Текст книги "Кошка под такси. Для чтения и кино"

– Забыл, что ль чего?

– Назад, Карлик! Быстро! – с реверберацией раздалась в ответ резкая и не допускающая пререкание команда.

Таксист засуетился, съёжился и вдруг превратился из автокентавра в рикшу, волочащего за собой вместо коляски Корабль дураков.

– Слусаюсь, сеф. Один момент, сеф, – с китайским акцентом просюсюкал таксист-рикша.

Он молчал на протяжении всего обратного пути. Образ Безумной Греты, в сопровождении её фантастической свиты, виделся ему во мраке переулков за каждым поворотом, создавая ощущение мистического преследования.

В том месте, где под колёса такси попала кошка, Он приказал остановиться:

– Останови корабль, дурак.

Выйдя из салона, попытался найти сбитую кошку, но кроме небольшого камня, лежащего на том самом месте, где крутилось смертельно раненое животное, ничего не заметил. Он поднял камень, покрутил в руке и откинул в сторону, направившись к стоящему рядом телефонному автомату.

Машинально набирая её номер, Он вдруг заметил на пальцах кровь. Синхронно коротким сигналам, доносившимся из трубки, кровь, стекая по ладони, капала на ботинок.

Отбросив от себя трубку, Он выскочил из будки и побежал в мастерскую, временами оглядываясь на двигающегося за ним вприпрыжку таксиста-карлика с Кораблём дураков на голове.

Он долго бежал… Слишком долго… Казалось, что – вечность и, тем не менее, не продвинулся вперёд ни на метр, как будто бежал на тренажёре для бега. Увидев поравнявшийся с ним Корабль дураков, запрыгнул в него и почти сразу оказался около своего подъезда.

На лестнице повторилось тоже топтание на месте, только теперь Он бежал вверх по эскалатору, идущему вниз, и, естественно, оставался на одном и том же месте. Тогда Он решил перехитрить того, не зная кого: но кто-то же чинил ему препятствия! Сняв с себя плащ, шляпу и ботинки, кинул их на уходящий вниз эскалатор, а сам устремился вверх.

Около двери в мастерскую Он остановился в поисках ключа и тут вспомнил, что оставил ключ в кармане плаща, и спускаться за ключом вниз было бы крайне опрометчиво. Звонить в дверь – дело бесполезное, и Он, разбежавшись, прыгнул на дверь, желая выбить замок.

С грохотом и шумом вышибаемой двери, перепуганный и взъерошенный, успевший, падая, изрядно перепачкаться разлитой повсюду краской, Он вкатился в мастерскую, угодив почти прямо к её ногам.

Она металась среди разбросанных, растоптанных и разорванных эскизов, порезанных холстов и пролитых красок; даже не то что металась, а почти летала, как валькирия в поисках душ над полем брани, искала что-нибудь ещё уцелевшее в той бойне, что сама здесь и устроила.

Обескураженный, шокированный увиденным, Он, как рыба выброшенная на лёд, полусидел в луже краски и беспомощно открывал рот, то ли глотая воздух, то ли пытаясь вымолвить хоть слово – будто лишился дара речи. Наконец, закончив осмотр, Он перехватил её вопросительно-негодующий застывший взгляд и, разгадав намерение, предупредил действие вопросом.

– Ты собираешься отнести мою душу в Вальхаллу?

– Я уже отнесла туда души твоих картин! С возвращением, но ты опоздал – битва закончена; и ты проиграл.

– В каждой картине, в каждом наброске есть капля моей жизни, и, полосуя лезвием бритвы по ним, ты оставляешь глубокие порезы и на моей душе. Посмотри, я весь в крови! Ты медленно убиваешь меня…

– Это часть и моей жизни, от которой ты отказался, от которой ты сбежал в уединение. Я же тебя предупреждала, что не сберегу себя! Предупреждала, а ты не поверил…

– Я и сейчас не верю! Разрушитель по натуре – всегда только убийца, а не самоубийца. Доставай варёную курицу; куда ты её спрятала? Всё это – чушь! – заключил он и развернулся, чтобы уйти.

– Не уходи, останься, – неожиданно жалобно позвала Она.

Он на мгновение задержался: так жалостно прозвучала её последняя фраза. Поднял лежащий прямо под ногами один из немногих уцелевших эскизов, где под сферой на Корабле дураков согнувшийся кукловод разыгрывал интермедию, манипулируя куклами-марионетками Пьеро и Балериной. И вдруг, всмотревшись в эскиз, Он заметил, что его мастерская – это и есть то место, где разыгрывается интермедия, и что Он – и есть Пьеро, и что Он не в силах что-либо сделать, чтобы освободиться от зловещего кукловода, дёргавшего его как куклу за нитки, рывкам которых Он был полностью подвластен.

Небольшая сильно освещённая сцена. В центре стоит необычного вида белый рояль, рядом на пятачке, вполне пригодном для танца, замерла Балерина в печальном образе умирающего лебедя.

Стена в мастерской неожиданно поднимается вверх, как театральный занавес, открывая зал, откуда к подмосткам сцены, улюлюкая, бросается ненасытная толпа, предвкушая и требуя развлекательного зрелища. Он уже видел эти изъеденные пороком и страстями лица с алчущим взглядом суетливых глаз; все они – пассажиры Корабля дураков.

Подчиняясь желанию невидимого кукловода, Он в костюме Пьеро вошёл в луч света, поклонился зрителям и, предприняв несколько безуспешных попыток оживить Балерину, подойдя к роялю, взял печальный аккорд. Танцовщица встрепенулась и начала танец, органично дополняя спокойную мелодию пластичным движением тела и рук.

Сила искусства была столь чиста и сильна, что чудесным образом воздействовала не только на Балерину, но и на заблудшие души смотрящих, уродливые лица которых стали преображаться, приобретая нормальный человеческий облик; в глазах появились искры благодарности и благородства, а у некоторых – даже раскаяния.

Но это преображение не понравилось кукловоду, желающему приучить публику к наркотику пошлости и разврата, безверия и сатанизма. Кукловод заменил спокойные белоснежно-голубые световые фильтры на прожекторах на будоражащие коричнево-жёлто-красные; и белоснежное платье Балерины, белый костюм Пьеро и даже белый рояль – всё приобрело пёструю арлекинскую раскраску.

Пьеро в новом костюме моментально изменился: стал нервным и возбуждённым; отбросив ногой стульчик, откалывал всевозможные танцевальные коленца и вместо высокой классической музыки извлекал из осатаневшего и приплясывавшего рояля непотребные пошловатые звуки.

Балерина быстро вошла в раж, прыгала в канкане, садилась на шпагат, вожделенно извивалась всем телом и бросала во тьму сладострастные взгляды, явно кого-то уже приворожив; время от времени она срывала с себя что-нибудь из одежды и швыряла сорванное в зал, пока не осталась в одних трусиках; но и тогда – не успокоилась, умудряясь, отрывать от трусиков лоскутки и кидать их в извергающую ругательства, дико раскрытую пасть обезумевшей толпы, беснующейся в партере.

В увешанном металлическими побрякушками красном куске материи, полуприкрывающем обнажённое холёное с белым холодным мраморным оттенком тело, иудейский мессия-Антихрист наблюдал из тёмной полуразрушенной центральной ложи за разворачивающимся на подмостках сцены действием. На голову Антихриста была надета корона, отлитая в виде тернового венка и увенчанная металлическим стаканом с острыми как бритва краями, в котором стоял цветок смерти с маленькими шарообразными плодами ядовитого тёмно-синего цвета.

Когда Балерина в экстазе, запрыгнув на крышку рояля, начала откровенно мастурбировать, одновременно дирижируя публикой, вызывая мощные «охи» и «ахи», пульсацией пальцев свободной руки, которую держала вверху так, чтобы все наглядно видели её эротические переживания, Пьеро понял, что именно он обязан любой ценой остановить воцаряющийся из-за происходящего на сцене бедлам в партере. Но что он мог сделать – только молиться, держа все эмоции внутри без выплеска в действие, потому как им полностью повелевал кукловод.

Заметив в углу куклу-марионетку, неподвижно лежащую с оборванными ниточками и не подвластную уже кукловоду, он вспомнил свой сон и решил оборвать нити, которыми кукловод управлял экзальтированной танцовщицей. Запрыгнув на рояль к полуобнажённой Балерине, он схватился за эти нити, но пытаясь их разорвать, невольно прижал её к себе, будто желая поцелуя. А она, решив, что с его стороны это есть признание в любви, опередила его дальнейшие действия, заключив в свои объятия и припав в страстном поцелуе к его онемевшим от неожиданности губам.

Понимая, что медлить нельзя, он не тратил времени на разъяснения, а тщетно силился разорвать злосчастные нити, да только в кровь разрезал пальцы и всё крепче прижимал её к себе, больше и больше запутываясь в нитях.

Публика, вожделенно жаждавшая непристойной сцены, и решив, что, наконец-то, дождалась, внезапно затихла, бесстыдно впиваясь взглядами маслянистых глаз в живую роденовскую скульптуру, стоящую на рояле.

Полнота и искренность чувств была столь сильна и невинна, что зал залюбовался красотой лучезарного счастья Пьеро и Балерины. И слёзы, очищающие замутнённые души, появились на глазах у людей, только что улюлюкавших и выкрикивавших пошлости. И лица их моментально стали чище и добрее.

Даже кукловод растерялся и, онемев, застыл, почти выпустив управляющие нити из рук и полностью потеряв контроль над залом; он смотрел в темноту центральной ложи в надежде там найти помощь. И помощь пришла именно оттуда.

Как опытный режиссёр, чувствующий кульминацию спектакля, мессия-Антихрист, уловив внезапную шаткость своего положения на троне, решил вмешаться в действие, чтобы предотвратить нежелательный ход событий, и сорвав с себя корону, с силой бросил её во влюблённых. Пролетев через весь зал, корона воткнулась остриём стакана в крышку рояля, который, получив сатанинскую инъекцию, неожиданно, как буйный конь встающий на дыбы от резкого укола шпор, вдруг ожил и вновь пустился в дьявольский пляс под шальные аккорды самопроизвольно вылетающие из его музыкального корпуса-чрева.

Увидев сколь остры края застрявшей в корпусе рояля короны, Пьеро быстро выдернул её и молниеносно освободил себя и Балерину от нитей ведущих к кукловоду.

Но в ту же секунду они были низринуты на зеркальную сцену и растоптаны бесовским конём-роялем…

Он скомкал эскиз и бросил на пол в лужу разлитой краски, примял, наступив на него ногой. Как прощальный вздох умирающего больного последнее мгновение лицезрящего мирскую жизнь, раздался короткий, но насыщенный всхлип рассыпающегося музыкального инструмента. Бестелесной раненной птицей вылетел этот пронзительный звук из под ботинка художника. И эхо этого всхлипа, летая по мастерской, не смолкало пока Он шёл по коридору, будто пыталось его разжалобить и остановить, и вернуть назад в прошлое.

Она проводила его взглядом и, как только Он исчез в дверном проёме, направилась в ванную комнату, откуда еле слышно доносился плеск воды.

Но вдруг ветер, залетевший с улицы, пронёсся по мастерской, закрутился маленьким домашним смерчиком и, опережая её, подлетев к ванной, распахнул дверь. Клубы пара, вырвавшись на простор, мгновенно покрыли белой непроглядной пеленой всю мастерскую. Вода, переполнив ванну, давно уже текла через край, а теперь хлынула и в мастерскую.

Не видя смысла оставаться в мастерской, Он вышел на лестничную площадку, присел на ступеньки, почувствовав нестерпимую боль в области сердца, вытащил из плаща, лежащего рядом, пузырёк с таблетками, но не удержал его. Пузырёк, выскользнув из ослабевших рук, скатился к ногам таксиста, который, наконец, осмелился подняться вслед за необычным пассажиром.

– Эка, шеф, тебя и прихватило… Сейчас отпустит, потерпи… Хорошо, что хоть одна таблетка нашлась. Вот ведь незадача…

Держа таблетку под языком, Он медленно стал приходить в себя: стал раскачивать головой и бормотать – сначала неразборчиво, но вскоре хоть тихо, да ясно.

– Мать умирает, друг предаёт, дети забывают, любимая изменяет…

– А может Она и не изменяла?

– Она себя во мне любит, себя.

– А может у неё такая вот любовь? А по-другому не может – закваска такая.

– А как же искусство? Творчество? Искусство – от Бога, и всегда будет с художником, коль он этого захочет!

Белый пар, выплывал из мастерской, заполняя лестничные пролёты; ручейки с алой пеной потекли вниз; рубиновые капли падали сверху на его шляпу и ботинки.

Увидев кровь, Он встрепенулся, поднялся со ступеньки и, несмотря на сильную боль в области сердца, с коротким вскриком бросился назад в мастерскую, нырнув в белый туманный хаос.

Он торопился, перепрыгивая с облака на облако, хотел быстрее подхватить её, уютно закутавшуюся в розоватое облачко. Она, почувствовав его приближение, протянула навстречу руки, подалась вперёд, и… упала в его объятия.

Часы, нарисованные у него в мастерской на стеклянном потолке, вдруг затикали и пошли – светящаяся стрелка побежала по кругу…

Когда пар рассеялся, таксист, войдя, увидел в центре мастерской их безжизненные тела, крепко обнимающие друг друга.

Мелодичное тиканье лилось сверху, где на звёздном небе висели огромные – во весь потолок – часы. Стрелка на часах бежала по кругу.

Конец фильма

Ч А С Т Ь В Т О Р А Я

…Много званных, но мало избранных.

Евангелие от Луки, гл.14, 24

Режиссёр стоял перед входной дверью в мастерскую, на которой совсем было не заметно следов недавнего взлома, как и в самом подъезде не было видно следов рокового затопления. Правда на двери добавилась надпись: «КОНЕЦ ФИЛЬМА».

Режиссёр сбросил принесённые им свёртки, пакеты и чемодан к двери, достал связку ключей и, из множества одинаковых легко найдя нужный, вставил ключ в замочную скважину, но не открыл замок, а обратился к поднимающемуся по лестнице таксисту, нёсшему ещё больше всевозможных пакетов, чем принёс он сам.

– Давай, давай поднимайся быстрей! Да смотри не разбей ничего, осторожней! Вспоминаешь как здесь снимали? Хм, год прошёл, а ничего не изменилось! Все ждали чуда, а чудо заблудилось… или, может, задержалось: дорога-то трудная теперь стала, ох! какая трудная! Хотя и раньше была не легче, просто мы были моложе и веселей.

– Через сколько заехать?

– Часа через четыре, где-то в половину четвёртого.

Таксист и режиссёр странным образом напоминают, только что виденные персонажи, но сказать достоверно что это они нельзя – рановато.

Наконец, все принесённые пакеты и свёртки сложены около двери, образовав впечатляющую баррикаду, едва ли не полностью закрывающую дверной проём. Он достаёт сотовый телефон и набирает чей-то номер.

Та же самая мастерская, что была в начале первой части. Только сохранены те изменения, которые произошли во время интермедии перед финалом, как то: зеркальный пол в центре зала и поднимающаяся, как занавес, стена-экран, открывающая чёрный провал в зрительный зал. Видеопроектор, подвешенный вместо люстры и замаскированный под гигантскую черепаху, даёт очень чёткое изображение, даже без специального затемнения, с диагональным размером кадра от семи до восьми метров.

Она только что закончила смотреть фильм, записанный на видео. На экране титр «Конец фильма». Заключительная кода фильма та же, что и в финальном кадре первой части. Раздаётся телефонный звонок, и Она, подступив к аппарату и несколько секунд помедлив, берёт трубку.

– Говорите, Вас слушают!

– Это хорошо когда слушают! А слышат ли? – громко сказал через дверь Режиссёр.

– Слышат, слышат! Но я, между прочим, тебя жду, да и Новый Год всё-таки, обещал ведь приехать! Где же ты? Ало, чего ты молчишь?

Услышав какую-то возню за дверью, Она, приближается к двери, дёргает за ручку и к её удивлению, дверь распахивается, и на неё сыплются пакеты и свёртки и, сам Режиссёр, потеряв равновесие, падает, увлекая её вместе с собой на пол.

– А вот и я! Та-да-да-да!

– Ну что, так и будем тут лежать?

– Было бы неплохо! Хотя нет, встаём!.. Шампанское! Стол и свечи! И музыку! Музыку! Музыку!

Они в радостном возбуждённом состоянии накрывают стол, распаковывают пакеты и ведут себя, как малые дети.

– Вон тот чемодан не трогай, пока не трогай.

– Почему не трогать? Чего ждать?..

И вдруг поняла почему нельзя трогать, и сердце её сжалось, и Она не смела даже посмотреть в его сторону. А Он не услышал, как дрогнул её голос, и, не догадываясь, что без него произошло непоправимое, продолжал весело и загадочно болтать:

– Я бы, конечно, мог промолчать и не говорить тебе, точнее, не подсказывать тебе, но, тем не менее, не премину воспользоваться моментом: то что находится в чемодане – исключительно всё только для него…

Он осёкся, заметив её странное потустороннее выражение глаз. И тут только осознал, что случилось. Сердце у него защемило, в глазах потемнело.

– Я должна была тебя предупредить, но я думала, что ты специально уехал… Нет, я правда думала… И не смотри на меня так – ты убил.

Документальные кадры.

Киты, разгоняясь, выбрасывались на берег.

Через стену, которая стала прозрачной превратившись в тонкую полиэтиленовую плёнку, видна была сцена, где в декорациях сидел Смердяков и говорил полушёпотом совсем по-заговорщически с лукавым удивлением, глядя прямо Режиссёру в глаза, и с нескрываемым удовольствием видимо от того, что говорит именно он и говорит именно ему.

– Нет, это не они убили-с. Что ж, я бы мог вам и теперь сказать, что убивцы они… да не хочу я теперь пред вами лгать, потому… потому что если вы действительно, как сам вижу, не понимали ничего доселева и не притворялись предо мной, чтоб явную вину свою на меня же в глаза свалить, то всё же вы виновны во всём-с, ибо про убивство вы знали-с и мне убить поручали-с, а сами всё знамши, уехали. Потому и хочу вам в сей вечер это в глаза доказать, что главный убивец во всём здесь единый – вы-с, а я только самый не главный, хоть это и я убил. А вы самый законный убивец и есть!

– Почему, почему я убивец? О боже!

– Формально, конечно, – Она! Но в действительности – ты.

– Я не знал, не знал, и даже не догадывался о намерениях…

Говоря это, Режиссёр глянул Смердякову в глаза и там, в огромных, расширенных от возбуждения зрачках, увидел, как в зеркале, своё отражение, которое вызывающе и надменно смотрело на него самого – смотрело прожигающим душу взглядом, отвергающим все доводы его невиновности.

– Двойник души?.. Это кто? Это не я! Он мерзок и гадок – мой двойник. Вот он, может быть, действительно всё знал и даже хотел, чтобы всё это произошло, но я-то не знал, я-то не хотел! Так почему видят его, а не меня, почему слышат его желания, а не мои? Почему?.. Потому что никто не верит в добро, никто, но все верят во всемирное и частное зло! Дьявол есть, а Бога нет!.. Так думают все!.. Потому что запугал их дьявол и не разрешает думать по-другому. Но поймите, прогресса нет! Прогресса просто не существует, есть регресс – разрушение или, как там вы хотите понимать, – разложение! Разложение существует, и существует обратный процесс – процесс восстановления. Но только, восстановление – это не прогресс, не путайте: ангел, упав, превращается в дьявола, но дьявол не может стать ангелом! Всё созданное Богом уже совершенно в момент создания, а совершенное не может совершенствоваться, так как оно совершенно! Процесс познания совершенства, требующий чистоты и откровенности, длителен и очень труден. Чистота и откровенность требуется и для восстановления, но, чтобы началось восстановление, прежде необходимы раскаяние и покаяние, иначе ничего не будет в дальнейшем, кроме тьмы и бездны.

– Ишь, ты, чего захотел: всеобщего раскаяния и покаяния! И для этого запугиваешь тьмой и бездной. Глупец. Я есть тьма и бездна, посмотри на меня, разве я так страшен, как ты рисуешь? Нет, то что ты таишь и вынашиваешь внутри себя – твои помыслы и желания – значительно страшнее моей тьмы и бездны, хотя бы потому, что это ты питаешь меня и поддерживаешь, а не я – тебя! Ты давай не увиливай, всё ты знал! Знал, знал и умом понимал, и сердцем чувствовал!

Смердяков на глазах преображается в некоего Субъекта в сером пиджаке и клетчатых брюках; интерьер тоже меняется, и теперь это уже не комната Смердякова, а довольно-таки большая зала с кожаным диваном, на котором и расположился Субъект, разглядывающий карточный домик, стоящий на массивном деревянном столе на низких ножках. Фигура Субъекта была жалкой ничтожной и весьма противной, и потому Режиссёр не сдержался и захохотал довольно громко и откровенно.

– Так ты всего лишь мелкий бес, бесёночек. А я-то решил, что ты сам Сатана! Как я о себе возомнил… Большое – большому, малое – малому!

– Я постепенно меняю обличия, соразмерно глубине твоего падения.

– И тут алгебра! – возмутился Режиссёр.

– Какая алгебра? Нет, тут гармония пропорций и чувств. Взгляни сам – это лишь чувства…

С этими словами Субъект поманил Режиссёра к себе и, когда тот прошёл сквозь полиэтиленовую плёнку-стену, показал на карточный домик, предлагая рассмотреть получше одну из комнат.

– Загляни в карточный домик… Что ты видишь? Угол вон в той комнате рассмотри получше!

В полумраке скудного интерьера Режиссёр сразу обратил внимание на тёмный силуэт в дальнем углу комнаты: это было тело самоубийцы Смердякова, повесившегося на собственном чулке. И ему вдруг показалось, что самоубиенный Смердяков приоткрыл один глаз и скривил посиневшие губы в ухмылке, как бы читая на зажатом застывшими пальцами листке надпись: «Вот, видишь дело рук своих! Ты и есть убивец!»

В других комнатах было темно совсем, и потому нельзя было разобрать, что в них; но мансарда очень напоминала его собственную мастерскую с застеклённым потолком и нарисованными часами, и Режиссёр попытался заглянуть внутрь мастерской и почти вплотную прижался глазом к стёклам потолка… и увидел на полу в мастерской себя, лежащего без движений на спине, и её, причитающую и плачущую над ним.

– О, Господи! Спаси и сохрани нас! – прошептал Режиссёр.

Инстинктивно Режиссёр наложил на себя крестное знамение, и тут же луч светлой надежды озарил его лицо и осиял душу. Спокойствие и уверенность снизошли на него, и повернувшись к полиэтиленовой стене, он направился прямо на неё, намереваясь, видимо, пройти сквозь, но только больно ударился плечом и остановился, потирая ушибленное место.

Хриплое посвистывающее хихиканье донеслось с кожаного дивана…

Режиссёр подошёл к карточному домику, перекрестился и наугад вытащил одну карту из его основания, но, как это было ни странно, дом не разрушился. Он взглянул на вытащенную карту – джокер испуганно-нагло улыбался с неё, изредка моргая глазами. Шагнув назад к стене, Режиссёр кинул скомканную карту в карточный домик, который на этот раз рассыпался в мгновение ока от прикосновения к нему сморщенной физиономии джокера.

Он повернулся к стене и хотел сделать шаг вперёд, будучи наверно уверенным, что сейчас-то пройдёт сквозь стену, как вдруг смех, всё это время доносившийся с кожаного дивана, резко оборвался, чем невольно привлёк его внимание, заставив оглянуться.

Режиссёр увидел, как серо-клетчатый Субъект, бывший ранее Смердяковым, опять перевоплощался, но теперь уже во властного полуобнажённого мессию-Антихриста, будто сошедшего с полотен Босха, увенчанного короной в виде металлического терновника.

– Вы правильно мыслите: разрушение храма внутри вас – это и есть основная задача дьявола. пусть даже этот храм представляет такое жалкое зрелище, как в данном случае карточный домик.

– Так это что – убежище моей души?.. Какой ужас!

– Да нет, успокойтесь: это – образ убежища для души самоубивца Смердякова.

– Подожди, так ты ведь сам… хотя нет, продолжай, я слушаю.

– Это хорошо, что Ты слушаешь меня! Хорошо. У тебя будет ещё время поговорить, и у тебя будут ещё свои слушатели, хотящие запомнить каждое твоё слово, и в этом весь Ты, и это и есть один из элементов саморазрушения изнутри. Это – твоё отличительное качество.

– Какое «это» качество?

– Предаваться мечтам и рассуждать над своими фантазиями, что определяется как: словоблудство. Словоблудство – грешок маленький, если произнесённое остаётся не услышанным, но когда чистые и невинные души попадают в сети словоблудия – это уже другая степень падения. Горе покусившимся на меньших мира сего.

– Послушай, бес, неужели я только из-за этого представляю для тебя такой интерес? Ну кто я такой? – Потворствующий самоубийцам, или толкающий их на самоубийство. И видно, моя душа ютится в маленькой нише карточного домика, не больше того…

– Молчи, молчи, к чему самобичевание?

– Да я о тебе говорю. Кто я для тебя? Я – мал и ничтожен! Ты же стремишься состязаться с Богом, так вот и найди такую глобальную игру-игрушечку.

– Так глобальней человека ничего и нет. Человек – это образ и подобие Божье… И если человека заразить вирусом самоубийства, то о-го-го…

– Вот разрушение озонного слоя – это дьявольская игра. Игра в глобальных масштабах. Игра с самим Богом. Бог создал, а дьявол хочет разрушить…

– А самоубийство – не от дьявола?! – удивился Смердяков.

– Самоубийство – от человека, от самого человека… против самого человека…

– Нет… Против самого Бога!

– Нет, не против, но – протест. Против – значит отрицать! Протестовать – не соглашаться. Протест Богу! «ТЫ дал мне жизнь. ТЫ властен над моей жизнью и смертью. Но если ТЫ властен над жизнью, то что ТЫ меня изводишь и унижаешь этой самой жизнью. Сделай её такой, какой хочу её видеть я! Не делаешь?! Так я докажу, что я властен над смертью – изволь…» – и совершается акт самоубийства.

– Пусть протест, даже, конечно, – протест, но главное: разрушается то, что когда-то было сотворено самим Богом.

– Тебе же нужен размах. Ты, бес, убеждён в том, что ты – равный соперник Богу. И потому тебе надо разрушить всё созданное Богом, без исключения.

Дьявол мерзко захихикал и показал на поломанный карточный домик:

– Да что ты, мне надо-то всего лишь: разрушить храм души, толкнув человека на самоубийство, и чтобы после, на обломках мира, некому и не с кем было сравнивать меня.

– То есть ты хочешь стать новоявленным божеством. Глупец! У тебя сразу появится свой дьявол, который, несомненно, тоже возжаждет всё разрушить… и будет разрушать развалины твоих разрушений.

Дьявол опять захихикал, но как-то натужно, истерически:

– Абсурд!

Режиссер заметил сквозь лукавый прищур дьявола, как забегали его глаза, и понял, что уколол.

– Абсурд!? Нет, это явное доказательство неизмеримости бездны, поглощающей всё новые и новые поколения. Вот так гипнотически действует на людей мрак бездны. И так легко и заманчиво сделать для них последний шаг. И никто не задумывается над вопросом: что же такое жизнь?.. Единственное, над чем не властен ты, с чем ты не можешь ничего поделать, так это с вечным стремлением человека к жизни, данной Богом… Здесь ты бессилен. И лишь сам человек, в гордыне своей, заменяя Бога дьяволом и поклоняясь тебе, идет на самоубийство. Но стремление человека к жизни, данной Богом, есть в каждом! Есть! Оно изначально и вечно! Как молодость в наших детях, как весна и любовь.

– И хорошо, что есть! Я всё дам для этой жизни. Ведь я – князь мира сего. Богу – богово, а князю – земное! Ха-ха-ха… У меня все будут сладко спать и вкусно есть. А о чём ещё мечтать человеку? О любви? Хы… И это без проблем… Что такое жизнь? – наслаждение. Наслаждайтесь – и всё! Не согласен? Вижу, не согласен. Тогда скажи мне: что же такое жизнь?

– Ты не поймёшь!

– Ну а всё-таки, просвети меня, не посвящённого в тайны жизни.

– Жизнь – это творение Божие. Дар Божий.

– Ой-ой-ой! А что такое смерть? Смерть, которая является частью жизни, её финальным аккордом! Тоже дар Божий?.. Молчишь. Вот послушай тогда, что говорят твои возлюбленные, – Смердяков всё ещё был в одеянии мессии-Антихриста и, опустив руку в крупные складки ниспадающей материи кровавых оттенков, извлёк массивную трубу, богато инкрустированную драгоценными камнями с изящным золотым окуляром на конце. – Посмотри и послушай. Это любопытно.

Режиссёр взял протянутую ему трубу и посмотрел сквозь неё на карточный домик. Он увидел себя, лежащим в гробу перед свежевыкопанной могилой. В скрещенных на груди руках стояла горящая свеча, пламя которой было довольно-таки ровным и высоким.

– Это что? Мои похороны? – невольно вырвалось у него.

– Э-э-э, ракурс смени! Переверни трубу и поверь тому, что увидишь!

Он сделал так, как сказал Смердяков. И тут же пространство, растянувшись, вывернулось наизнанку через чёрную дыру, образовавшуюся вокруг золотого окуляра; теперь Режиссёр на свои похороны смотрел не со стороны, а ощутил себя лежащим в этом самом гробу. Прямо из гроба Режиссёр наблюдал, как с ним прощались. Впрочем, на прощании было только два человека.