Текст книги "Оружейный остров"

Но она сама меня отыскала. Вечером, когда я уже почти расправился с ужином, зазвонил мой старомодный дисковый телефон. К своему удивлению, в трубке я услышал “Чао, каро!”. Голос ее звучал напряженно, и я спросил:

– Как дела, все ли в порядке?

– Не совсем. Есть новость. Надо срочно возвращаться в Италию. Завтра я улетаю.

Я не желал показаться любопытным, однако не хотелось и выглядеть бездушным.

– Надеюсь, ничего серьезного?

Помешкав, Чинта нехотя сказала:

– Наверное, ты знаешь о том, что случилось с моим мужем и дочкой?

– Да, конечно.

Я чувствовал, что она пересиливает себя и хочет поговорить, но только не по телефону.

– Хочешь, я приду к тебе? – спросил я.

– Да, пожалуйста.

– Буду через десять минут.

Чинта ждала меня у входа в гостевой дом.

– Давай прогуляемся, – сказала она.

Нынче погода не баловала. Январскую Калькутту окутал густой зловонный туман, нередкий в эту пору.

– Погода совсем не для прогулок, – сказал я. – Можем зайти ко мне, это недалеко.

– Va bene[18]18
  Хорошо (ит.).


[Закрыть], идем.

Обычно оживленные, улицы были тихи и почти безлюдны. Пока шли, мы не проронили ни слова.

Квартира моя небольшая, но в гостиной довольно уютно. Чинта уселась на диване, я налил нам по стаканчику бренди, купленному в магазине беспошлинной торговли.

Чинта сделала глоток, но молчала, уставясь в стакан. Затем без всяких понуканий с моей стороны начала говорить и рассказала о телефонном звонке от итальянского посла в Нью-Дели, передавшего просьбу (а вообще-то приказ) следователя явиться для дачи показаний о происшествии, в котором погибли ее муж и дочь.

Появились новые данные – полицейский рапорт, и следователь хотел допросить Чинту.

– Ты догадываешься, в чем там дело? – спросил я.

– Да, – кивнула Чинта и, помолчав, продолжила: – Речь о том, что произошло в Зальцбурге перед самой аварией, когда в отеле я ждала приезда мужа с дочкой. На машине они ехали из Милана. Понимаешь, Джакомо любил водить…

В тот день в зальцбургском отеле Чинта проснулась на рассвете от щемящего чувства тревоги. Состояние это было не внове, оно не покидало ее с тех пор, как муж стал получать анонимные угрозы. Однако нынче дурное предчувствие было настолько сильным, что ее дважды стошнило.

Дождавшись утра, Чинта позвонила в Милан и попросила мужа отменить поездку.

– Почему? – недоумевал Джакомо.

Чинта не знала, чем еще подкрепить свою просьбу, кроме presagio, нехорошего предчувствия из-за тех самых угроз.

Муж нетерпеливо отмел ее страхи. Уверенный в себе, волевой человек, он привык, что ему угрожают. Не волнуйся, сказал он, гнусным malavitosi[19]19
  Уголовники (ит.).


[Закрыть] меня не запугать. И потом, Лючия страшно расстроится, ведь она так ждала эту поездку.

Оказалось, Джакомо приготовил сюрприз: редакция получила спутниковый телефон, и, пока он в дороге, звонить ему можно в любой момент. Муж продиктовал номер. Чинта его записала.

Техническое новшество заставило ее усомниться в своей интуиции, и она прекратила уговоры, потому что Джакомо все равно не послушался бы, а ей не хотелось выглядеть суеверной дурехой. Уверенность мужа ободрила Чинту, несколько развеяв ее тревогу. Она почти успокоилась и закончила разговор признанием, что ужасно соскучилась и ждет не дождется своих любимых.

Но днем, на конференции, дурное предчувствие вернулось, не давая сосредоточиться на выступлениях докладчиков. Чинта вышла из зала и, отыскав таксофон, набрала номер, сообщенный Джакомо. Через два гудка муж ответил.

– Ecco![20]20
  Здесь: видала! (ит.)


[Закрыть] – засмеялся он. – Вот что такое спутниковый телефон! Мы катим по автостраде, а я с тобой разговариваю!

– Где вы?

– Где-то между Брессаноне и Инсбруком. Через пару часов будем в Зальцбурге.

Джакомо передал телефон Лючии.

– Мамочка! Тут так красиво! Жалко, ты не видишь!

– И мне жаль, tesoro[21]21
  Милая (ит.).


[Закрыть].

Они еще немного поговорили и распрощались. Казалось бы, все хорошо, но Чинте было как-то не по себе. В зал она не вернулась, поехала в гостиницу. В своем номере сидела в кресле и невидяще смотрела в окно, как вдруг услышала голос Лючии: “Mamma! Ti voglio bene! Мамочка, я тебя люблю!”

Слова эти прозвучали так ясно, что Чинта вскочила и огляделась. Она подумала, что Джакомо с Лючией доехали раньше и потихоньку вошли в номер. Никого не увидев, Чинта решила, что муж с дочкой затеяли игру в прятки. Она обошла комнаты, посмотрела в шкафах и под кроватями. Поняв, что в номере никого нет, Чинта кинулась к телефонному аппарату, через коммутатор вышла на межгород и набрала номер мужа.

Ответом были лишь треск и щелчки в трубке. Стараясь унять дрожь в пальцах, Чинта повторила вызов. Никакого ответа. Подумав, что могла перепутать междугородный код или еще что, она связалась с гостиничным оператором, заказала разговор и стала ждать, не сводя глаз с телефона. Текли минуты, Чинту уже трясло, как в лихорадке. Ожидание стало невыносимым, она позвонила портье и потребовала, чтобы тот поторопил оператора, ускорив заказ. Прошло еще две минуты, никто не перезвонил, и тогда Чинта выскочила из номера, бегом спустилась по лестнице и бросилась к стойке регистрации.

Портье и телефонный оператор маячили в служебном помещении. Распахнув дверь, Чинта потребовала объяснений. Служащие сказали, что несколько раз набрали указанный ею номер, но тот не отвечает.

– Где находился ваш муж, когда последний раз вы с ним разговаривали? – спросил портье.

– Где-то между Брессаноне и Инсбруком.

– Пожалуйста, успокойтесь, идите в свой номер. Я свяжусь с полицейским нарядом, патрулирующим этот участок, и выясню, в чем дело.

Чинта медленно вернулась к себе; вскоре раздался телефонный звонок, она схватила трубку. На другом конце провода был poliziotto, итальянский полицейский. Чинта сообщила ему номер машины и сказала, что очень обеспокоена тем, что телефон мужа не отвечает. На некоторых отрезках трассы связь не действует, успокоил патрульный, однако на всякий случай будет объявлен розыск.

Через час телефон вновь зазвонил. Тот же полицейский известил, что экипаж вертолета обнаружил машину на дне глубокого ущелья. Никто не выжил.

– Конечно, время моих звонков было где-то зафиксировано, – сказала Чинта. – Внимательное изучение распечатки покажет, что я обратилась в полицию за час с лишним до аварии. Возникает вопрос: как я узнала о происшествии прежде дорожного патруля? Видимо, поэтому меня вызывают.

– И что ты скажешь?

– Так и скажу: позвонила мужу на спутниковый телефон и встревожилась, не получив ответа.

– А про остальное скажешь? Мол, слышала голос дочери.

Чинта посмотрела на меня как на дурачка.

– Нет, конечно. Сам прекрасно понимаешь, что об этом говорить нельзя. Меня сочтут сумасшедшей.

До сих пор она держалась, но теперь закрыла руками лицо, сотрясаясь в беззвучном рыдании.

Смотреть на это было невыносимо. Я подсел к ней на диван и обнял ее. Вся в слезах, она уткнулась мне в плечо. Еще никогда я не видел человека в столь безысходном отчаянии. Открытая рана ужасна у всякого, но особенно у столь сдержанной женщины. Я догадывался, что прежде она никому не рассказывала о пережитом в зальцбургском отеле.

Не помню, как долго мы так сидели. Потом я сказал, что в ее состоянии лучше не возвращаться в гостевой дом, я уступлю ей свою спальню, а сам лягу на диване в гостиной.

Чинта кивнула. Я приготовил ей постель, она прошла в спальню.

Спал я плохо и проснулся чуть свет. Чинта курила возле окна, глядя на занимавшуюся уличную суету. Заметив, что я уже не сплю, она села рядом и чмокнула меня в щеку.

– Grazie, grazie!

– Пустяки, Чинта, не за что благодарить.

– Нет, есть за что! Ты проявил сочувствие, хоть ужасный рационалист. Я тебе очень признательна.

– Да ну, не стоит.

Улыбнувшись, Чинта чуть отстранилась.

– Теперь ты столько всего знаешь обо мне, а я о тебе – почти ничего.

– Рассказывать-то особенно нечего. Ты слышала присловье “Внутренний мир индийского мужчины состоит лишь из заботы о пищеварении”?

– Неужели? – Чинта как будто всерьез размышляла над этой шуткой. – Нет, не думаю. Помнится, ты говорил что-то интересное о причине, по которой уехал в Америку.

– Ах, это… Ты вправду хочешь знать?

– Да, расскажи, – кивнула Чинта.

Я встал с дивана и поставил чайник на плиту.

– Кажется, я уже говорил, что в студенческие времена был попутчиком маоистов? Тогда их группы были очень сильны, они привлекали самых толковых идеалистов.

– Да, в мои студенческие годы то же самое было в Италии.

– И ты…

– Нет, – покачала головой Чинта. – Их идеи казались мне слишком простыми. Но ты, наверное, думал иначе?

– Дело-то было не в идеях.

– Значит, в женщине?

– Да. Ее назвали Дургой в честь богини-воительницы, кем она и стала для меня. Я был юным книгочеем, витавшим в облаках и мечтавшим повидать страны, о которых читал. А потом в мою жизнь ворвалась Дурга, уже прославившаяся своей безрассудной отвагой. Она шла на невероятный риск, доставляя послания вооруженным повстанцам в глубинке. Я благоговел перед ней, чувствуя себя никчемным, эгоистичным буржуйчиком.

– И влюбился в нее?

– Да.

– А что она? Любила тебя?

– Наверное. Видимо, и я был загадкой для нее, как она – для меня. И вот возникли наши отношения, небезопасные для Дурги, поскольку я был не товарищ по партии, но всего лишь приспешник. Маоисты являли собой этакую секту, у которой всякий чужак вызывал подозрения. А уж я-то был на особой заметке, ибо все знали, что мой дядя – большой полицейский чин, и меня, похоже, считали лазутчиком, пытающимся выведать секреты. Однажды Дурга уехала из города, ничего мне не сказав. Такое бывало часто, но только в этот раз она не вернулась. Потом я узнал, что Дурга погибла в стычке с полицией.

– Кто тебя известил?

– Мой дядя-полицейский. Сказал, ее сдали собственные товарищи.

– Почему?

– Наверное, из-за нашей связи. А может, хотели подставить дядю. У Дурги нашли карточку с моим именем и адресом.

– Incredibile![22]22
  Невероятно! (ит.)


[Закрыть]

– Вот так вот. Дядя сказал, он замнет дело, но я должен немедленно уехать. Меня отправили к родичам в Нью-Дели. Тогда-то я и стал рассылать заявления в американские университеты… мне, считай, повезло…

Чинта подошла и встала рядом.

– Твоей вины в том нет. Не казнись.

Я уже давно не вспоминал о тех событиях и сейчас почувствовал, что теряю самообладание. Боясь сломаться окончательно, что было бы совсем некстати, я посмотрел на часы:

– Чинта, нам пора. Не дай бог, опоздаешь на самолет.

По дороге в аэропорт Чинта спросила, доволен ли я своей здешней жизнью и работой в библиотеке. Особого восторга нет, сказал я, но ничего другого не предвидится.

– С этим надо что-то делать, – возразила Чинта. – Ладно, подыщем тебе что-нибудь поинтереснее.

И вот полгода спустя, когда я вновь прозябал на Среднем Западе, пришло письмо от нью-йоркской компании, занимавшейся редкими книгами и древностями. Им требовался сотрудник в азиатский отдел, и ко мне обратились по отменной рекомендации профессора Джачинты Скьявон, приятельницы одного из директоров фирмы.

Несмотря на заманчивость предложения, я колебался, ибо переезд в Нью-Йорк пугал до одури. Знакомые в один голос уверяли, что город этот меня поглотит.

Я все еще мешкал, когда вдруг позвонила Чинта и велела не поддаваться страхам. Большая ошибка, сказала она, следовать привычным проторенным путем.

Звонок перевесил чашу весов, я принял предложение и, как оказалось, не прогадал. Дела мои шли столь успешно, что через пятнадцать лет я смог открыть собственную контору в Бруклине.

За эти годы Чинта еще выше поднялась на научном небосклоне. Поездки ее стали чаще, и, бывая в Нью-Йорке, она приглашала меня на неспешную совместную трапезу. Иногда пути наши пересекались на конференциях, совещаниях, аукционах. Мы обитали на разных континентах, но так или иначе виделись несколько раз в году. Она частенько подсылала мне клиентов, многие из которых были ее соотечественниками, и за это время я освоил в необходимом объеме итальянский.

Признаюсь, для меня остается загадкой, что такого Чинта нашла во мне, и оттого тем больше я ценю нашу дружбу. И всегда помню о том, что, если б не она, я бы навеки был погребен в могильной тишине университетской библиотеки. В моей жизни она сыграла столь важную роль, что я не мог не задуматься над ее вроде бы ничего не значащим телефонным звонком в Калькутту. Казалось, она вновь остерегает меня от того, чтоб по привычке идти проторенным путем.

Глянув на часы, я убедился, что еще не слишком поздно для звонка Пие. Набрал ее номер, она ответила после второго гудка.

– Добрый вечер, Пия. Знаете, я решил все-таки съездить к святилищу.

– Отлично!

– Можно это сделать завтра? Или я чересчур долго думал?

– Завтра годится. На утро у нас заказан микроавтобус, вместе с Мойной вы доедете до Басонти, главного речного порта Сундарбана. Там вас встретит некто Хорен Наскар, на катере он отвезет вас к святилищу, а потом еще засветло доставит обратно в Басонти, где вас будет ждать такси, на котором вы вернетесь в Колкату. Если все сложится, к ужину будете дома.

– План замечательный.

– Вы сможете к пяти утра подъехать на кольцо Гол-парк? Там вас заберет наш автобус.

– Конечно, легко.

– И еще: приготовьтесь, что утром на реке ветрено и прохладно. Да, и захватите смену одежды.

– Зачем?

Пия засмеялась.

– В Сундарбане, скажем так, слякотно и немало воды.

– Понял. А вы-то когда уезжаете в Бхубанешвар?

– Завтра утром. Видимо, по возвращении я вас уже не застану?

– Наверное, нет, – сказал я и с надеждой добавил: – Может, свидимся в следующем году?

– Да, конечно. Тогда до встречи. Берегите себя.

– Вы тоже. До свиданья.

Типу

За несколько минут до пяти утра я, утеплившись джемпером и ветровкой, уже стоял на круговом перекрестке Гол-парк. Я внял совету Пии, и потому в холщовой сумке, висевшей на моем плече, была не одна, но целых две смены одежды, а также фотокамера, диктофон и электронная книга.

По обыкновению, улицы под нависшим мрачным небом окутал зимний вонючий смог, испятнанный кляксами фонарей. В начале шестого я расслышал отдаленный гвалт рассерженных голосов. Он становился все громче, вскоре в туманном мареве возникли два тусклых глаза, и через минуту возле меня остановился желтый автобус с логотипом Фонда Бадабон, из окон которого доносилась ожесточенная перепалка.

С моим появлением в салоне она стихла. На переднем сиденье я увидел Мойну, которая заняла мне место рядом с собой.

Тишина в автобусе длилась недолго. Едва мы тронулись в путь, как свара вспыхнула с новой силой.

Глянув через плечо, я обнаружил, что являюсь единственной взрослой особью мужского пола, все остальные пассажиры – женщины и дети. Впереди сидели сотрудницы фонда, облаченные, как и Мойна, в строгие накрахмаленные сари из натурального хлопка. Женщины на задах салона представляли собою пестрое сборище в мишурной синтетической одежде; некоторые из них были с детьми, кое-кто, прикрывшись краем сари, кормил грудью младенца.

Под разгоревшийся шум Мойна шепотом поведала, что женщины эти – “секс-труженицы” (был использован сей английский эвфемизм), выловленные полицией в кварталах красных фонарей Колкаты и других поселений. Поскольку все женщины родом из Сундарбана, стражи порядки обратились в благотворительный Фонд Бадабон, располагавший программой перевоспитания и трудоустройства падших женщин.

Причиной диспута стало невысокое жалованье, которое мог предложить фонд в своих мастерских. Предполагаемые ремесленницы утверждали, что на такие деньги прожить невозможно, а персонал фонда гневно отметал их запросы.

К сожалению, сказала Мойна, битва эта обречена на поражение. Опыт показал, что спасенные женщины почти поголовно возвращаются к прежнему образу жизни.

– Откуда такая уверенность? – спросил я.

Мойна устало вздохнула.

– Мы уже давно занимаемся этой проблемой. Со времен Айлы.

Вот так я узнал о циклоне Айла, в 2009-м обрушившемся на Сундарбан.

Бедствие это, рассказала Мойна, встретили иначе, нежели прежние циклоны. Еще в конце девяностых годов в регионе установили систему оповещения, что давало время подготовиться к удару стихии. Загодя были разработаны планы массовой эвакуации, и миллионы людей перебрались в безопасные районы Индии и Бангладеш. В результате счет жертв был удивительно мал – по крайней мере, несравним с числом погибших от циклона семидесятого года.

Однако долговременные последствия Айлы оказались ужаснее, чем у его предшественников. Во многих местах береговые укрепления были смыты, и море захватило прежде недоступные ему участки; огромные площади некогда плодородной земли превратились в солончаки, став непахотными на десятилетие, а то и навсегда.

Эвакуация населения тоже возымела эффект, которого никто не мог предугадать. Оторванные от родных корней, многие беженцы решили не возвращаться домой, сознавая, что их и без того тяжелая жизнь теперь станет еще более непредсказуемой. Общины разрушились, семьи распались, молодежь хлынула в города, пополняя и так уже разбухшие трущобы, старики, отказавшись от попыток заработать себе на пропитание, превратились в уличных попрошаек.

Сундарбан, нищий край, всегда привлекал торговцев живым товаром, но после Айлы они налетали роями, умыкая женщин в отдаленные бордели и увозя трудоспособных мужчин на стройки за тридевять земель, а то и на чужбину. Многие из уехавших так и сгинули.

Порой казалось, рассказывала Мойна, что вода и суша ополчились на обитателей Сундарбана. Люди рыли колодцы, но из земли хлестала отравленная мышьяком жижа, они возводили дамбы, но невиданной мощи приливы их сметали. Даже рыбаки бедствовали: некогда их лодки проседали от улова, а теперь считалось удачей, если сеть приносила горсть рыбешек.

И что оставалось делать молодой поросли?

Жизнь в Сундарбане была настолько тяжелой, что с каждым годом исход молодежи возрастал, парни и девушки влезали в долги и воровали, чтобы заплатить агентам по найму рабочей силы. Некоторые тайком пересекали границу с Бангладеш и записывались в трудовые бригады, убывавшие в Бенгальский залив. А если не получалось, платили контрабандистам, чтоб в лодках переправили их в Малайзию или Индонезию.

Избежать такой судьбы можно было только одним способом – получить образование. Но как ребятам и девочкам из лесной чащи, при свечах учившимся по старым, из рук в руки переходившим учебникам, состязаться с городскими сверстниками, в распоряжении которых подготовительные курсы и свободный доступ в интернет?

У Мойны задрожал голос, краем сари она промокнула глаза. Однако нового потока слов долго ждать не пришлось.

Родив сына, она часто мечтала, что мальчик первым в их роду окончит колледж, будет изучать медицину или инженерное дело. Но ничего хорошего не вышло, с самого детства его преследовали несчастья, начавшиеся со смерти отца, который погиб, работая на Пию.

Спору нет, Нилима, сотрудники фонда, соседи и больше всех Пия были очень добры к вдове с ребенком. Мойна никогда ни о чем не просила, но несчастный случай с ее мужем лег тяжким грузом на душу Пии, и та делала даже больше того, на что можно было рассчитывать. Например, купила Мойне домик в Лусибари и открыла банковские счета на ее имя – один для бытовых нужд, другой для образования мальчика. Пия потратила бессчетно часов на обучение паренька английскому и даже из Америки давала ему уроки по телефону или скайпу. Она подарила мальчику ноутбук, планшет, мобильный телефон последней модели, игровую приставку, музыкальный центр, а потом, узнав, что из-за частых отключений электричества он не может пользоваться этими устройствами, оплатила установку солнечных батарей на крыше.

– Вообразите, каково ему было владеть всем этим, обитая в Сундарбане, где ничего подобного в глаза не видели? – сказала Мойна.

Перечень даров был, как я понял, обобщающим образом затруднительного положения, в котором оказались мать с сыном из-за чрезмерной щедрости благодетельницы, поместившей их в пузырь благополучия посреди беспросветной нищеты подлинной жизни.

Конечно, все это делалось из добрых побуждений, но в результате мальчик так и не смог приспособиться к своей среде. Еще подростком он начал говорить о том, что хочет уехать в Соединенные Штаты. В тринадцать лет, когда он дорос до средней школы, Пия забрала его к себе в университетский городок в штате Орегон, где жила и работала. Однако эксперимент этот был обречен на провал: Пия обитала одна в маленькой квартире, питалась консервами и часто уезжала в командировки, у нее не было опыта семейной жизни и воспитания детей. Предоставленный себе, парень связался с дурной компанией и уже имел неприятности с полицией. Через пару лет Пия привезла его обратно, опасаясь, что в Америке дело кончится тюрьмой.

Мойна поразилась тому, как сильно изменился ее сын. В нем все было другим: одежда, стрижка, повадки. Даже имя его стало иным – свое истинное, Тутул, труднопроизносимое для американцев, он сменил на Типу и требовал, чтобы его называли только так, иначе просто не откликался.

Местная школа ему явно не годилась, и Пия устроила его в дорогой интернат в Колкате. Но и там все обернулось скверно. Американские замашки его не глянулись учителям и одноклассникам. Дела стали окончательно плохи, когда в школе прознали, что он – далит[23]23
  Низшая каста неприкасаемых.


[Закрыть] из Сундарбана. Родом из этих краев одни шлюхи и лакеи, сказал какой-то ученик. Типу рассвирепел и здорово его отделал. Но парень тот был из влиятельной семьи, которая добилась исключения драчуна из пансиона.

Вернувшись в Сундарбан, он категорически отказался посещать школу, и ни мать, ни Пия не могли его заставить. На все их попытки мальчишка отвечал: “В интернете я узнаю куда больше, чем от любого учителя”.

Он и впрямь отменно управлялся с компьютером, да еще по-английски говорил, что твой американец, а потому имел источники дохода. К нему, вообще-то еще юнцу, за помощью обращались со всей округи. Типу начал зарабатывать, порой исчезал на несколько дней, но мать не знала, где он и откуда берутся деньги, а на ее вопросы он отвечал, что сотрудничает с центром по обработке телефонных обращений. Пришла пора подумать о колледже, да только Мойна уже утратила былую власть над сыном, который поступал как ему заблагорассудится. Он стал совсем чужим.

Мойна опять промокнула глаза и смолкла, глядя на рисовые поля и рыбные садки, мелькавшие за окном.

Я не мог и подумать, что мне суждено встретиться с Типу. Но в Басонти, когда мы шли по набережной, Мойна вдруг воскликнула:

– Ой, да вон же он! Типу!

– Где?

Она указала на невысокого худощавого парня, который, засунув руки в карманы джинсов, лениво шагал нам навстречу.

– Я и не знала, что он здесь. Наверное, Нилима-ди сообщила ему о вашем приезде. Только ее он и слушается.

В рассказе Мойны сын ее выглядел угрюмым озлобленным юнцом. Однако сейчас с одного взгляда стало ясно, что это личность совсем иного сорта: цепкий взгляд и порывистость движений наводили на мысль о голодной барракуде. Сходство с лоснящейся хищницей усиливали сияние серебряной вставки в ухе и высветленные пряди, торчавшие на макушке и прилизанные на висках. А что до его облачения, то майка с логотипом баскетбольного клуба “Нетс” и мешковатые джинсы, сползшие на бедра и явившие край ярко-красных трусов, в Бруклине смотрелись бы вполне уместно.

Быстро выяснилось, что наша встреча действительно организована Нилимой.

– Она попросила определить координаты святилища, чтоб знать его точную локацию, – уведомил Типу.

Сказано это было на вялом бенгали, но затем он перешел на английский, и голос его обрел живость.

– Здорово. – Типу подал мне руку. – Как оно, ничего?

– Здравствуйте. – Я ответил рукопожатием. – Я…

– Да знаю, кто вы такой, папаша, – ухмыльнулся Типу. – Про вас мне все известно.

Я оторопел.

– Откуда?

– Пробил вас в Cети.

Не знаю, что больше меня раздражило – нахальный тон или обращение “папаша”, точно к персонажу комикса. Не найдясь с достойным ответом, я решил просто игнорировать сию выходку.

– Где катер? – спросил я.

– Вон там. – Типу показал на причал, где сгрудились разнообразные суда.

– Какой из них наш?

– Вон тот.

Я-то думал, к святилищу меня доставит элегантное судно с мощным мотором, которое резво заскользит по воде, оставляя след из белых пенистых бурунов. Но увидел я неуклюжее корыто с кошмарными изображениями на бортах тигров и крокодилов, имеющих целью заманить однодневных туристов из Колкаты. Ни кричащая раскраска, ни лозунг на палубном ограждении “Веселые поездки по Сундарбану от Хорена Наскара” не могли скрыть того, что сие плавучее средство – всего-навсего уменьшенная версия устарелого парового баркаса, на бенгали известного как бхотбхоти, то бишь керосинка.

Мойна медлила с уходом, она, вероятно, охотно составила бы нам компанию, чтоб только подольше побыть с сыном. Однако Типу повелительным жестом отослал мать прочь, а меня настойчиво подтолкнул к сходням.

– Вперед, папаша, – скомандовал он. – Валандаться некогда. Шкипер уж весь извелся, говорит, упустим отлив. Валяйте на борт.

Сходни показались узковатыми, но я сумел-таки благополучно перебраться на палубу. За спиной моей раздался хриплый смешок.

– Молодец, папаша, справился! – Типу ловко пробежал по доске. – А я уж думал, сейчас дедок сковырнется!

Он втянул сходни на палубу и проворно отвязал швартовые канаты. В нутре катера затарахтел движок, из трубы вырвался густой клуб черного дыма. Судно отвалило от пристани и начало движение, неуклюже переваливаясь с боку на бок в такт с квохтаньем мотора.

Рядом со мной возник Типу.

– Заночуете здесь, папаша?

– Нет, я должен вернуться в город.

– Жалко, а то бы я устроил вам развлеченье. – Подмигнув, он сложил ладони ковшиками, словно поддерживая спелые груди, а затем описал руками окружности, изображая пышные бедра. – Смекаете, о чем я? Тут всегда есть где пошалить, только надо знать места.

Утратив дар речи, я безмолвно смотрел на него.

– Иль вы по другой части? – Типу достал из кармана цигарку. – Вам, как ветерану, первый косяк бесплатно.

Я понял, что он старается меня разозлить, и, не проронив ни слова, ушел в рубку.

На вид Хорену Наскару, кряжистому широкоплечему мужчине с брюшком, выпиравшим из-под белой рубахи и лунги[24]24
  Традиционная мужская и женская одежда у народов Юго-Восточной Азии и Океании, подобие длинной юбки: полоса хлопчатобумажной ткани, которая обертывается вокруг пояса.


[Закрыть], было за шестьдесят. Огромные солнечные очки в железной оправе скрывали верхнюю половину его пропеченного солнцем лица в глубоких морщинах, видимая часть которого напоминала старую автомобильную покрышку.

Усевшись на лавку подле рулевого, я достал блокнот.

– Стало быть, мы на пути к святилищу. А вы помните, как побывали там с Нилимой-ди?

– Конечно, помню. В семидесятом, после большого шторма. Ох уж и навел он шороху, еще хуже Айлы…

Вскоре я понял, что штормы служили Хорену мерилом времени. Если китайцы исчисляли течение лет эпохами императоров Цяньлун и Цзяцзин, американцы – правлением президентов Кеннеди или Рейгана, то для Хорена вехами на обширных временных пространствах были циклоны Бхола и Айла.

Последний внес серьезные перемены в его жизнь. До циклона Хорен, владевший несколькими судами, занимался рыбным промыслом. Но в шторм 2009-го два его траулера и другие корабли помельче перевернулись и затонули. После этого Хорен решил выйти из рыболовного бизнеса, поскольку доходы неуклонно снижались, перспективы же были явно безрадостны. Страховые выплаты он потратил на приобщение к туристической индустрии и сделал это очень вовремя, ибо Сундарбан набирал популярность у путешественников.

Мощный циклон семидесятого года запомнился иным – Хорен едва не лишился жизни. Шторм грянул, когда он вместе с дядей был в море. Их лодку выбросило на берег по другую сторону индийской границы. Суденышко не пережило жесткого приземления, а экипаж его забрался на дерево, где провел два дня, прежде чем увидел рыбаков из своей деревни, лодка которых чудом уцелела. Односельчане спасли потерпевших кораблекрушение. По дороге домой путники столкнулись с доселе невиданным хаосом, отбиваясь от бродяг, мародеров и бандитов, слетевшихся, точно стервятники, поживиться чужим добром.

Поездка к святилищу состоялась менее чем через неделю после сих испытаний, и потому легенда запомнилась Хорену в ином свете, нежели Нилиме, – то бишь злосчастьями, что выпали на долю Оружейного Купца, заставив его покинуть родные края. Например, в памяти лодочника ярко запечатлелась страшная засуха – обезводевшие реки, ручьи и пруды, смрад от гниющей рыбы и сдохшей скотины. Голод, ополовинивший население страны; родители, продающие своих детей; обезумевшие люди, дошедшие до пожирания трупов.

Слушая легенду в изложении Хорена, я подивился еще одному ее отличию от варианта Нилимы. В том пересказе Купец представал этакой жертвой, а у Хорена он выступал гордецом, считавшим, что благодаря своему богатству и уму сумеет уклониться от почитания божеств, представленных повелительницей змей.

В версии лодочника Оружейный Купец, загрузив на корабли свое семейство и все богатства, пустился в плавание именно потому, что хотел избегнуть владычества богини. Но гигантская волна (а точнее, баан, приливный бор, обычное явление на бенгальских реках) обрушилась на караван, лишив торговца почти всего состояния. Однако стихия пощадила его домочадцев, и вместе с ними он укрылся в прибрежной деревушке. На остаток денег Купец приобрел большой прочный дом, казавшийся надежным убежищем, и отправился в город за товарами на продажу. Вернувшись, он обнаружил, что в его отсутствие случился потоп и дом заполонили змеи со скорпионами, убившие его жену и семерых детей.

Но и тогда Оружейный Купец не оставил попыток улизнуть от Манасы Дэви: пассажиром корабля он отправился в дальние земли. Однако на полпути корабль захватили пираты, которые взяли Купца в полон и заточили в крепость. На его счастье, добросердечный капитан корабля (Хорен использовал слово накхуда, в старину имевшее широкое хождение в районах Индийского океана в значениях “судовладелец” и “шкипер”) выкупил пленника.

Хорен смолк и почесал голову.

– Накхуда прозывался каким-то мусульманским именем… Иль… нет, запамятовал.

– Может, Ильяс? – подсказал я.

– Точно! – Хорен пристукнул по штурвалу. – Накхуда Ильяс! С ним-то Купец и путешествовал по разным землям, покуда не добрался до Оружейного острова.

– Названий тех земель не запомнили? – спросил я.

Хорен опять почесался.

– Вроде как была земля из сахара, где все сладкое, а еще тряпичная страна и цепной остров. – Он недоуменно пожал плечами. – История длинная и, в общем-то, бестолковая.

– А что стало с тем лодочником-мусульманином, поведавшим вам эту легенду? У него же была семья, верно?

– Они жили в дхааме, покуда старик не умер. Из всей семьи остался только его внук, недавно похоронивший мать.

– Вы с ним знакомы?

– Немного, – кивнул Хорен. – Бывает, пересекаемся на реке. Зовут его Рафи, ему лет семнадцать-восемнадцать.