Текст книги "Убийство по-китайски"

– Что, Васенька, театр открываешь? – взвизгнула она истерически, пока лакеи норовили снова схватить ее под руки. – Мне и тут места не нашлось? На молодых разменял, голубь? Дома Олька, а тут новая гризеточка? А много тебе счастья Олька принесла?

Трушников медленно поднялся. Вид его был просто ужасен.

– Выведите ее немедленно, – глухо пророкотал он.

– Вывести?! – взвизгнула та. – Скандала не хочешь? Не того боишься – смерть над вами! Слышишь, Васенька-голубь, – смерть. От добра говорю! – крикнула она, уже почти уносимая за дверь.

Створки хлопнули. Нестройно заиграли бледные музыканты, понукаемые распорядителем. Гости стали подниматься. Я подал руку своей соседке, и мы со всей возможной поспешностью двинулись к бальному залу. Спутница моя, вероятно, весьма фраппированная произошедшим, беспрестанно ахала, обмахивалась веером и даже пыталась лишиться чувств, вероятно, полагая это уместным в создавшейся ситуации. Поэтому я был чрезвычайно рад, когда смог сдать ее на руки семье и молодому офицеру, ожидающему первого танца.

8

Отвратительная эта сцена сильно, помню, меня расстроила. Во рту было кисло, в голове муторно. Видеть женщину, дошедшую до такого низкого, такого чудовищного состояния, было тяжело и непривычно. Кроме того, а возможно, это было главным, я очень переживал за состояние Ольги Михайловны – каково ей пережить такое на глазах у всех?! Я досадовал на Дениса Львовича, на организатора праздника, но больше всего, разумеется, на Василия Кирилловича за то, что никто не смог оградить одну женщину от позора, а другую от незаслуженных сплетен и унижения. Чтобы как-то прийти в себя, я стал бродить по театру. Танцевать я расположен не был, играть в карты не любил. Борис куда-то пропал, Трушниковы тоже. Я выпил кофе, съел пару порций мороженого, даже попытался покурить и наконец прибился к аукционисту, которому должен был помогать вести реестр во время благотворительного аукциона. Цифры и таблицы привычно отвлекли меня. Краем глаза я видел, как в зал заглянул Борис. Как прошли по коридору строем китайцы – молчаливые, сосредоточенные и похожие на механических кукол. Несколько донаторов, в том числе Белоногова, приходили справиться о порядке своих лотов. Мы едва успели все приготовить, как музыка в бальном зале стихла, звякнули литавры и раздалось объявление о начале благотворительной ярмарки. Публика, которой прискучили танцы, повалила к нам. Ольга Михайловна под руку со своим пасынком вошла и разместилась на первом ряду с краю. Я заметил некоторую скованность в ее манерах, то неприятное пустое пространство, которое наше высокоморальное общество сочло необходимым оставить вокруг нее. И чтобы ободрить несчастную женщину после ужасного скандала, я подбежал и вручил ей программку аукциона. Она, как мне показалось, оценила мою добрую волю, поскольку очень сердечно мне улыбнулась и поблагодарила несколько более горячо, чем требовала такая простая услуга. Между тем аукцион все не начинался. Я вопросительно взглянул на дядю, который должен был дать сигнал к началу, да так и стоял с гонгом в руках у сцены.

– Василия Кирилловича ждем, – прошептал он мне. – Как можно себе позволять опаздывать, честное слово! L’argent ne donne pas de manieres! [7]7
  Деньги не делают человека воспитанным! (Фр.)


[Закрыть]

Он был раздражен, и его волнение передалось мне. Я тоже стал немного нервно оглядывать зал, ожидая появление главного мецената. Неожиданно боковая дверь открылась, и к нам подошел лакей. Я увидел его белое в синеву лицо, выступившую испарину. В желудке у меня засосало. Он что-то коротко сказал дяде, и дальше все понеслось очень быстро. Моя память выхватывает сейчас яркие кадры, будто застывшие на фотографической карточке. Вот мы стоим в коридоре, и к нам бежит вызванный дядей Самулович с саквояжем в руках. Вот коридор с выходом в ложи: пустой, покрытый красным ковром с желтым кантом. Открытая дверь в ложу Трушниковых, занавес качается – видимо сквозняк. Я уже знаю, что увижу, но все равно обмираю. Трушников сидит в том же кресле, где смотрел представление, голова упала на низкий стол, прямо на бумаги. Одна рука висит вдоль тела, другая распростерта на столе. Какие-то фрукты раскатились. Надкусанное пирожное. Разбитый графин у ножки стола, чуть дальше – рюмка. Лакей, крестясь, пятится назад.

– Борис Михайлович, – услышал я голос дяди, – что скажете?

– Мертв.

Стало тяжело, будто кто-то положил на макушку железную плиту. Взгляд мой уперся в кольцо на руке Трушникова. Большой красный рубин вспыхивал и гас, отражая колеблющийся свет лампы. «Мы виноваты… Я виноват. Мы виноваты… Я виноват», – крутилось в голове. Вспышка камня. «Мы виноваты… Я виноват». Снова вспышка. «Мы виноваты…»

– Аркадий. Аркадий! Сопроводи меня вниз, мы должны сообщить семье, – вывел меня из транса голос дяди. – А вы, Борис Михайлович, пожалуйста, останьтесь здесь и никого не впускайте.

Мы спустились на первый этаж. Дядя подошел к Ольге Михайловне, объявил ей страшную новость, после чего распорядился свернуть праздник в связи с трагической кончиной Василия Кирилловича Трушникова. Произошло понятное волнение. Вскрики дам, нелепая, ненужная суета. Я немного постоял у выхода, провожая гостей от имени губернатора, пока дядя занимался бесконечно более важными делами. Руки, дамские шляпки, ледяной ветер, задуваемый с улицы, хлопанье бичей, вскрики кучеров отъезжающих экипажей и понимание огромной, пока не полностью осознанной катастрофы.

Вот так ужасно завершалось открытие губернского театра, столь ожидаемое обществом. А в нас с Борисом судьба запустила первый крючок, втягивая в дело об убийстве.

То, что произошло именно убийство, стало ясно почти сразу. «Почему почти? Автор, все же так очевидно!» – воскликнете вы, но будете правы лишь отчасти. А тогда дело передали судебному следователю Петру Николаевичу Выжлову. Молодой этот человек был неплохо образован, любил (в отличие от нас) общество, где его очень любезно принимали, особенно в домах с невестами. Выжлов немного пел, немного рисовал, писал в альбомы, а более всего был известен своими карьерными устремлениями и общим мнением, что «уж он-то в нашей глуши не задержится». До того страшного вечера мы мало с ним соприкасались, хотя, по чисто внешним признакам, имели много общего и, как я сейчас думаю, не сойдись мы так быстро с Борисом, меня вполне могло бы засосать то амбициозное, малоосмысленное, но яркое болотце, в котором с таким блеском выступал Петр Николаевич. Однако мы отвлеклись, а между тем именно он в качестве судебного следователя взялся за это дело. Буквально через десять минут появился он на пороге ложи, все еще немного разгоряченный танцами и слегка раздосадованный неожиданным поворотом столь приятного вечера. Весьма быстро, толково и предельно корректно (стоит быть объективным и отдать ему должное) Выжлов распорядился удалить всю любопытствующую публику со второго этажа. Наскоро и, на мой взгляд, весьма небрежно опросил нескольких лакеев, швейцара и нас с Борисом. При этом у нас он интересовался исключительно причинами, заставившими нас подняться к Трушникову, а также «не был ли тот жив, когда мы его увидели». На все попытки Бориса поделиться с ним своими наблюдениями он любезно и слегка снисходительно-понимающе улыбался, а один раз даже намекнул, что желание приобщиться к работе следователя, часто очень сильное в «скучающей провинциальной публике», может серьезно помешать следствию. Я вспыхнул, а Борис, по своему обыкновению, только недоуменно пожал плечами. Так вот, именно он – Петр Николаевич Выжлов – и заявил тогда вернувшемуся в ложу Денису Львовичу, что никакого убийства, слава Господу, не было, а произошел элементарный и весьма неудивительный после всего бывшего за обедом – vuos comprenez – апоплексический удар.

– Позвольте, милостивый государь, но как врач я решительно не могу с вами согласиться! – вышел вперед Самулович.

Его грузная фигура, плоховато сидящий арендованный смокинг, растрепавшиеся волосы – все составляло разительный контраст с Выжловым. Тот, надо думать, тоже это отметил, к тому же Борис почему-то сразу стал ему неприятен.

– Сударь, – немного насмешливо и как бы беря нас в соучастники этой насмешки обратился он к Самуловичу, – я мало сомневаюсь в ваших познаниях, хоть и не имел чести лично у вас лечиться, однако, поверьте, здесь дело не только, так сказать, врачебное, но и в определенном смысле политическое. – Петр Николаевич послал мне и губернатору тонкую улыбку. – Так вот, я вам совершенно точно говорю, возраст, волнение, выпивка – все обстоятельства сошлись в трагическом ансамбле. О чем и следует объявить несчастной семье и не менее осиротевшему обществу.

По ряду признаков я сразу понял, что дяде не понравился тон, выбранный Выжловым (и голова Дениса Львовича слегка отклонилась назад, и между бровей чуть углубилась морщина). Конечно, они были хорошо и даже близко знакомы с Петром Николаевичем, часто встречались в свете, бывали в одних и тех же домах. Однако стиль общения, уместный в частной жизни, где они, в каком-то смысле, стояли на одной ступени, категорически не подходил для официальных сношений; и Денис Львович, как многие малознатные, выдвинувшиеся только благодаря личным дарованиям дворяне, был к таким нюансам чрезвычайно чуток. Чем дольше разглагольствовал Выжлов, чем с большей легкостью указывал он на отсутствие признаков насильственной смерти, чем больше полунамеков и улыбок посылал он в сторону губернатора, тем серьезнее становились глаза дяди. Странно, но Выжлов, казалось, совсем этого не замечал. Наконец он замолчал, и в ложе повисла пауза.

– Я благодарен вам, Петр Николаевич, за совет, – довольно холодно наконец произнес дядя. – Политическое дело или не политическое, что объявить семье – все вы мне разъяснили. Я вижу, вы искренне волнуетесь за меня и мое положение. Однако прежде чем я последую вашей рекомендации, мне хотелось бы выслушать, на чем основывает свое мнение доктор. Борис Михайлович, вы считаете, это не апоплексия?

И это был второй крючок, втянувший нас в эту историю. Я высоко ценю и ценил своего дядю, его заслуги и личные качества, однако думаю, что вопрос к Борису, как и дальнейшее решение дяди открыть дело, вероятнее всего, не возникли бы, выбери Выжлов иной тон для доклада. Скорее всего, его первой мыслью также было спустить все на тормозах. Однако в тот день все сложилось как сложилось. И Борис был спрошен и, разумеется, ответил, что смерть вовсе не естественная, но, напротив, явно насильственная. Что кожа лица трупа бледная, зрачки сужены. И все эти признаки крайне нехарактерны для апоплексии. Что ему многое не нравится в трупе и хорошо бы сделать вскрытие.

– Денис Львович, вскрытие! – всплеснул руками Выжлов. – На основании каких-то догадок – такой скандал.

– Скандал правосудию не помеха, сударь. Что же делать, коли так складывается. Только вы вскрытие делайте не в одиночку. Я приглашу Липгарта, – дядя назвал одного из самых уважаемых частных врачей нашей губернии.

Борис радостно согласился. Вообще, если можно так сказать, Самулович любил делать вскрытия. Много часов проводил он в мертвецких и на бойнях. Вся эта жуткая на вкус любого обывателя процедура казалась ему невероятно увлекательным и познавательным занятием. Несколько раз в компании он пытался рассказывать о своих опытах: как однажды труп, с которым он упражнялся, разморозился, рука, до того поднятая, упала и дала Борису оплеуху, и все в таком роде, чем до крайности всех удивлял, если не сказать больше. Но, еще раз повторю, сам Борис вскрытия любил, а уж перспектива провести его с коллегой и вовсе привела его в прекрасное настроение. Чего нельзя было сказать о нас. Мы вышли из здания подавленные, оставив Бориса дожидаться полиции. Экипаж Дениса Львовича уже стоял у крыльца. На улице, несмотря на позднее время, собрались зеваки, отчего все происходящее приобретало дополнительный скандальный оттенок. Я сел с дядей в его карету, опустил шторы, кучер причмокнул, и мы покатили прочь от театра.

9

На следующий день прямо со службы я был вызван к губернатору. На улице было холодно. Я ехал в присланной за мной казенной коляске, тщетно пытаясь закрыться от мелкого дождя, что сыпал и сыпал с неба. На главной, Дворянской улице, мы встали. Кучер мой спрыгнул с облучка. Какая-то телега перегородила дорогу, и образовался приличный затор. Как у нас водится, все кричали, ругались. Я прикрыл глаза. Багровый сумрак растекся под веками и мгновенно вывел из памяти картину безжизненной руки Трушникова с крупным рубином на среднем пальце. Я вздрогнул, запахнул шинель. «Я виноват…» – снова рефреном зазвучало у меня в голове. Слова эти сливались со скрипом колес снова тронувшегося экипажа, проступали в уличном шуме, отдавались эхом моих шагов по мостовой у особняка губернатора, их читал я в глазах открывшего мне дверь швейцара. Я взбежал по ступеням, вошел в неожиданно пустую приемную, сильно потер виски, пытаясь прийти в себя, и потянул дверь.

В кабинете было сумрачно. Шторы задернуты. Несколько свечей в большом медном канделябре освещали дальний конец большого полированного стола. Там, под портретом государя-императора, сидел дядя. Против него немного сбоку помещался Выжлов. Он был спокоен и имел на лице то выражение уважительного ожидания, которое и положено иметь в кабинете начальника. По всей вероятности, он сделал выводы из вчерашнего и сейчас принял вид подчеркнуто официальный. Дядя сидел очень прямо, но был задумчив. Остальные места за длинным, в виде буквы Т столом были пусты, но отодвинутые стулья говорили о том, что еще недавно за ним сидели посетители. Я поклонился и был приглашен сесть. Повисла пауза. Дядя все так же рассматривал нас, а мы сидели, делая вид, что погружены в свои мысли.

– Аркадий Павлович, – наконец прервал молчание губернатор, – я решил пригласить тебя, поскольку считаю, что ты сможешь помочь. Видишь ли, ты с финансами хорошо знаком, кроме того, мой племянник, – дядя повысил голос, давая понять, что в данном случае это не проявление непотизма, а некий рациональный аргумент. – Василий Кириллович, царствие небесное, вел торговлю широко. Вполне вероятно, что корень придется искать в учетных книгах, тут тебе и карты в руки. Вот… Возможно, дело в денежных делах… хотя сейчас основной является другая версия. Петр Николаевич, прошу коротко ввести Аркадия Павловича в курс и поделиться вашими соображениями еще раз. – Он со значением глянул на меня, как бы подавая какой-то сигнал.

Выжлов открыл папку. Согласно отчету вскрытия (который был нам преподнесен как отчет Липгарта, без упоминания имени Бориса) смерть Трушникова была насильственной. Злоумышленник ввел в основание черепа жертвы тонкую стальную иглу длиной около трех дюймов, толстый конец иглы был обломан. Содержимое желудка, пробы волос взяты на анализ.

Я был настолько ошарашен, что, вероятно, вскрикнул. Выжлов пригладил руками виски и скорбно покачал головой.

– Да, уважаемые господа, жестокое и странное убийство. Кошмар.

– Позвольте, но как можно вогнать иглу в голову человека так, чтобы тот не сопротивлялся? Я понимаю, отравить, застрелить, но это?

– И тут я разделяю ваши чувства, – немного снисходительно улыбнулся Выжлов, – мне самому не давал покоя именно этот вопрос, пока не стала абсолютно ясна фигура преступника. Анализ corpus deliciti [8]8
  Состав преступления (лат).


[Закрыть] приводит нас, если позволите, к qui protest. Кто способен! – Он выдержал паузу и уже другим, быстрым и деловым тоном окончил: – К сожалению, дело получает дополнительную печальную окраску, поскольку главным подозреваемым оказывается тот, чья профессия должна быть сопряжена с высочайшей гуманностью. Я говорю о докторе Самуловиче.

Помню, меня как обухом ударили, я что-то возражал, всплескивал руками. Впрочем, речи мои были, вероятно, очень сумбурны, поскольку дядя морщился, а Выжлов в ответ только понимающе качал головой и заявлял что-то в том роде, что и сам бы не хотел верить в виновность доктора, но факты есть факты и они говорят обратное. Что у него имеется ряд соображений, подтверждающих – увы – эту ужасную теорию. И что, во-первых, всем известно о недавнем, неприятном и крайне оскорбительном конфликте Бориса Михайловича с Трушниковым, коему я был случайным свидетелем. Во-вторых, после банкета Самулович спускался вниз и брал зачем-то на продолжительное время свой докторский саквояж, который сдавал вместе с платьем в гардероб. И наконец, по его теории, друг мой, прикрываясь своим докторским статусом, вошел в ложу и, вероятно, предложил Трушникову успокоительное либо что-либо подобное. После чего ввел ему слишком большую дозу лекарства и расправился с уже потерявшей сознание либо обездвиженной жертвой.

– Сам способ убийства говорит нам о том, что преступник хорошо знает анатомию, а также имеет доступ к каким-либо медицинским препаратам, n’est-ce pas [9]9
  Не так ли (фр.).


[Закрыть]? Конечно, с одной стороны странно, как это Трушников после ссоры доверился Самуловичу. С другой стороны, тот скандал на банкете, вероятно, крайне сильно отразился на его самочувствии. А в тяжелом состоянии хватаешься и за соломинку… Я знаю, что вы вроде бы знакомы с Самуловичем, – сказал он, снова меняя тон и понимающе покачивая головой. – Всегда тяжело предположить такое про человека, которого лично знаешь. Однако что вы действительно о нем знаете? Вот вопрос. Мы все видели только внешние attributs, а по сути доктор – человек в городе новый. Ни с кем не сошедшийся. И, позвольте, entre nous [10]10
  Между нами (фр.).


[Закрыть] заметить – вовсе не нашего круга. Более того, он имеет l’origine douteuse [11]11
  Сомнительное происхождение (фр.).


[Закрыть]. А как известно, яблочко от яблони…

– При чем тут это? – глухо спросил я, абсолютно убитый всем происходящим.

– Как же при чем, дорогой мой Аркадий Павлович?! Не будете же вы отрицать, что среда влияет на формирование личности? Что в человеке благородного происхождения больше порывов духовного свойства, чем, скажем, в простолюдине, с детства живущем terre a terre [12]12
  Приземленно, буквально «на земле» (фр.).


[Закрыть]. А что представляет собой наш доктор в этом отношении?

– Что же он представляет? – подал голос дядя.

И выяснилось, что представляет собой Борис не доктора и не бывшего киевского студента, а выкреста. Что, возможно, и звать-то его вовсе не Борис Михайлович, а Барух Мойшевич. Что отец его хотя и крестился, за что был отлучен от семьи, однако, вероятно, связи с соплеменниками не терял, и если уж спросить Выжлова, то выкресты еще и опаснее жидов.

– Вот так, Аркадий Павлович, – как-то весело резюмировал дядя. – «Под маскою овцы скрывался хитрый лев».

Я совершенно не понимал его настроения и только видел, что он страшно оживлен, как бывал оживлен часто в картах, когда вел рисковую игру. Я счел за благо промолчать, поскольку знал, что плохо высказанный аргумент – мертвый аргумент, а мне требовалось время, чтобы подготовиться к схватке. Денис Львович поднялся.

– Что ж, господа, на сегодня все. Спасибо. Пора и пообедать, как говорится. Аркадий Павлович, ты ведь сегодня с нами обедаешь. Не забыл?

Я кивнул, хотя никаких договоренностей не было. Мы вышли в приемную. Камердинер Кузьма распахнул двери на лестницу. Стали прощаться.

– А что, Кузьма, – внезапно спросил дядя, – Борис Михайлович приехал?

Мы застыли.

– Ожидает-с, – кивнул камердинер. – Как от Белоноговой выехал, сразу к нам. Ровно в час пожаловали, как и обычно по понедельникам. Прикажете в обеденную залу звать или сперва осматриваться будете?

– Осматриваться, – кивнул Денис Львович, пожал протянутую руку растерянного Выжлова и, велев мне ждать в столовой, двинулся с Кузьмой по коридору. Я же, абсолютно растерявшись, стоял как соляной столб.

10

– Да уж, молодые люди, влипли мы в дельце, да? Как говорит Кузьма, «как кур во щи». – Дядя пыхнул сигарой и хлопнул себя по коленям.

Мы сидели в креслах в небольшой столовой у дядиного кабинета. Мы только закончили обедать, и дядин камердинер лично, отстранив лакеев, убирал со стола посуду. За обедом я пытался завести разговор о деле, но всякий раз дядя переводил на другие темы, а после и вовсе прямо сказал, что не стоит мешать приятное с полезным. И вот сейчас, по всей видимости, время пришло. Самулович, похоже, тоже почувствовал эту перемену, поскольку тут же сел очень прямо, отставил в сторону кофейную чашку и качнул головой:

– Денис Львович, я вам благодарен. Я понимаю, что, выказав открыто мне покровительство, вы…

– Молчите, Борис Михайлович. Я вас в эту историю втянул. В виновность вашу не верю. Да и ничего такого я уж и не сделал. Выжлов, конечно, карьерист, и, может, на него мой демарш произведет впечатление. Однако других подозреваемых у него нет, так что не стоит считать себя в безопасности. А скажите, это правда, что вы из выкрестов? – внезапно посмотрел он прямо в глаза Самуловичу.

Я смутился, а Борис, казалось, напротив, не нашел в этом вопросе ничего необычного. Он спокойно подтвердил, что отца его при рождении действительно назвали Мойше. Что дед по отцу – живет в местечке, но с родственниками с той стороны он, Борис, не встречался, поскольку дед велел считать его отца умершим, когда тот крестился и взял в жены русскую девушку. Его же, Бориса, никому и в голову не приходило записывать или звать дома Борухом, и имя ему мать дала в честь своего абсолютно русского брата. Я видел, что простота, с какой Самулович рассказывает эту очень личную (на мой взгляд) историю, приятна Денису Львовичу. Он удовлетворенно покачал головой и внезапно уточнил, не тот ли это дядя Бориса, что служил в киевской полиции. Получив утвердительный ответ и на этот вопрос, он опять не удивился. Откинулся на спинку кресла, пыхнул сигарой, после чего огорошил меня уж совсем неожиданными сведениями:

– Я, Борис Михайлович, вовсе не просто интересуюсь вашим прошлым. Как вы видите, сейчас я в таком положении, когда, с одной стороны, имею громкое дело, а с другой стороны, не могу опереться полностью на человека, который этим делом занимается.

Борис попытался что-то сказать, но дядя махнул рукой.

– Борис Михайлович, я вижу, вы поняли, куда я клоню. Я навел о вас справки и знаю, что воспитывались вы как раз у своего дяди по матери, знаю, что были по воле случая вовлечены в знаменитое дело об ограблении банка и отличились в нем, за что даже были лично представлены киевскому генерал-губернатору. Знаю, что вы человек глубокого и цепкого ума, и сейчас мы в таком положении, что я не могу пренебрегать вашими способностями.

– Борис, это правда? – воскликнул я. – Почему я не знал? Почему ты мне ничего не рассказывал?

– Аркадий, все это не имеет отношения ни к настоящему, ни к будущему, – скривился Самулович.

– Ты, mon cher [13]13
  Дорогой (фр.).


[Закрыть], вообще мало интересуешься окружающими, – с мягким укором в голосе сказал дядя. – Скажу коротко, Борис Михайлович, мне нужна ваша помощь в этом деле. Я, как вы слышали, подключил к нему Аркадия, а вы будете действовать вместе с ним. На первый план вас не вывожу, по понятным причинам, но прошу приложить все свои способности. В конце концов, вы в этом заинтересованы даже больше меня. Все! Таково мое решение как губернатора, – он немного повысил голос, акцентируя последнее слово, и, убедившись, что мы как следует поняли обстоятельства, отложил сигару и, уже поднимаясь, быстро окончил: – Больница ваша сейчас закрыта. Комиссия, думаю, уже составила рапорт – что там вы сами писали? – дымоход плохой, стесненные условия, отсутствие вентиляции, так? Временно вы отстраняетесь от служебных обязанностей. Ты, Аркадий, переходишь ко мне в особые поручения. Все. Можете идти. Жду от вас доклады.

Нам оставалось только встать и поклониться. За дверью нас ожидал Кузьма с бумагой, в которой было предписано оказывать мне – Аркадию Павловичу Зимину – все необходимое содействие в деле прояснения обстоятельств гибели Василия Кирилловича Трушникова. Отдельно был передан конверт к полицмейстеру – человеку прекрасному во всех отношениях, но пьющему и не очень резвому умом.

– Черт знает что такое, – потер лоб Самулович, когда мы уже спускались по мраморной лестнице. – Как прикажешь все это понимать?

– Борис, поверь, я удивлен не менее тебя… А что за история с ограблением?

Самулович остановился, снял пенсне и повернулся ко мне.

– Знаешь, Аркадий, я очень прошу тебя не говорить со мной об этом деле, – сказал он неожиданно очень серьезным тоном. – Кровь, жестокость, сумбур – поверь, все было максимально далеко от книг, которые нам обоим так нравятся. И, честно сказать, роль моя была… не такой, как представляется.

Я отмахнулся.

– А все же ты был в настоящем деле!

– Я сейчас был в настоящем деле, Аркадий! Сейчас! У меня больница. Там я сражаюсь с истинными жестокими убийцами – болезнями. У меня нет средств, но я начал готовить эксперимент по возможности лечения чахотки вдыханием различных смесей. Понимаешь ты важность того, что я делаю? И вот все летит в тартарары.

Я знал, что любая перемена планов, любой неожиданный поворот болезненно воспринимаются моим другом. Сейчас же весь его тщательно отстроенный мир действительно рассыпался. Обычно такой спокойный, такой оптимистичный и мягкий Самулович шел по улице, не разбирая дороги, яростно вонзая в размокшую глину наконечник трости. Полы его расстегнутого пальто раздувал ветер. Прохожие с удивлением шарахались в стороны. Я вприпрыжку несся чуть сзади, бормоча извинения и пытаясь разговором отвлечь друга от душевной сумятицы.

Мы свернули на нашу улицу. От больницы отъезжал закрытый экипаж. В саду сновали какие-то люди, стояли жандармы. У ворот курил фельдшер.

– Иван Степанович, что же это? – налетел на него Борис.

– Добрый день, Борис Михайлович, вот… Комиссия постановила. Да вы не расстраивайтесь, дело даже в нашу пользу. Если ремонт проведут, так оно и хорошо.

– Да что вы… – махнул рукой сильно раздраженный Борис. – А больные где?

– Душевных в земские забрали, Кривышева семья взяла, Перепятько тоже. А Антипка ваш, шельмец, бежал. Говорил я вам, нечего с такими рассусоливать. Как волка ни корми… Галоши спер, пальто Бабайского. Хорошо, душевных забирать приехали с казенными одеялами…Аптеку мы закрыли, тут не беспокойтесь. Все под роспись.

– Да, спасибо вам. Как же теперь?

– А что? Живите себе пока. Конечно, без жалованья, но квартира за вами. Я выяснил. И потом, можно частную практику. Оно без больницы и времени больше, и доход, скажу вам. А уж сколько сегодня до вас просителей было, и записки, и даже лакеев присылали! Все у вас на квартире сложил.

Борис безнадежно вздохнул и отвернулся.

– Не могу тут, Аркадий. Смотри, как облепили мое гнездо, – он мотнул головой на жандармов и суетящихся у больницы разнорабочих, – полное разорение! Полное. Пойдем куда-нибудь.

– Конечно, пойдем. Ты, главное, успокойся. Ну, вот так жизнь сложилась. Такое происшествие.

Я взял его под локоть и осторожно повел прочь. Идти ко мне было бессмысленно – из моего окна Борис так же наблюдал бы суету вокруг лечебницы, поэтому я, поразмыслив немного, стал направлять наш ход к трактиру Свешникова. Я видел, что раздражение моего товарища уступило место грусти, вслед за грустью пришло смирение, а с ним потихоньку возвращался всегдашний его оптимизм.

– А что, Аркадий Павлович, нам ведь пока еще не сильно досталось, – проговорил он. – Меньше, чем Трушникову, да?

Я радостно улыбнулся.

– Ты меня, часом, не к Свешникову тащишь? Не стоит. И ели недавно, и денег у нас нет. Не думаешь ли ты, что я взаправду по всем запискам с частными визитами поеду? – он поймал мой вопросительный взгляд. – Да полно, это же они не врача ждут, а свидетеля преступления. А то еще и убийцу. До того ли нам с тобой сейчас, чтоб margaritas ante porcos? [14]14
  Метать бисер перед свиньями (лат.).


[Закрыть] Вот и я так думаю. Надо, брат, к Трушниковым идти. Я со всех сторон обдумал. Никак нам не отвертеться, и пересидеть не выйдет. Черт, как это все некстати! А и с другой стороны, бойся желаний своих. Может, это наша с тобой приверженность расследовательному жанру с нами такую шутку играет. Огюсты Дюпены посконные…

Вот так и впился в нас этот третий и последний крюк. Как сейчас вижу я угол Подольской и Конной улиц, белый штукатуренный бок дома с потеками воды и очень молодое курносое, пухлощекое лицо Бориса под коричневой круглой шляпой. Короткие рыжеватые бакенбарды, прищуренные глаза. Молодость-молодость, куда ушла ты?