Текст книги "Прекрасное видение"

– Ты, Яков, вообще молчи! Ты жениться думаешь или нет?

– Уй, ма-а-ать…

– У меня в твои годы уже четверо было! – неистовствовала тетя Маша. – И Катерина на выход готовилась! О матери вы думать будете, голоштанники? Отдохну я от вас когда-нибудь или нет? Вырастила, откормила, воспитала – дальше все, дальше пусть жены с ума сходят, а мне уже хватит! И так сколько лет трясусь, что передачи носить придется!

И вдруг гневный взгляд Мамы-шефа смягчился. Отойдя от плиты, она жалобно посмотрела на дочь.

– Катерина, а ты погоди, ладно? Не ходи замуж подольше, с этой глупостью всегда успеешь. Как же я без тебя-то?..

– Не пойду вообще, – без улыбки сказала Катька, очищая большую луковицу. – Дармоеда себе на шею заводить – спасибочки.

Из прихожей появился взлохмаченный Гришка. Смахнув с головы опилки и мельком поздоровавшись со мной, он подсел к брату. Они обменялись несколькими фразами, и Яшка повернул ко мне разочарованную физиономию.

– Ничего.

– Ей-богу, всю Новослободку облазил. – Гришка вытащил из кармана помятую фотографию Ванды и вернул ее брату. – Никто ее не видал, никаких пленок-карточек она не отдавала и не брала. Бес, а меня в двух местах за опера приняли!

– Да иди ты! – усомнился Яшка.

– Вот и я им говорю – неужели похож? Кто вас сейчас разберет, говорят. – Гришка хохотнул, почесал грудь под измазанной тельняшкой и полез через стол за сковородкой. Яшка, подумав, спросил:

– Серега с Коляном не пришли?

Гришка не успел ответить: в прихожей грохнула дверь. Через минуту в кухню ввалились еще двое Бесов – близнецы Колька и Сережка. Увидев сидящего за столом старшего брата, они пожали плечами. Их кислые физиономии говорили сами за себя.

– Глухо.

– Да вы хорошо спрашивали-то? – Яшка помрачнел на глазах. Было видно, что на барахолку у него были особые надежды. – Не может быть, чтоб никто ничего не знал! Где-то же она ширево брала? У дяди лысого, что ли?

– Зуб даем, Васильич, – один из двойняшек виновато поскреб буйную шевелюру. – Всех обошли.

– И у Мустафы были? – не мог успокоиться Яшка. – И у Прохора?

– Да говорю ж тебе…

– «Говорю-говорю»… Завтра сам пойду. Толку от вас… – Яшка, насупившись, уставился в тарелку. Серега с Коляном, переглянувшись, сочли за лучшее промолчать. Тетя Маша расстроенно погладила старшего сына по плечу.

– Яшенька, да ты погоди переживать-то, найдется еще она… Катька! Катерина! Что там с борщом? Будешь ты этих уголовников кормить или нет?

«Уголовники» помалкивали, косясь на сумрачное лицо старшего брата. Все вместе они до смешного напоминали шайку разбойников, озабоченных настроением непредсказуемого атамана. Атмосферы не разрядили даже огромные тарелки с борщом, выставленные Катькой на стол. Мама-шеф, вздыхая, пошла в прихожую и притащила оттуда Василия Петровича, коего насильно усадила во главу стола:

– Поешь, Петрович, – потом будешь хоть до ночи молотком долбить. И так уже прозрачный стал!

Василий Петрович, которому за всю совместную жизнь в голову не приходило возразить супруге, послушно взялся за ложку. Он был похож на грустного шимпанзе. Морщинистое лицо выражало полную покорность судьбе.

Я сидела рядом с Катькой, прихлебывала восхитительно вкусный борщ и думала о том, что делать дальше. Операция «Фотографии» ничего не дала. На барахолке Ванду не видели. У Моралеса она не появлялась неделю, у Стеллы – и того больше. Осадчий уверяет, что ни в каких сводках имя Ванды не обнаружено. Через стол я посмотрела на Яшку. Он ответил тяжелым взглядом, отвернулся. Я понимала, о чем он думает. И отгородиться от этого было уже нельзя. Георгий Барсадзе. Только он.

В прихожей оглушительно хлопнула дверь. Взвизгнула вешалка от брошенной на нее куртки. Кто-то споткнулся о доски на полу, вполголоса выругался. Ломающийся мальчишеский басок посоветовал:

– Глаза разуй, чурка…

Бесы переглянулись.

– Владимир! – грозно провозгласила Мама-шеф. – Я тебя пустила на полчаса, а тебя нет три часа! Где картошка?

Вместо ответа раздалось разудалое насвистывание: «Не жди меня, мама», и на пороге кухни появилось юное растрепанное существо с улыбкой до ушей. Оно важно продефилировало по кухне, бросило за плиту авоську с картошкой, вытерло нос кулаком и полезло пальцами в сковородку.

– Ой, котлетка! Две!

– Руки помой, свинтус… – горестно сказала тетя Маша. – Ни одна тюрьма тебя не примет, честное слово. Кто там с тобой? Пусть за стол садится. Катька, наливай еще борща.

Вовка пальцем протолкнул котлету поглубже в рот и повернулся к старшему брату. Его веснушчатая рожица сияла.

– Васильич, я его привел!

– Это кого? – недоверчиво спросил Яшка.

– Марата. – Вовку распирало от гордости. На двойняшек он покосился с невероятным презрением и жестом Цезаря указал в сторону прихожей: – Он Вандке ширню сплавлял! На нашей барахолке!

Несколько секунд кухня тети Маши напоминала немую сцену из «Ревизора». Катька застыла у плиты с открытым ртом, держа перед собой половник. На лицах двойняшек смущение мешалось с недоверием. Первым пришел в себя Яшка. Он покряхтел, усаживаясь посолиднее, отодвинул пустую тарелку и приказал:

– Зови.

Вовка метнулся в прихожую. Через минуту на кухню бочком вошел Марат Нигматулин, с которым мы вместе учились в школе.

– Здрасьте… – испуганно поздоровался он. Черные раскосые глаза скользнули по присутствующим, остановились на мне. – О, Лапкина, привет…

– Привет, – ответила я, но Марат уже не видел меня. Они с Яшкой с подозрением рассматривали друг друга. Наконец Бес встал. Он был выше Нигматулина на две головы. Выражение его лица не предвещало ничего хорошего.

Марат прижался к стене. Сглотнув, прошептал:

– Бес, сукой буду, ничего не делал! Ничего, клянусь!

– Я тебя на барахолку пустил? – задумчиво спросил Яшка. – Я тебе, падла кривоногая, льготу по знакомству дал? Я своим сказал, чтобы к тебе не вязались? Да или нет? ДА, я спрашиваю, или НЕТ?!

– Бес, все помню! По гроб жизни…

– Гроб ты у меня щас получишь. – Яшка взглянул на подпрыгивающего за спиной Марата Вовку. Тот строил старшему брату какие-то многозначительные рожи. Яшка, пронаблюдав с минуту за этой пантомимой, шагнул назад.

– Ладно, не бзди. Садись.

Мелкобесовы потеснились, образовалась свободная табуретка. Однако Марат, прилипнув к стене, не трогался с места. Вовке пришлось подтолкнуть его в спину:

– Садись, если зовут, редиска.

Марат кулем плюхнулся на табуретку рядом со мной. Яшка дал ему минуту, чтобы прийти в себя. Затем предупредил:

– Будешь врать – по стене размажу.

– Бес!!! – последовал гулкий удар кулаком в грудь. Марат набрал воздуху для великой клятвы, но Яшка отмахнулся:

– Не мельтеши. Когда ты ее видел?

– Анд… Андрееву? – Марат шумно перевел дыхание, посоображал, явно решил, что при бабах и собственной матери Бес крови не захочет, и заговорил почти спокойно: – Неделю назад… Нет – больше. Прям перед выходным.

– Где встретились?

– Да на барахолке же…

– Она к тебе пришла? – сощурился Яшка.

– Да воли не видать – не ко мне! – снова заволновался Марат. – Случайно столкнулись. Я ее не узнал даже! Лет десять ведь не виделись! А она здоровается, улыбается, как дела, спрашивает… Понемножку, говорю, крутимся, вертимся… Что сидел – не стал рассказывать, наврал, что в армии служил. Палатку, говорю, держим, с корешами на долях. Она даже зашла, взглянула. Понравилось вроде… Мы харчами торгуем вроде как, по оптовым почти, я ей собирался даже ящик макарон толкнуть по льготной…

Яшка помолчал, что-то прикидывая.

– Какая она была?

– Чего?..

– Настроение у ней, спрашиваю, какое было?

– Ну, Бе-ес… – заныл Нигматулин. – Что я – помню? Тыща человек за день, где же мне…

– Вспоминай!!! – загремел Яшка. Марат икнул. Старательно наморщил грязноватый лоб:

– По-моему… Так себе была. Не очень веселая. Даже, может, и совсем… Я даже раз обиделся: говорю, а она не слушает. Куда-то в стенку уставилась и не моргает.

– Слушать тебя еще, гниду… Ширево ты ей сам предложил?

– Ты ж знаешь – я не предлагаю, у меня свои клиенты. Она сама спросила. Я обалдел аж. Спросила, не знаю ли я здесь кого… Ну кто бы достать мог. Я сперва не понял, думал – косячок, может, надо… Нет, говорит, герыч.

– И ты…

– А что – я? У меня тогда было немного… Бабки были нужны… Бес, сукой буду – если б знал, что это твоя лярва…

Яшка изменился в лице, и бедный Марат снова умолк. Раскосые глаза растерянно взглянули на меня.

– Нигматулин, зайчик, – как можно мягче сказала я, одновременно пиная Беса под столом ногой. – Будь другом, вспоминай получше. Ванда пропала. Мы ее ищем – понимаешь?

– Но я-то что знаю? – перепугался Марат. – Ничего я не знаю! Я ей герыча продал – и все! Она все бабки на месте отдала, без базара, «зелеными»! И сказала, что будет часто у меня брать. Я еще подумал – неужели подсела? Прикинул так на глаз – не похоже вроде… Обещала в выходной прийти опять, я ее ждал вчера, до вечера не закрывал – не пришла.

– За какую цену отдал? – проворчал Яшка. – Наварил небось втрое, сволочь…

– Ни фига, – обиженно сказал Марат. – Поскольку одноклассница – еще и скидку дал.

– Угу… – Бес снова задумался. Нигматулин обеспокоенно следил за ним. Чувствовалось, что он больше ничего не знает. Яшка, видимо, тоже понял это.

– Ладно. Катька, налей ему борща, что ли… Ешь – и чтоб духу твоего здесь не было.

По лицу Марата было видно, что он сразу готов приступить ко второму приказу. Но Катька уже поставила перед ним полную тарелку. Села напротив, погладила пальцем синего татуировочного паука на руке Нигматулина и вздохнула:

– Горе ты мое… Ешь. Сейчас хлеба дам.

Вечером мы с Яшкой курили на лестничной площадке. Бес был хмур и сердит, и его высказывания между затяжками не имели ничего общего с хорошим тоном.

– В бога душу мать… У этого урюка… Ко мне прийти не могла, раз ширево понадобилось?! Чертова кукла… И хоть бы слово, зараза, сказала!

Я молчала: возражать Яшке сегодня было еще опаснее, чем обычно. Мимо тенями проскользнули трое Мелкобесовых, отправляющихся на ночной обход территории. Пролетом выше слышались шорох и хихиканье – у Вовки протекало рандеву. В грязное окно светил фонарь.

– Так Нигматулин посидеть успел? – чтобы отвлечь Яшку, спросила я. – За что?

– Да как все – ни за что. – Яшка сплюнул себе под ноги. – Не помнишь, что ль, как они жили? Его мамаша, Нурия, у нас в школе техничкой была. Пила, как грузчик, Марат ее каждый вечер на себе домой волочил. А у нее еще три девчонки сопливые были, все время Маратку у школы ждали. Катька их вечно бутербродами кормила. Думаешь, они все на материну получку в три копейки жили? Марат уже тогда с анашой шустрил, на вокзале терся. Потом связался с какими-то отморозками с завода, и решили они ночью продуктовый тряхануть. Ну, накрыли их, конечно. Те уже здоровые жлобы были, мигом сообразили, сколько им за магазин светит, и свалили все на Марата – типа несовершеннолетний, несудимый, много не дадут. А он, валенок, когда их брали, еще умудрился менту по башке ботинком съездить. Одно это, может быть, и ничего, да мент сердечником оказался и в ту же ночь в больнице скопытился. Ну Маратке и накрутили на всю катушку. Полгода назад освободился, пришел ко мне. Мне что – по знакомству места на барахолке жалко?.. Но, блин, где же она до этого брала?!

Стремительный перескок Яшкиных мыслей поверг меня в замешательство.

– Ты о чем?

– Да все о Марсианке нашей! Этот хрен Моралес говорил, что Вандка ему уже давно ширню таскает. У Марата она только один раз взяла. А до этого где доставала?

Мыслей на этот счет у меня не было, в чем я честно призналась. Яшка вздохнул, притушил о подошву окурок, потянулся и подвел итог:

– Полная жопа. Иди спать. Да… Если Осадчий чего спрашивать будет – про Маратку или там про ширево, – не говори ему. У него, как ментом заделался, совсем крыша поехала – одна раскрываемость на уме.

– Не скажу. Спокойной ночи.

Дома было темно – бабуля уже спала. Никаких признаков Осадчего не наблюдалось. Я раздевалась в прихожей и слушала, как на лестнице распоряжается Бес:

– Вован! Хорош мочалку тискать, марш домой! И не «ладно», а сейчас же! Ты сперва денег ей на аборт заработай, раздолбай, а потом любовь разводи! Вали спать, я по делам пошел…

В который раз я подивилась мелкобесовской практичности, потушила свет в прихожей и пошла спать. Завтра нужно было отправляться на работу.

Обеденный перерыв в налоговой инспекции длится сорок пять минут. Поскольку срок этот короток до неприличия, готовиться к обеду весь отдел начинает заранее – в ящиках стола разворачиваются бутерброды, взбалтываются банки с супом, режется масло и проверяется пригодность позавчерашнего рагу. Все это делается с величайшей конспирацией и под риском внезапной облавы в лице кадрихи или начальника отдела. За три минуты до обеда в столовую посылается курьер – занимать конфорку на плите для всего отдела. Вариант для начальства – «отошла в туалет». В случае накрытия курьера на месте преступления: «Ой, а Натальи Андреевны из архива здесь нет? Повсюду ищу…» Ровно в полпервого отдел снимается с места, как стадо антилоп во время весеннего гона, и с топотом несется в столовую. В считаные секунды производится захват столиков и табуреток, у горячих конфорок выстраиваются инспектора с мисочками и баночками, и столовая уже напоминает пункт раздачи бесплатного супа безработным где-нибудь в Чикаго. Через десять минут толкотни, визга и разборок наступает тишина. Все умиротворенно и очень быстро жуют: в оставшееся время нужно успеть сделать рейд по магазинам.

Во вторник все было как обычно, и в полпервого отдел как ветром сдуло. Остались только мы с Катькой, с умным видом склонившиеся над растрепанным отчетом. Как только дверь хлопнула в последний раз, отчет полетел в ящик стола. Катька метнулась к выходу и встала на шухер. Я помчалась к столу Шизофины.

Весь стол и примыкающий к нему подоконник были завалены разбухшими делами организаций: Шизофина, как начальник, вела самые крупные. Я копалась в них минут пять, прежде чем обнаружила солидный трехтомник фирмы «Джорджия».

– Нашла? Неси сюда! – Катька помогла мне тащить тяжеленные папки. Еще несколько минут заняло судорожное пролистывание дел. Наконец нужное было найдено. Мы переглянулись. Я решительно придвинула к себе телефон и, заглядывая в дело, набрала номер. Оглянувшись на дверь, включила на аппарате громкую связь.

– «Джорджия» слушает, – раздался царственный голос бухгалтерши.

– Добрый день, Валентина Ивановна, – не менее царственно поздоровалась я. – Сорок вторая налоговая беспокоит, инспектор Лапкина.

– Здравствуйте, в чем дело?

– У нас проходит ревизия первичных документов регистрации. Подпись Георгия Зурабовича на свидетельстве неразборчива. Не мог бы он подъехать в инспекцию и подтвердить?

– Однако странно, – помолчав, надменно изрекла бухгалтерша. – Я впервые об этом слышу. И Жозефина Сергеевна ничего не говорила…

– Жозефина Сергеевна не занимается регистрационными документами, – продолжала заливать я, в то время как Катька беспокойно поглядывала на дверь. – Это обычная формальность, но первая же проверка из главка обязательно придерется. Одно дело, когда просим мы, другое – когда налоговая полиция. Вам это нужно?

Барсадзевской бухгалтерше это было совершенно не нужно. Начальственные нотки в голосе сменились сомнением:

– Но я не знаю… Георгий Зурабович так занят… Может быть, я заверю его подпись?

– Извините, но это невозможно. Это же первичные документы! Вы, как главный бухгалтер, должны понимать.

– Но… Но… Хорошо, я поговорю с Георгием Зурабовичем. Но не могу гарантировать, что сегодня.

– Можно завтра. Но в ваших интересах не затягивать. Сами понимаете… Пусть Георгий Зурабович свяжется или со мной, или… – тут меня озарило: – С инспектором Андреевой.

Катька ахнула и уронила дело «Джорджии». Оно загремело по стулу и полу, Катька, шепотом матерясь, запрыгала за ним. Под шум и гром я продиктовала бухгалтерше телефоны и повесила трубку. Растрепанная Катька, с безумными глазами сжимающая в объятиях «Джорджию», стояла передо мной, как захваченный врасплох домушник.

– Живо все на место! – просипела она. – Сейчас кадрилка принесется!

Через минуту трехтомник был водворен на стол шефини и для заметания следов присыпан какими-то накладными. Я закурила, злостно нарушая правила пожарной безопасности. Катька, оглядываясь на часы, начала поедать огромный бутерброд с селедкой.

– Ты, Нинка, сдурела, – сообщила она между жевками. – Зачем сказала Андреевой звонить?

– Затем, что, если Ванда у Барса, он ей скажет. Может, эта дура сообразит, что мы тут с ног сбились.

– А если Барсадзе сам ее укокал?!

– Тем более он испугается. Решит, что мы знаем.

– Ну да! Жди! Испугается этот! Пристукнет для верности и нас с тобой – всего и дел. Фу-у, наломали дров… Еще, не дай бог, главбухша решит Шизофине перезвонить. Вот тогда и повертимся… – Катька сердито откусила от бутерброда. – Теперь домой страшно идти.

– Ну… Или пан, или пропал. Попросим ребят за нами приехать после работы.

Катька с сожалением посмотрела на меня.

– Ты Барсадзе не знаешь? Ему надо будет – он всю инспекцию штурмом возьмет.

Она была права. Но что-либо менять было поздно, и поэтому я сделала единственное возможное в данной ситуации: позвонила Осадчему в отделение. Петька отреагировал бурно и непечатно, велел отставить самодеятельность, туманно пообещал выяснить все сам и отключился. От обеда оставалось семь минут, и мы использовали их по назначению.

До вечера мы с Катькой орлами кидались на каждый телефонный звонок, но Барсадзе так и не объявился. В последний раз телефон ожил уже к концу рабочего дня, когда отдел занимался чисткой перышек перед вылетом на волю. С неудовольствием отложив пудреницу, я сняла трубку.

– Сорок вторая налоговая, слушаю…

Показавшийся знакомым нервный женский голос потребовал Ванду. Я привычно объяснила, что инспектор Андреева на больничном – именно так мы с Катькой отбивались от наседавших на нас Вандиных клиентов.

– Девочки, что вы мне мозги пудрите! – сквозь капризные интонации голоса явственно пробивался испуг, и я узнала Ирину Николаевну – мать Ванды. – Ее уже и на работе нет? Какой больничный, у нее дома никто не отвечает! Нина, это ты? Что случилось? Где Ванда? Где мой ребенок, я хочу знать, я имею на это право или нет? Почему мне никто ничего не хочет объяснить?

Катька, прижимающая к уху параллельную трубку, с ужасом посмотрела на меня. Вопросы сыпались градом, ни одной успокаивающей версии у нас заготовлено не было, и спасло меня лишь то, что Ирина Николаевна разрыдалась в трубку.

– Ирина Николаевна… Тетя Ира… Успокойтесь, пожалуйста, вам нельзя нервничать. Выпейте валокордин… – закуковала я. – Хотите, я приеду и все вам объясню? Да, прямо сейчас, мы уже заканчиваем. Да, немедленно. Ждите, я выезжаю. – Я положила трубку. Катька покачала головой. Мстительно пообещала:

– Явится эта сучка – убью!

Я молчала. Воображение рисовало мне мрачную перспективу встречи с матерью Ванды. Впервые я позавидовала Осадчему с его гениальными способностями к художественному вранью и свободным импровизациям на любую тему. Хотя и неизвестно, как бы он справился с дамой вдвое старше себя, с расстроенной нервной системой и сердечной недостаточностью.

– Поедешь? – жалостливо спросила Катька.

– А что делать? Господи боже мой… Дай валерьянки.

Спустя полчаса я стояла на площадке перед квартирой Ирины Николаевны – накачанная валерьянкой, с сигаретой в зубах и без единой толковой мысли в голове. Ни успокоительное, ни никотин не помогали – я отчаянно трусила. Слабой поддержкой была мысль о том, что Ирина Николаевна может знать о делах Ванды что-то такое, чего не знаем мы, и это хоть немного облегчит дальнейшие поиски. Я выбросила сигарету, глубоко вздохнула, вспомнила любимое высказывание Яшки Беса: «Раньше сядешь – раньше выйдешь» – и нажала на звонок.

Любовь к чистоте передалась Ванде по наследству – квартира Ирины Николаевны была вылизана до блеска операционной. Мое появление нарушило стерильность обстановки, и даже тщательно вытертые о половичок сапоги не послужили мне оправданием: Ирина Николаевна, чуть заметно покривившись, кивнула на приготовленные тапочки и на дверь в ванную.

– Помой руки.

Я сочла за нужное не перечить. В сверкающей кухне мне было указано на табуретку. Сама Ирина Николаевна присела на угловой диванчик, глотнула из стакана раствор валокордина и величественно вопросила:

– Так что произошло?

Я, изображая идиотку, захлопала ресницами:

– А что, тетя Ира?

– Где Ванда? – В голосе Ирины Николаевны снова прорвались истерические нотки. – Я звоню ей целую неделю – ее нет! На работе говорят – она на больничном! Эта мерзавка Суарес просто бросает трубку! Сразу видно, что никогда своих не имела! И еще имеет наглость мне высказывать претензии! Учить меня, как обращаться с дочерью! Представляешь, что она мне сказала? «Еще бы через год проснулась!» Именно так – на «ты»! Хамка!

Ответ был вполне в духе Стеллы Суарес. Я промолчала. Ирина Николаевна оскорбленно высморкалась, глотнула из стакана и с упреком посмотрела на меня:

– Нина, ну как она себя ведет?

– Стелла Эрнандовна?.. – растерялась я. – Но… но ведь она тоже волнуется. И потом…

– Боже, да я не о ней, – досадливо отмахнулась Ирина Николаевна. – Ванда! Какое она право имеет так со мной обходиться? Почему я, родная мать, должна ее разыскивать по всей Москве? Почему я даже не знаю, где ее искать? А если случится что-нибудь?

На секунду я испытала страшное облегчение: похоже, Ирина Николаевна даже не догадывалась об истинном положении вещей. Как можно невиннее я поинтересовалась:

– Разве она вам не звонила?

– Боже мой! – Ирина Николаевна снова глотнула валокордина. – Ниночка, ты же знаешь – я всегда звонила сама! Всегда! Ей до матери дела не было! Мы с ней последний раз говорили в прошлую пятницу – она собиралась к прабабке в деревню. Видишь – даже туда она могла ездить каждый выходной, а посидеть с больной матерью – нет, зачем это ей… Теперь какой-то больничный… Нина, почему она не на работе? Только не обманывай меня!

Я вздохнула. Снова с тоской и завистью вспомнила об Осадчем и фальшивым голосом начала:

– Видите ли… Ванда, конечно, не могла вам сказать… Вам бы это наверняка не понравилось, но… У нее сейчас новый друг. Очень серьезный, богатый человек. Ванда… улетела с ним в Египет. А больничный – липовый. Сейчас же это так просто, вы сами знаете…

Браво, браво, Нина Лапкина, государственный налоговый инспектор! Слышала бы это бабуля… Я никогда не думала, что способна на такую наглую ложь. Ирина Николаевна, однако, поверила и посмотрела на меня с грустью.

– Он женат?..

– Да, – зачем-то ляпнула я.

– Я так и знала. – Ирина Николаевна посмотрела на свой пустой стакан. Жестом попросила меня налить еще воды. Я на ватных ногах пошла за чайником.

– Я всегда знала, что это плохо кончится, – удовлетворенно произнесла Ирина Николаевна, получив новую порцию валокордина и откинувшись на спинку диванчика. – Всегда. Еще когда она связалась с этим испанцем. Уже по его сладкой роже видно было – бандит и сутенер. Да, я мать, я должна была остановить, пресечь… Но разве она меня слушала? Разве она хоть когда-нибудь меня слушала? Я, по ее мнению, ничего умного сказать не могла! Мать – дура, мать ничего не понимает… – Ирина Николаевна раздраженно тряхнула головой. Светлые крашеные пряди рассыпались по плечам. Мать Ванды была красивой женщиной – ее портили лишь капризные уголки рта и мелкие морщинки у глаз, отчетливо выделяющиеся, когда Ирина Николаевна плакала. Сейчас весь комплект морщин был налицо.

– Тетя Ира, я, может, пойду? – робко спросила я. – Вам на работу завтра, уже поздно…

– Ниночка! – Ирина Николаевна повернулась ко мне с глазами, полными слез. – Ты ее подруга. Я знаю, между девчонками бывают разные разговоры, чем-то делятся, на что-то жалуются… Ну что, что я делала не так?

Я вздохнула. Что тут скажешь? Не будешь же учить жизни мать своей подруги… Впрочем, Ирина Николаевна не ждала ответа.

– Я никогда ей ничего не запрещала! Захотела она танцевать – пожалуйста! Ездить на гастроли – ради бога! Международные конкурсы – на здоровье! Я подписывала все ее контракты, пока она была маленькой! Да – мне это не нравилось, да – я ей это говорила. А этот Тони был обыкновенным кобелем, а она – маленькой дурочкой и ничего не понимала! Я была матерью, я должна была ей это сказать! Но она же меня возненавидела! Она хлопнула дверью и ушла! Ей, видите ли, надоели мои истерики! – Ирина Николаевна оттолкнула стакан и заплакала. Я принялась растерянно бубнить:

– Ну тетя Ира… Ну успокойтесь, вам вредно…

– Никогда! Никогда ей мать не была нужна! – хлюпала Ирина Николаевна. – В пятнадцать лет – она уже самостоятельная! Она уже ни копейки у меня не берет и выслушивать мои советы не желает! У нее теперь другая родная мать – эта Суарес!

– Ну что вы…

– Да, да! Я знаю! Я прекрасно все видела! Для нее слово этой комедиантки – закон! И что мне было делать – на старости лет учиться фламенко танцевать?! И все равно вышло так, как я обещала, – они ее выкинули! И эта Суарес, и этот Тони! Вышвырнули, как тряпку, – оттанцевалась, не нужна! Да, я ей об этом сказала – но я ведь сказала правду! А она… Она… – и тут Ирина Николаевна заревела в голос. Я вскочила, забегала вокруг с водой, таблетками и носовым платком, чувствуя себя полнейшей идиоткой. А Ирина Николаевна отталкивала мои руки и самозабвенно рыдала:

– Как она кричала на меня! Ниночка, ты бы слышала! На родную мать! Что она меня ненавидит, что никогда не будет со мной жить, что я ей отвратительна… Понимаешь – отвратительна! И хлопнула дверью! И три года, три года!.. Только потом… Кое-как… И все равно до сих по-о-ор…

Наконец-то я поняла, и мне стало холодно. Видимо, эта ссора, о которой мы понятия не имели, случилась сразу же после краха Вандиной эстрадной карьеры. Особенным тактом Ирина Николаевна не отличалась никогда и не без мстительного чувства высказала дочери свои мысли по поводу случившегося. Зная Ванду, нетрудно было предугадать финал.

– Но, Ирина Николаевна… Вы же понимали… – Я вспомнила белое лицо подруги на подушке, разорванные пакетики из-под таблеток в мусорном ведре. – Вы же знали, какая она. Для нее танцы – все…

– Да! Танцы – все! – Ирина Николаевна театрально всплеснула руками. – Фламенко – смысл жизни, Тони – вечная любовь, эта Суарес – истина в последней инстанции! А родная мать – пустое место! Она знала, что у меня больное сердце. Что у меня давление! Неужели нельзя было уступить матери, пожалеть ее хоть немного! Я знаю, лет через десять она меня сдаст в дом престарелых и успокоится! Всегда ей было на меня плевать, всегда, всегда…

– Но, тетя Ира… Вы же помирились. Она же приходила…

– Да… конечно. – Ирина Николаевна промокнула лицо платочком, мельком глянула в зеркало на стене, пожала плечами. – Приходила, сидела, молчала. Спросишь ее о чем-нибудь – два слова скажет. Где бывает, с кем встречается – государственная тайна! И не смей вопросов задавать, она этого, видите ли, не любит! Конечно, ей двадцать четыре года, я не могу ее допрашивать… Теперь еще этот женатый гоец. Тоже поиграет с ней и бросит. Может, она решила, что лучше всех, мол, всех баб бросают, а ей вдруг повезет? Не будет такого! Я взрослая женщина, я знаю, чем это кончается, сама ее растила без отца! Конечно, она мне ничего не сказала – не хотела слушать правду! И вот, пожалуйста, – улетела с новым мерзавцем! До матери никакого дела! А если мне ночью станет плохо – кому я буду звонить?!

– В «Скорую помощь», – подала я практический совет. – Ноль три.

Ирина Николаевна с ужасом посмотрела на меня.

– Дикари. Все вы теперь – дикари. Бедные ваши дети. И родители.

В кухне повисло неловкое молчание. Я чувствовала, что ляпнула что-то далекое от хорошего тона, но извиняться было еще глупее. Ирина Николаевна поискала глазами стакан. Я подала его ей, но Ирина Николаевна раздраженно отстранила лекарство.

– Как будто это поможет… Кто он хотя бы, этот ее новый? Искусствовед? Художник какой-нибудь?

У меня пропал дар речи. С минуту я торопливо прикидывала, что могло навести Ирину Николаевну на подобную мысль. Затем пошла ва-банк:

– Вообще-то да. Значит, Ванда все-таки вам рассказывала?..

– Ой, Ниночка… – отмахнулась Ирина Николаевна. Она помассировала пальцами виски, небрежно взбила волосы и как будто повеселела. – Я все же не совсем еще дура. Я прекрасно видела, что она в последнее время читает. Эти книги по древнему искусству, немыслимые зарисовки… Лучший способ увлечь мужчину – интересоваться его делами. Старо как мир и даже неинтересно. А потом еще эти походы в монастырь…

– Ну да… – наугад поддакнула я. В голове царил разброд. В какой еще монастырь, боже праведный?!

– Откуда у художника деньги на Египет, хотела бы я знать? – ворчливо спросила Ирина Николаевна. – Если, конечно, он не Никас Сафронов. Хотя кто их знает, может, и вправду талантливый человек.

– Оч-ч-чень… – необходимость отступления становилась все острее. – Ирина Николаевна, уже поздно… Девятый час…

– Да? – Ирина Николаевна рассеянно взглянула на часы. – Ну иди. Дверь сама откроешь?

Я пулей вылетела в прихожую, оделась, крикнула: «До свиданья» – и выскочила из квартиры.

Домой я пришла в десять. Дверь в комнату была прикрыта, и из-за нее доносились пушечная пальба и мощное «ура»: бабуля в сотый раз смотрела по телевизору «Войну и мир». Я тихо разделась, прошла на кухню. Сев на подоконник, закурила. Делать ничего не хотелось. После разговора с матерью Ванды я чувствовала себя совершенно разбитой. К моей совести взывала куча дел – нужно было позвонить Стелле Суарес, Яшке, Осадчему, поужинать, постирать… Вместо этого я приняла безответственное решение – лечь спать, и решительно направилась в ванную.

Телефон заверещал, когда я стояла под душем. Наверняка звонила Катька, жаждущая узнать о результатах моей поездки к Ирине Николаевне. Я выждала несколько звонков, надеясь, что подойдет бабуля, но от «Войны и мира» Софью Павловну не смогла бы оторвать даже воздушная тревога. Ругаясь, я выскочила из душа. Оставляя за собой мокрые следы, подскочила к телефону и, схватив трубку, заорала:

– Катька, чертова кукла! Перезвони, я тут с голым задом стою!

– Добрый вечер, Нина Сергеевна, – медленно произнес низкий голос с чуть заметным акцентом. – Вы хотели меня видеть?

Я съехала по стене на пол. Слабо пропищала:

– Кто это?

– Георгий Барсадзе, – невозмутимо представилась трубка. – Вы искали меня.

– Да… Да-да. А откуда… – Я остановилась на полуслове. Глупо было выяснять, где Барс раздобыл мой домашний телефон. Сочинять про подпись в свидетельстве о регистрации, видимо, уже не было необходимости. Зажав трубку ладонью, я откашлялась, перевела дыхание.