Гейм в пользу миланца! (ит.)


[Закрыть] «Доведем до четырех подач», – добавил герцог без восторга, хоть в душе был доволен: матч набирал интригу, и зрители начали делать ставки. Поэт краем глаза заметил суматоху вокруг кучки монет. «Может, поставишь на меня?» – спросил он у герцога.