Текст книги "Странствие Бальдасара"

Итак, в этом караване есть походный лупанарий 2020
  Лупанарий – публичный дом. – Примеч. пер.


[Закрыть], где часто бывал мой племянник – а я этого даже не заметил!

После стольких лет занятий торговлей я до сих пор не могу отличить сводника от убитого горем отца!

К чему стараться проникнуть в секреты мироздания, если я не способен увидеть то, что у меня под носом!

Как я страдаю от того, что слеплен из такой хрупкой глины!

5 октября.

Вчерашнее происшествие потрясло меня больше, чем я мог бы вообразить.

Я чувствую себя ослабевшим, измученным, оглушенным, у меня все время слезятся глаза и болят все члены. Наверное, это морская болезнь – от тряской езды… Каждый шаг приносит мне страдания, и эта поездка тяготит меня. Я жалею о том, что отправился в путь.

Все мои пытаются меня утешить, образумить, но их слова, как и их жесты, тонут в сгущающемся тумане.

Эти строчки тоже плывут у меня перед глазами, пальцы дрожат.

Боже мой!

В Скутари 2121
  Скутари – предместье Константинополя на побережье Босфора. – Примеч. пер.


[Закрыть] пятница 30 октября 1665 года.

За двадцать четыре дня я не написал ни строчки. По правде говоря, я был в двух шагах от смерти. Сегодня я вновь взял в руки перо на постоялом дворе в Скутари, завтра мы преодолеем Босфор, после чего, наконец, достигнем Константинополя.

Это случилось почти сразу после нашего перехода от Коньи: тогда я почувствовал первые признаки болезни. Головокружение, которое я приписал сначала дорожной усталости, а потом неприятностям, вызванным недостойным поведением племянника и моим собственным легковерием. Недомогание все же можно было терпеть, и я не говорил о нем своим спутникам, не писал о нем на страницах этого дневника. До того самого дня, когда вдруг я почувствовал себя неспособным больше держать перо и когда мне пришлось дважды отстать от каравана из-за внезапной рвоты.

Вокруг собрались мои близкие и некоторые другие путники, бормоча какие-то мудрые советы по поводу моего состояния, когда подошел караванщик с тремя своими сбирами. Он заявил, что я заразился чумой – ни более ни менее; что я точно заболел в окрестностях Коньи и что меня необходимо срочно отделить от каравана. Отныне мне придется идти позади всех и не ближе чем в шестистах шагах от любого путешественника. Если я выздоровею, я вновь присоединюсь к каравану; если же я вынужден буду остановиться, меня поручат милости Божией и не станут ждать.

Марта запротестовала, так же, как и мои племянники, Маимун и еще некоторые. Но пришлось подчиниться. Сам я, пока они пререкались, не произнес ни слова. Я облекся в тогу оскорбленного достоинства, в то время как про себя вспоминал все генуэзские ругательства и желал этому человеку издохнуть на колу.

Этот карантин продолжался целых четыре дня, до самого нашего приезда в Афьон-Карахисар 2222
  Город находится на территории современной Турции. – Примеч. пер.


[Закрыть], Черную Цитадель Опиума, городок с беспокоящим именем, над которым в самом деле возвышается темный силуэт древней крепости.

Как только мы устроились в караван-сарае, ко мне зашел караванщик, чтобы сказать, что он виноват, что у меня, как теперь видно, не чума, что он заметил, что мне лучше, и что я могу вновь продолжать путь вместе со всеми. Племянники собрались затеять с ним ссору, но я заставил их замолчать. Все, что он заслуживал выслушать, должно было быть высказано раньше. Я же вежливо ответил, что согласен вернуться.

Но я не признался ему, как, впрочем, и моим близким, что совсем не чувствовал себя лучше. Я ощущал в самой глубине моего естества горячечную дрожь, она разливалась и жгла беспрестанно – как обжигают зимой горящие угли, и был удивлен, что никто рядом со мной не замечал нездорового румянца, покрывавшего мое лицо.

Следующей ночью начался ад. Я дрожал, метался и задыхался, одежда и простыни промокли насквозь. В смутном гудении голосов, эхо которых раздавалось в моей больной голове, я услышал, как «вдова» прошептала у моего изголовья:

– Он не поедет завтра. Если он отправится в дорогу в таком состоянии, то умрет прежде, чем доберется до Листаны.

Листана – это слово на диалекте обитателей Джибле означало Стамбул или Истамбул, Византии, Порту, Константинию…

И в самом деле, утром я даже не пытался встать. Вероятно, я исчерпал все свои силы за предыдущие дни, нужно было дать телу отдых, чтобы поправиться.

Но я тогда был еще очень далек от исцеления. О том, что я пережил в следующие три дня, я сохранил только несколько смутных картин. По-моему, я так близко прикоснулся к смерти, что и до сего дня некоторые мои суставы остались онемевшими, так, говорят, было когда-то с воскресшим Лазарем. В этой битве с болезнью я потерял несколько фунтов своей плоти: так бросают хищнику мясо, чтобы успокоить его. И до сих пор я не могу говорить об этом, не заикаясь, должно быть, и в душе моей осталось какое-то онемение. Слова мне даются с трудом.

Однако в памяти моей от этой вынужденной остановки в Афьон-Карахисаре останется не страдание и не отчаяние. Караван бросил меня, и, вероятно, я уже слышал страстный зов смерти. Но каждый раз, как я открывал глаза, я видел Марту, сидящую, скрестив ноги, у моего изголовья; она смотрела на меня, не отрываясь, и старалась скрыть беспокойство улыбкой. А когда я вновь закрывал глаза, она держала меня за левую руку: одна ее рука была крепко – ладонь к ладони – прижата к моей, а другой она время от времени медленно проводила по моим пальцам, лаская их, выказывая этим жестом поддержку и бесконечное терпение.

Она не стала звать ни знахаря, ни аптекаря – те прикончили бы меня вернее, чем лихорадка. Марта вылечила меня не только своим присутствием, не только глотками свежей воды, которую она давала мне пить, а этими двумя руками, что удерживали меня от ухода. И я не ушел. Три дня, как я говорил, смерть бродила вокруг, я уже почти стал ее добычей. Но на четвертый день, словно утомившись или, быть может, сжалившись, она удалилась.

Я не хочу создавать впечатление, что мои племянники или приказчик покинули меня. Хатем все время был рядом, и племянники, в промежутке между прогулками по городу, возвращались справиться о моем состоянии, озабоченные и огорченные, – в их возрасте невозможно представить себе большей преданности. Да сохранит их Господь, мне не в чем их упрекнуть, разве лишь в том, что они увлекли меня в эту поездку. Но благодарность моя прежде всего – Марте. Нет, «благодарность» неподходящее слово. С моей стороны было бы даже верхом неблагодарности, если бы я удовольствовался только этим, высказав ей свою «благодарность». То, что оплачено слезами, не может быть возмещено соленой водой.

Для любого существа конец света – это прежде всего его собственный конец, и мой внезапно показался мне неминуемым. Не дожидаясь рокового года, я был уже готов ускользнуть от мира, когда меня удержали ее руки. Две руки, лицо, сердце, то сердце, что я считал способным на любовные безумства и мятежное упрямство, но, может быть, я не находил в нем нежности – такой сильной, такой всепоглощающей. С той минуты, как мы оказались по недоразумению в одной постели, изображая мужа и жену, каждую ночь я говорил себе, что по неотвратимой логике вещей в конце концов я выдам желание за любовь, пусть и пожалею об этом на рассвете. Теперь же я говорю, что Марта на самом деле моя жена – гораздо больше, чем это кажется окружающим; и в тот день, когда я соединюсь с ней, это случится не по прихоти игры, не от опьянения страстью, не в порыве чувств, нет – это станет самым пылким и самым правильным моим поступком. Независимо от того, будет ли она в тот день свободна от обета, некогда связавшего ее с подлецом супругом.

Я говорю «в тот день», потому что он еще не настал. Убежден, что она думает так же, как и я, но пока нам не представился случай. Если бы мы были сейчас на пути в Таре и нам пришлось провести следующую ночь в доме двоюродного брата Маимуна, мы соединили бы наши тела, как соединены отныне наши души. Но к чему смотреть назад, я – здесь, у врат Константинополя, я жив, и Марта рядом со мной. Любовь питается терпением, так же как и желанием – не этот ли урок получил я от Марты в Афьон-Карахисаре?

Мы снова двинулись в путь только в конце недели, присоединившись к каравану, следовавшему в Дамаск, с которым, по странному стечению обстоятельств, ехали двое моих знакомых – парфюмер и священник. На один день мы останавливались в Кютахье, на другой – в Измите 2323
  Кютахья, Измит – турецкие города. – Примеч. пер.


[Закрыть], сегодня в первой половине дня мы добрались до Скутари. Некоторые из наших спутников решили, не откладывая, сразу сесть на корабль; я же предпочел поберечь силы и дать себе время для послеполуденного отдыха, чтобы завтра в субботу спокойно завершить последний этап нашего путешествия. Со времени нашего отъезда из Алеппо мы провели в дороге пятьдесят четыре дня – вместо запланированных сорока, а если считать от Джибле – шестьдесят девять. Лишь бы Мармонтель еще не отплыл во Францию, увозя с собой «Сотое Имя»!

В Константинополе, 31 октября 1665 года.

Сегодня Марта перестала быть «моей женой». Видимость отныне совпадает с действительностью, дожидаясь, пока однажды действительность не совпадет с видимостью.

Не то чтобы я решил положить конец путанице, длившейся два месяца и с каждым шагом делавшейся все более привычной, но сегодня обстоятельства сложились таким образом, что мне пришлось бы всем бесстыдно лгать, продолжи я настаивать на этом вымысле.

Как только мы пересекли пролив – в такой сутолоке людей и животных, что я всерьез опасался, что наша лодка сейчас потонет, я тут же направился на поиски дорожной гостиницы, которую содержал один генуэзец по имени Баринелли, у которого мы с отцом останавливались во время нашей поездки в Константинополь двадцать четыре года тому назад. Но этот человек уже умер, а дом больше не был гостиницей, хотя и принадлежал той же семье, и один из внуков прежнего хозяина все еще жил там с одной служанкой – еще издали я заметил ее.

Когда я, поздоровавшись с юным Баринелли, упомянул свое имя, он начал взволнованно расхваливать моих славных предков и настоял на том, чтобы мы остановились у него. Потом он спросил меня, кто мои благородные спутники. Не слишком колеблясь, я ответил, что это два моих племянника, а тот, кто занимается лошадьми на улице, – мой приказчик; и еще одна уважаемая дама из Джибле, вдова, приехавшая в Константинополь под нашим покровительством, чтобы уладить некоторые административные формальности.

Не стану отрицать, в этот миг у меня сжалось сердце. Но не могло быть и речи, чтобы я ответил иначе. Иногда путешествие располагает к фантазиям, но нужно вовремя остановиться, нужно вовремя вернуться к реальности.

Для меня пробуждение звалось Константинополем. Завтра же, в воскресенье, я надену парадную одежду и отправлюсь в посольство французского короля или, точнее, в церковь при посольстве, разыскивать шевалье Мармонтеля. Надеюсь, он не слишком сердит на меня после того, как я заставил его так дорого заплатить за книгу Мазандарани. Если понадобится, я сделаю ему солидную уступку, вернув часть денег в обмен на позволение снять копию с этой книги. Вероятно, чтобы убедить его, мне придется проявить всю мою ловкость – ловкость генуэзца, негоцианта и левантийца.

На эту встречу я пойду один, я недостаточно доверяю племянникам в этом деле. Одно слово, слишком пылкое или, напротив, слишком угодливое, один жест нетерпения – и этот вельможа, такой гордый, немедленно заартачится.

1 ноября.

Господи! Как мне вести свой рассказ об этом дне?

С начала? Утром, проснувшись как от толчка, я побежал в Перу 2424
  Пера – название одного из кварталов Константинополя, населен преимущественно греками. – Примеч. пер.


[Закрыть], чтобы побывать на мессе в посольстве…

Или с конца? Весь этот путь от Джибле до Константинополя мы проделали напрасно…

У людей, собравшихся в церкви, вид был совершенно подавленный: дамы все были одеты в траур, порой раздавался приглушенный шепот. Тщетно искал я среди них глазами шевалье Мармонтеля или другое знакомое лицо. Прибежав к началу службы, я только-только успел снять шляпу, перекреститься и занять краешек последней скамьи, позади всех.

Тогда, увидев крайнюю печаль, царившую вокруг, я бросил два-три вопросительных взгляда на ближайшего соседа, но тот упорствовал в своем благочестии и делал вид, что не замечает моего присутствия. Конечно, это не только из-за Дня Всех Святых, здесь видна скорбь, вызванная недавней смертью важного лица, и я пустился в вычисления. Я знал, что бывший посол, господин де Ла Э, вот уже несколько лет был очень плох после пятимесячного заключения по приказу султана в замке Семи Башен, откуда он вышел больным и таким ослабевшим, что о его смерти говорили уже несколько раз. Это он, подумал я, а так как я знал, что новый посол не кто иной, как его сын, то скорбь людей и их потрясенный вид не удивили меня.

Когда капуцин, совершающий обряд, начал вспоминать заслуги усопшего, превознося высокородного вельможу, преданного слугу великого короля, человека, облеченного доверием, выполнявшего самые деликатные поручения, и глухо намекнул на гибельные опасности, подстерегающие тех, кто исполняет свой благородный долг в стране неверных, у меня не осталось ни малейшего сомнения. Отношения между Францией и властями Порты никогда еще не были так испорчены: настолько, что новый посол, назначенный уже четыре года тому назад, до сих пор не решался исполнять свои обязанности, боясь, как бы ему не случилось претерпеть те же притеснения, что и его отцу.

Каждое слово проповеди все более укрепляло меня в моей догадке. До той самой минуты, когда в конце какой-то длинной фразы не было наконец произнесено имя покойного.

Я привскочил с места так резко, что все обернулись ко мне, по собранию верующих прошел шепот, а проповедник прервался на несколько секунд, прочищая горло и вытянув шею, стараясь разглядеть этого безутешного человека и силясь понять, не был ли он близким родственником покойного шевалье.

Мармонтель!

Я пришел в церковь, чтобы поговорить с ним после мессы, и узнаю о его смерти!

После того как я провел в дороге два долгих месяца, прошел через Сирию, Киликию, Тавр и Анатолийское плато и чуть было не расстался с жизнью – с единственной надеждой отыскать его и взять у него на несколько дней «Сотое Имя». И для того только, чтобы узнать, что они погибли – тот и другая, человек и книга, – да, погибли, пропали в море!

Как только завершилась служба, я поспешил встретиться с капуцином, который назвался Тома Парижским; он находился в обществе одного очень уважаемого французского купца, господина Роболи. Я объяснил им причины моего отчаяния и сказал, что шевалье несколько раз заезжал в мой скромный магазин, чтобы сделать кое-какие приобретения для Его Величества. Мне показалось, что после моих слов они отнеслись ко мне с лестным уважением и начали с некоторой тревогой расспрашивать меня о его августовском визите в Джибле, о том, что говорил шевалье о своем последнем путешествии, и не мог ли он испытывать беспокоящие его предчувствия.

Отец Тома выказал себя человеком бесконечной осторожности; в противоположность ему господин Роболи сразу же доверился мне, высказав свое мнение об этом кораблекрушении: он считает, что гибель шевалье вызвана вовсе не непогодой, как утверждают власти, а нападением пиратов; ведь, когда разыгралась эта драма, море возле Смирны было спокойным. Он даже начал говорить мне, что не верит, что упомянутые пираты действовали по наущению своего вожака, когда священник, нахмурив брови, заставил его замолчать. «Мы ничего не знаем об этом! – заявил он. – Да свершится воля Господня на небесах, и пусть каждый получит то воздаяние, какое заслужил!»

По правде, размышления об истинных причинах этой драмы ни к чему бы не привели, а еще менее – размышления о действиях султанских властей. Для меня, во всяком случае, все это не имело ни малейшего значения. Человек, к которому я приехал, так же как и книга, которую надеялся получить обратно или взять у него на время, покоились ныне в царстве Нептуна, в глубинах Эгейского моря, а может, уже в желудках его рыб.

Должен сознаться, что, оплакав свою участь и излив жалобы на тяжкие испытания, пережитые мною напрасно, я стал задаваться вопросом о значении этого события и уроках, которые следовало из него извлечь. После смерти старого Идриса, после гибели Мармонтеля и «Сотого Имени» не стоит ли отказаться от этой книги и вернуться в Джибле?

Однако мнение нашего знатока знаков было не таково. По словам Бумеха, Небо, конечно же, хотело преподать нам урок: утопить эмиссара французского короля, чтобы привлечь внимание генуэзского негоцианта – хороша логика! но, положим… – итак, Небо пожелало нас наказать, и прежде всего меня, упустившего это сочинение, когда оно было в моих руках. Только теперь и речи быть не может, чтобы я отказался, как раз наоборот. Нам придется удвоить усилия, быть готовыми претерпеть новые страдания, новые разочарования, чтобы вновь заслужить высшую награду: книгу спасения.

И что же делать, по его мнению? Вновь искать. Не здесь ли, в Константинополе, самые большие и самые древние книжные лавки всего мира? Придется расспросить всех торговцев, одного за другим, перерыть их лавки и в конце концов найти.

В этом пункте – но только в этом! – я не стану его опровергать. Если и есть место, где можно было бы отыскать хоть какую-нибудь копию «Сотого Имени» – подлинную или ложную, – это только Константинополь.

Эта истина все же не слишком много весила, и не она повлияла на принятое мной решение не возвращаться сразу в Джибле. Пережив первый удар от неожиданной новости, я убедился, что не стоит уступать унынию, а кроме того, незачем снова пускаться в путь – в самый разгар холодов! – и бороться с трудностями дороги, когда я еще не совсем выздоровел. Подождем немного, успокаивал я себя, порыщем в лавках букинистов и собратьев-антикваров, дадим и Марте время предпринять необходимые шаги, а там видно будет.

Быть может, если эта поездка продлится еще несколько недель, я пойму, зачем я это делаю. Вот что я говорил себе, до того как перевернул эту страницу и зная, что это всего лишь хитрость, призванная заглушить мою тревогу и обмануть отчаяние.

3 ноября.

Я беспрестанно думаю о несчастном Мармонтеле, а сегодня ночью, второй раз подряд, я видел его во сне! Как я жалею, что тогда, во время нашей последней встречи, мы распрощались далеко не лучшим образом. Когда я потребовал от него заплатить пятнадцать сотен мединов за книгу Мазандарани, он, должно быть, проклял в душе скупость генуэзца. Разве мог он догадаться, что меня просто терзали угрызения совести и я не хотел расставаться с сочинением, преподнесенным в подарок бедняком? Мои побуждения были самыми благородными, но он не мог этого знать. И мне уже никогда не удастся обелить себя в его глазах.

Днем ко мне в комнату пришел с визитом мой любезный хозяин, господин Баринелли. Сначала он удостоверился – деликатно приоткрыв дверь, – что я уже не отдыхаю после обеда; потом, по моему знаку, робко вошел и дал мне понять, что решил справиться обо мне, потому что узнал последние новости. Затем он сел, выпрямив спину и опустив глаза, как делают, когда выражают соболезнования. За ним вошла служанка и осталась стоять до тех пор, пока я не настоял на том, чтобы она села. Он обратился ко мне с благочестивыми словами утешения, на генуэзский лад, тогда как она ничего не говорила, ничего не понимала и довольствовалась тем, что слушала своего хозяина, повернувшись к нему всем телом, словно голос его был прекраснейшей музыкой. Что до меня, то, делая вид, будто я внимательно слушаю то, что он мне говорит о путях Провидения, я скорее находил утешение, глядя на них обоих.

Эти двое меня растрогали. Я еще не писал о них на этих страницах, будучи слишком занят Мармонтелем, но с той минуты, как мы здесь поселились, я часто говорю о них вполголоса со своими, особенно с Мартой, и мы мило шутим на эту тему.

Это странная история. Постараюсь рассказать ее такой, как узнал, может быть, на несколько мгновений я освобожусь от обуревающих меня забот.

Прошлой весной Баринелли, отправившись за каким-то делом на рынок драгоценностей, проходил через рынок рабов, который называется здесь Эзирпазари. Его окликнул какой-то купец, державший за руку молодую женщину, и принялся расхваливать ее достоинства. Генуэзец сказал ему, что не собирается покупать рабыню, но тот настаивал:

– Не покупай, если не хочешь, но хотя бы взгляни на нее!

Чтобы покончить с этим как можно быстрее, Баринелли бросил взгляд на девушку, решив тут же продолжить свой путь. Но как только глаза их встретились, он, по его словам, «почувствовал, что встретился со своей пленной сестрой». Он хотел спросить ее, откуда она, но она не понимала ни его турецкого, ни его итальянского. Торговец сразу же объяснил, что она говорит на языке, которого здесь никто не знает. Он добавил, что у нее есть еще один небольшой недостаток – легкая хромота из-за раны на бедре, и приподнял платье, чтобы показать шрам, но Баринелли тотчас решительно отбросил его руку, сказав, что берет ее такой, как есть, и ему не нужно ничего больше видеть.

И вот он вернулся к себе с этой рабыней, которая только и могла ему сказать, что ее зовут Лива. Странно, но имя Баринелли – Ливио.

С тех пор они вместе переживают самую волнующую историю любви. Они постоянно держатся за руки, не сводя глаз друг с друга. Ливио смотрит на нее так, будто это не его рабыня, а его принцесса, его обожаемая жена. Сколько раз я видел, как он подносил ее руку к губам, чтобы запечатлеть на ней поцелуй, пододвигал стул, чтобы усадить ее, или нежно проводил рукой по ее волосам, по лбу, забывая, что на них устремлены наши взгляды. Этим двоим могли бы позавидовать все супруги мира и все влюбленные.

У Ливы узкие глаза и выступающие скулы, однако волосы у нее светлые, она почти блондинка. Она скорее всего из какого-то степного народа. Думаю, она ведет происхождение от монголов, но, наверное, какой-нибудь монгол когда-то похитил девушку из Московии; она же сама никогда не могла объяснить ни откуда она, ни как оказалась в плену. Влюбленный же уверяет меня, что сейчас она понимает все, что он говорит; видя, как он с ней разговаривает, меня это не удивляет. В конце концов она выучит итальянский, по крайней мере не Баринелли же станет учить язык степей.

Писал ли я уже, что она беременна? Ливио теперь запрещает ей подниматься и спускаться по лестнице без него: он должен быть рядом, чтобы ее поддерживать.

Перечитав написанное, я понял, что назвал Ливу «служанкой». Я обещал себе никогда не стирать того, что пишу, но должен поправиться. Мне не хотелось называть ее «рабыней», и я сомневался, стоит ли звать ее «сожительницей» или «любовницей». После того, что я только что рассказал, стало совершенно очевидно, что ее нужно звать просто-напросто «женой». Баринелли считает ее своей супругой, он относится к ней гораздо лучше, чем обычно относятся к супругам, а скоро она станет матерью его ребенка.

4 ноября.

С утра мои разбрелись по городу, каждый «преследует ту тень», что не дает ему покоя.

Бумех пошел рыться в книжных лавках, где ему смутно намекнули на известного собирателя книг, который, как говорят, может обладать экземпляром «Сотого Имени»; больше ему ничего узнать не удалось.

Хабиб ушел с братом, они переплыли Золотой Рог 2525
  Золотой Рог – бухта у входа в залив Босфор, на берегу которого находился дворец византийских императоров, а позднее султанский дворец Оттоманской империи. – Примеч. пер.


[Закрыть] на одной лодке, но вернулись каждый в свой час, и я сомневаюсь, что они долго были вместе.

Марта отправилась во дворец султана, чтобы узнать, не был ли человек, называемый ее мужем, повешен два года назад как пират; ее сопровождал Хатем: он прекрасно говорит на турецком языке и лучше всех нас разбирается в его сложностях; и хотя пока они не смогли почерпнуть ничего нового об этом деле, они добились некоторых сведений о том, как действовать в подобных обстоятельствах, и завтра же возобновят попытку.

Что до меня, то я пошел повидаться с отцом Тома в его церковь в Пере. С той нашей первой встречи, в воскресенье, у меня еще не было случая – а впрочем, и желания – откровенно признаться ему, почему меня так взволновало исчезновение Мармонтеля. Я только смутно упоминал о драгоценных вещицах, которые якобы были куплены шевалье и о которых мы собирались побеседовать в Константинополе. Теперь же я объяснил ему – как исповеднику – истинные причины моего отчаяния. Он пожал мне руку и не отпускал ее несколько долгих секунд, побуждая не произносить больше ни слова, пока он то ли размышлял, то ли молился про себя. Потом он сказал:

– Для христианина единственный способ обращения к Создателю – это молитва. Так мы показываем свою скромность и послушание, поверяем Ему, если нужно, наши скорби и надежды, а заканчиваем словами: «Аминь! Да будет воля Твоя!» Возгордившийся же, напротив, ищет в магических книгах формулы, которые, как он думает, позволят ему проникнуть в волю Господню или извратить ее; они воображают, что Провидение – это корабль, штурвал которого они, простые смертные, могут поворачивать по своему желанию. Бог не корабль, Он – Господин кораблей и морей, бурь и ясного неба, Он не позволит управлять Собой формулами магов, Его нельзя заключить ни в слова, ни в цифры, Он неосязаем, непредсказуем. Горе тому, кто желает приручить Его!

Вы говорите, что книга, купленная у вас Мармонтелем, обладает необычайными способностями…

– Нет, отец мой, – уточнил я, – я всего лишь пересказал вам глупые байки, что ходят об этой книге; если бы я сам верил в ее чудесные свойства, я никогда бы с ней не расстался.

– Ладно, сын мой, вы хорошо сделали, что расстались с ней, потому что вас во время пути вело Провидение, и вот вы в Константинополе; тогда как шевалье, взявший с собой эту книгу, которую он считал спасительной, никогда сюда не приедет. Да приимет его Господь в милосердии своем!

Если я хотел услышать от отца Тома подробности кораблекрушения, я не узнал ничего нового; но если я хотел получить утешение, он мне его дал, и, покидая церковь, я шел уже более быстрым шагом, грусть этих последних дней рассеялась.

Больше всего – к чему лгать? – взбодрили меня его размышления об этом путешествии. Вот почему вечером, как только вернулся Бумех, я дал ему порассуждать о шансах добраться до новой копии «Сотого Имени», а потом произнес со вздохом, без зазрения совести приписав себе авторство этого здравого наблюдения:

– Не знаю, вернемся ли мы с этой книгой, но счастье, что мы не поехали с ней.

– И почему же?

– Потому что шевалье, который путешествовал как раз вместе с этой книгой…

Марта улыбнулась, глаза Хатема заискрились смехом, а Хабиб не постеснялся расхохотаться, положив руку на плечо своего брата, который пренебрежительно отстранился и раздраженно ответил, не глядя на меня:

– Наш дядя воображает, что «Сотое Имя» – чудотворная реликвия. Мне так и не удалось объяснить ему, что своего обладателя может спасти не сам предмет, а скрытое внутри него слово. Книга, которой владел Идрис, была только копией копии. А мы сами, для чего мы приехали в этот город? Чтобы взять книгу у шевалье, если он позволит, и снять с нее копию! Ведь мы ищем не сам предмет, а спрятанное слово.

– Какое слово? – спросила Марта невинным голосом.

– Имя Бога.

– Ты хочешь сказать «Аллаха»?

Чтобы ответить ей, Бумех заговорил своим самым ученым, самым назидательным тоном:

– Аллах всего лишь сочетание слов «аль-илах», что значит просто «Бог». Это даже не имя, а только обозначение. Как если бы ты сказала «султан». Но у султана тоже есть имя, его зовут «Мухаммед», «Мурад», «Ибрагим» или «Осман». Папа, которого мы зовем Святым Отцом, тоже имеет собственное имя.

– Потому что папы и султаны умирают, – сказал я, – и меняются. Если бы они не умирали, если бы всегда оставались одни и те же, нам не было бы нужды называть их по имени или обозначать цифрой, достаточно было бы сказать «Папа», «Султан».

– Ты не прав. Так как Бог не умирает и его никогда не сменит другой, нам не нужно называть его иначе. Но это не означает, что у него нет другого имени, личного. Он не доверит его всем смертным, а только тому, кто заслуживает знать это имя. Вот те и есть истинные Избранные, и им довольно произнести божественное имя, чтобы избегнуть любой погибели и отвратить любое бедствие. Вы возразите мне, что если Бог открывает свое имя только тем, кого Он избрал, значит, для обладания подобной привилегией недостаточно иметь книгу Мазандарани. Конечно. Несчастный Идрис всю жизнь владел этой книгой, и, возможно, так ничего и не узнал об этом. Чтобы заслужить знание высшего имени, нужно принести доказательства исключительной набожности или несравненной мудрости, или же обнаружить какое-то другое качество, отличающее этого человека от остальных смертных. Но случается и так, что Бог дарит свою любовь тому, кого ничто, по видимости, не выделяет из других. Он посылает ему знаки, доверяет свои заветы, открывает ему тайны и превращает его пресную жизнь в служение, память о котором остается в веках. Не стоит спрашивать себя, почему был избран этот, а не другой; Тот, кто единым взглядом объемлет прошлое и грядущее, принимает во внимание лишь наши сегодняшние поступки.

Не считает ли себя мой племянник и в самом деле избранником Небес? Пока он говорил, у меня возникло именно такое чувство. По его совсем еще детскому, покрытому светлым пушком лицу словно пробежала какая-то дрожь, которая меня обеспокоила. Настанет день, когда я должен буду вернуть этого мальчика его матери, но удастся ли мне сделать это или же он снова потянет меня в дорогу, как тянул нас всех до сих пор?

Нет, не всех! То, что я только что написал, – неправда! Марта поехала, потому что у нее были свои причины, Хабиб – движимый духом рыцарства или волокитства, Хатем просто последовал за своим хозяином в Константинополь, как он следовал за мною повсюду. Один я уступил настояниям Бумеха, а ведь мне надлежало остановить его. Я снисходительно слушал его даже тогда, когда понимал, что его разум есть неразумие, а его вера не благочестива.

Быть может, мне стоило обходиться с ним по-другому. Противоречить ему, прерывать его, высмеивать, словом, вести себя с ним как положено дяде с юным племянником, вместо того, чтобы проявлять столько уважения к его личности, к его познаниям. Правда в том, что я испытываю некоторую робость рядом с ним и даже какой-то страх, который должен преодолеть.

Будь он посланцем Небес или вестником Сумерек, он все еще мой племянник, и я заставлю его поступать, как положено племяннику!

5 ноября.

Я отправился во дворец султана вместе с Мартой, по ее просьбе. И я тотчас ушел оттуда по просьбе своего приказчика, который считал, что мое присутствие сделает задачу более тяжкой. Я облачился в свою лучшую одежду, чтобы вызвать к себе уважение, а добился только того, что привлек к нам завистливые и жадные взгляды.

Мы вступили в первый двор при дворце вместе с сотней других просителей – таких молчаливых, будто они вошли в молитвенный дом. Эту тишину рождал ужас, внушенный близостью того, кто властен здесь над каждым в жизни и смерти. Никогда раньше не приходилось мне бывать в подобном месте, и я поспешил удалиться от этой толпы людей, которые строили козни тихим шепотом и которые двигались по двору, взрывая песок и источая тоску и страх.