Текст книги "Убийство по-китайски"

11

Я давно заметил, что дома, как и люди, могут выражать эмоции. Такой высокомерный в прошлое мое посещение, дом Трушниковых сейчас вид имел растерянный и униженный. Двери его были распахнуты, как рот олигофрена, на подъездной дорожке раскорячилась колымага, которую раньше и к заднему крыльцу не пустили бы, в прихожей было натоптано, по всему дому ходили люди: обивщики, портные, служащие похоронных бюро. Швейцар, позабыв свои обязанности, а может, устав бороться со стихией, сидел на стуле у входа и мрачно разглядывал пятно на своей перчатке. Мы вошли, поймали проходившего мимо лакея и попросили передать свои карточки хозяйке дома. Он с сомнением покачал головой и явно неохотно побрел на второй этаж. Ответа не было долго, и мы уж решили, что нас не примут, когда к нам неожиданно подошла малюсенькая, вся сморщенная старушка и, то ли беспрерывно кланяясь, то ли просто тряся головой, поманила нас за собой куда-то вглубь первого этажа. Мы шли долго: через анфиладу комнат, потом по коридору во флигель, наконец по маленькой лестнице поднялись на второй этаж. Направо сквозь приоткрытую дверку была видна темная, озаренная только светом свечей и лампад комната, вся завешанная иконами. Нестройные голоса тянули молитвы. Проводница наша остановилась, несколько раз истово перекрестилась и, снова закивав, толкнула вторую, пока закрытую дверь. Мы вошли.

– Вот, матушка, Бог привел, а я проводила, – поклонилась в пол старушка и внезапно тонким, дребезжащим голосом запела: – «А вот шел Господь, шел Господь по Галиле-е-е-еэ. А и благо-о-сть нес – весть вели-и-икую-ю-у».

Ольга Михайловна в очень простом и закрытом сером платье с черными лентами в гладко убранных волосах поднялась нам навстречу из-за рабочего столика и жестом предложила садиться на стулья, против нее. Старушке же ласково кивнула, после чего та, не прекращая пения, пятясь, вышла за дверь. Кроме хозяйки, в комнате было двое: у окна с незажженной сигарой в руке стоял уже знакомый нам Александр Васильевич, а у стены в кресле сидел невысокий достаточно молодой мужчина в коричневом английском костюме-тройке, с зачесанными назад черными волосами и абсолютно китайским лицом.

Так мы впервые встретились с Иваном Федоровичем. Как я уже говорил, история его появления в нашем городе – темная. Василий Кириллович привез его совсем крохотным, что породило волну слухов и домыслов. Кто говорил, что Иван – сын самого Василия Кирилловича, которого тот прижил во время своей поездки в Китай от наложницы. Кто кивал аж на отца – Кирилла Сергеевича, что также был в то время в Китае. Некоторые даже шептали, что Иван рожден в законном браке и должен был все наследовать по завещанию – так якобы отец решил наказать Василия Кирилловича за своеволие. Однако доподлинно никто ничего не знал, а на поверхности было лишь то, что крестили мальчика в день Федоровской иконы Божьей Матери и записали в честь праздника Иваном Федоровичем Федоровым. Что поселил Василий Кириллович Ваню с собственными детьми, но записал подкидышем. Двойственность эта сохранялась и в то время, когда мы свели знакомство. С одной стороны, жил Иван в доме, активно занимался семейным делом – по общему мнению, долгое время именно на нем держалась большая часть восточной торговли – и по сути был единственным из семьи, кто, помимо Василия Кирилловича, отдавал силы коммерции ежедневно и серьезно. С другой же стороны, никто не делал попыток сгладить ту пропасть, что отделяла незаконнорожденного полукровку от круга общения Трушниковых: в обществе Иван принят не был, ни о каких собственных средствах или доле в семейном деле речи никогда не поднималось. В общем, как однажды сказала моя Галина Григорьевна: «Работал, как за свое, а получал, как за чужое». Может, такая неопределенность положения, а может, и природные склонности характера сделали Ивана малоразговорчивым и очень замкнутым человеком. Вот и тогда, коротко привстав и кивнув нам головой, он снова опустился в кресло у стены и застыл совершенной статуей, уставив на нас черные свои внимательные глаза. Мы опустились на стулья и первым делом, разумеется, принесли семье свои соболезнования в связи с трагической утратой. После чего Самулович молча передал Ольге Михайловне конверт с бумагой от губернатора. Александр придвинулся ближе и читал текст, заглядывая мачехе через плечо.

– Как же это понимать, господа? – наконец сказал он. – Расследование? Так?

Он нервно подернул плечами и чиркнул спичкой, пытаясь разжечь сигару.

– И что же, вы кого-то из нас подозреваете? Правильно мы поняли ваш приход?

– Прекрати, Александр, – тихо произнесла Трушникова. – Дело сложное. Мы как никто заинтересованы в поимке виновного.

– Как прикажете, маменька. Только я уже имел счастье разговаривать с Выжловым. Сколько всего кругов надо пройти в этом аду? И потом, честь рода! Что скажут в свете? Сам князь Оленев здесь. Что он подумает? И я только был представлен…

– Спрашивайте, господа, – снова перебила его Трушникова. – Мы постараемся помочь.

Ольга Михайловна подняла на меня глаза, и я увидел в них столько горя и света, что сердце мое сжалось. Самулович же, будто только того и ждал, нацепил пенсне, достал свою вечную книжечку и карандашик из кармана. Раскрыл, будто с чем-то сверяясь, и будничным, очень деловым тоном попросил рассказать обо всех событиях вчерашнего вечера, с того момента, как они покинули банкетный зал, и до половины двенадцатого, когда тело было им, Самуловичем, лично освидетельствовано. Меня несколько покоробила эта врачебная прямота Бориса, однако остальными она была воспринята как должное. Ольга Михайловна кивнула и начала рассказывать, что сразу по выходе из зала она с мужем и пасынком прошли в буфет. Супруг велел накрыть стол в ложе и принести туда бумаги из конторы театра. Потом какое-то время курил и что-то обсуждал с господином Ли, пока они с Александром прогуливались по коридору. По пути они останавливались, чтобы поговорить с распорядителем по поводу аукциона. Госпожа Строве подходила со словами ободрения. Потом Александр ненадолго отлучился глянуть на игру, а она сама зашла в дамскую комнату, чтобы привести себя в порядок. После поднялась к ложам, на лестнице встретила спускавшегося господина Ли, который сказал, что окончил дела с мужем и собирается посмотреть бал и что Александр обещал показать ему игру. Они раскланялись, и Ольга Михайловна вошла в ложу, где были супруг и пасынок. Супруг работал с бумагами. Они немного посидели, а потом Александр взял у отца денег, чтобы спустить их в зале с Ли Дэном. Затем Ольга Михайловна и Александр вышли, договорившись встретиться с Василием Кирилловичем уже на аукционе.

– И все было хорошо, так?

Поднял глаза от книжечки Самулович. Ольга Михайловна кивнула.

– Я так и думал. Спасибо, что рассказали.

Он закрыл книжечку, и Ольга Михайловна уже собралась подняться, чтобы проводить нас, как вдруг Самулович снова откинулся на стуле:

– Знаете, есть еще небольшие уточнения, скорее всего это неважно, но уж раз мы пришли… Я вчера разговаривал с лакеем, который обслуживал ваш этаж. Так, ничего особенного, но он сказал, что слышал звуки довольно бурного выяснения отношений в ложе вашего супруга незадолго до его смерти. В чем дело, он, разумеется, не знал, так как счел неприличным подслушивать. Однако если вас не затруднит, в сложившихся обстоятельствах, прояснить этот вопрос, я буду признателен.

Ольга Михайловна бросила короткий взгляд на Александра, тот оттолкнулся от стены, на которую опирался, и весьма раздраженно махнул рукой с зажженной сигарой:

– Ой, да всем прекрасно известен характер отца. Он… был… человек вспыльчивый, тяжелый. Ли уже ушел, а мы сидели в ложе. Я заказал нам с маменькой шампанское, разумеется, Редерер, отец же пил водку. Водка ему чем-то не понравилась, шампанское же, напротив, было прекрасным, о чем я ему и сказал. Он раскричался, что мы транжирим капиталы без счета, а ему даже водки нормальной подать не могут. Тут еще деньги, которые я просил, чтобы развлечь игрой китайца… Разумеется, дело не в этом. Просто после того происшествия на банкете, как вы думаете, в каком он был настроении? Ему нужно было выпустить пар. Le plaisir des disputes, c‘est de faire la paix [15]15
  Удовольствие спорить делает мир. Аналог «Милые бранятся – только тешатся» (фр.).


[Закрыть] …впрочем, это не вполне подходит… Не важно… В общем, он любил пошуметь, но в сущности был прекрасным человеком, маменька подтвердит.

Он нагнулся, поймал руку Ольги Михайловны и приложился к ней губами.

– Так, – Самулович снял пенсне и принялся за стекла, – хорошо. И что же, как вы отреагировали на его обвинения?

– Никак, – ответила за пасынка Ольга Михайловна. – Этого не требовалось. Упреки супруга были вызваны общим раздражением, не более. Его нужно было выслушать и промолчать.

– И все-таки странно, – снова повернулся Самулович к Александру. – Я знаю, что вы живете на широкую ногу, отец же ваш больше склонен был к разумной экономии. Неужели вчерашний эпизод не имел аналогов в прошлом?

Александр усмехнулся, бросил взгляд на костюм Самуловича, на меня, потом поправил булавку в своем галстуке, один камень которой стоил как все, надетое на нас.

– Не знаю, смогу ли объяснить… Видите ли, отец мой, как и дед, жизнь вели более купеческую, хотя и были дворянами. Вот эта бесконечная работа, гонка за выгодой, подсчеты, ограничения, схемы, контроль, борьба и еще раз борьба за каждую копейку. Они составили огромное состояние, но стали его рабами, – он пыхнул сигарой. – И отец это понимал, поверьте. Он стремился в общество и, как видите, в нашей губернии имел положение. Однако, и здесь вы со мной согласитесь, в нем видели не дворянина, а… денежный мешок, которому он служил. Себя он поменять не мог, но понимал, что деньги должны дать не только основу, но и блеск нашей фамилии. А для этого их надо не только уметь зарабатывать, но… – он сделал паузу, – их надо уметь тратить. Тратить изысканно, как и подобает дворянину.

– И тут в дело вступаете вы, – не утерпел Борис.

Александр пожал плечами.

– Да. Отец никогда и ни в чем мне не отказывал. Он сам хотел бы быть таким, как я. Понимаете вы это? Хотел быть мной! Однако натуру не переделаешь. Если ты ходил с караванщиками, сам вешал чай… А я наследую уже сложившееся дело. С приказчиками и всем, что там нужно. Я – единственный наследник. Имею образование, говорю на французском. Теперь принят в самом высшем обществе. Поэтому… отец, конечно, мог покричать, но и сам не придавал этому значения.

– Александр прав, – поддержала пасынка Ольга Михайловна. – Муж во многом потакал ему. Был один момент, который сильно повлиял на мировоззрение Василия Кирилловича. Лет пять-десять назад мужа плохо приняли в Москве, когда он только открывал там торговлю. Совсем не так, как он ожидал. Тогда Василий Кириллович, как человек действия, решил во что бы то ни стало пробить эту стену. Пусть не сам, но через сына попасть в самый высший свет. Ну вот…

– Да, понятно. А что же вы?

– Что я?

– Тоже не обращали внимания на характер мужа?

– Борис Михайлович, я думаю, вы поняли, что Василий Кириллович был непростым человеком. Однако жизнь связала меня с ним. И потом, у каждого есть недостатки. Мы должны прощать людям, помня, что и они нас прощают. Муж был несдержан, а я – бесплодна. Он был старше, а я не имела гроша за душой.

Она прямо и твердо взглянула на Бориса, и тот смутился.

– Все имеет свою цену, – снова мягко продолжила хозяйка. – Господь справедлив. Кроме того, надо и смиряться. Это огромная добродетель и большая радость, поверьте.

Я как завороженный глядел на эту женщину. Ее слова, то, как она держалось, – все удивляло и восхищало меня. Даже Самулович, обычно предубежденный к слабому полу, даже он, похоже, был очарован хозяйкой и впечатлен ее откровенностью. Он поерзал на месте и замолчал. Я обвел комнату взглядом и встретился глазами с Иваном, все так же неподвижно сидевшим в кресле в углу.

– Иван Федорович, – обратился я к нему, чтобы немного сместить сложный разговор, – в сложившихся обстоятельствах вынужден и вас спросить, где вы были вчера?

– Ровно там же, где и все – в театре, – не изменив положения, ответил он. – Ах да, вы не можете меня припомнить. Там же было столько китайцев, где уж различить, не правда ли?

– Иван, бога ради! – поморщился Трушников. – C’est insupportable.[16]16
  Это невыносимо (фр.).


[Закрыть]

– А что такое? Меня спрашивает, где я был, человек, который сидел против меня за столом не менее трех часов.

– Это вы… переводили… – промямлил я. – Простите!

– Не извиняйтесь, Иван любит сделать из любой ерунды драму. Несчастный характер.

– Не всем же быть великосветской надеждой семейства. Меня, видите ли, не знают, куда пристроить. Вот Василию Кирилловичу в Кяхте однажды китайцы халат дорогой подарили. А он и надеть его не мог – свои засмеют, и выкинуть никак – китайцы обидятся. Так что придумал – вешалку в конторе поставил, прямо у стола, и халат на нее распялил. Так и я, ни богу свечка, ни черту кочерга. На праздник взяли, а за стол – увы. Переодели, как обезьянку, и к гостям приставили для декору. Ли-то говорит по-русски не хуже меня.

Все это говорилось ровным чуть насмешливым голосом, без тени обиды, но с каким-то странным вызовом окружающим. Впрочем, ни Ольга Михайловна, ни Александр Васильевич, похоже, ничуть не смущались происходящим, но воспринимали все как дело обычное, хоть и весьма досадное. Самулович смотрел на Ивана с интересом. Он вновь водрузил на нос пенсне и весь как-то подался вперед.

– А что, Иван Федорович, не заметили ли вы вчера чего-нибудь странного?

Тот вдруг улыбнулся.

– Странного? Вчера все было странным, сударь. Я вижу, вы не совсем дурак, так зачем спрашиваете так общо? Что вам интересно?

– Например, о чем говорил Трушников с господином Ли в ложе?

– Мимо, сударь. В молоко. Разочарован! Не знаю, о чем они говорили. Могли бы и догадаться, что хозяин, – он подчеркнул это слово, – в лишних ушах не нуждался. А переводчик, – он усмехнулся, – ни ему, ни Ли не надобен. Так что выгнали они меня вместе с прочими. Свиту его – а в ней, если вам интересно, секретарь господина Ли, его поверенный, приказчик, казначей и двое слуг, – так вот всех, кроме слуг, велено было проводить до дверей. Что я и сделал. Слуги оставались на этаже, во всяком случае, когда я вновь поднялся, они стояли там же, где я их оставил.

– Хорошо, – кивнул головой Борис, как бы принимая игру. – Давайте попробуем тогда с другого конца зайти: зачем вообще здесь господин Ли?

– Лучше. Но все равно, я вам помогу мало. Вовсе мало. Я знаю то, что знают все: Ли Дэн – крупный партнер Василия Кирилловича… был. Одно время, во всяком случае, большие дела они вместе делали, это точно. Сюда Ли приехал наверняка по приглашению, иначе быть не могло. Еще я знаю, что хозяин возил Ли смотреть чаеразвесочную фабрику и склады. Предупрежу следующий ваш вопрос – зачем? Этого, сударь, мне не докладывали.

– Позвольте, а мне говорили, что вы – прямо-таки были правой рукой Трушникова.

– А мне говорили, что вы доктор. Обстоятельства меняются, не правда ли? Последнее время – лет пять уже, Василий Кириллович затеял большие перемены в организации своего дела. Поделил его на участки – чисто географически. Мне достались склады в губернии и транспорт до Москвы и Петербурга. Я был одним из многих приказчиков, правда, имеющим сомнительное счастье проживать с хозяином.

– А с чем связана такая перемена?

– Если вы намекаете на какие-либо денежные недоразумения – то, уверяю вас, я ни в каких махинациях уличен не был.

– Иван, – снова скривился Александр, – зачем ты, право… Честь семьи… малейшая тень, и мои связи в Петербурге…

– Ой, перестань. Если ты не понял, кого-то из нас могут обвинить в убийстве, а ты кривишься, когда меня заподозрили в воровстве. Так вот, уличен не был!

– Но вам не нравились перемены?

– Не нравились поначалу, да. Это было глупо, – Иван бросил взгляд на Александра, как будто боялся, что тот снова встрянет, но он лишь морщился. – Понимаете, раньше всегда у меня было на руках несколько крупных контрактов, за которые я отвечал. От появления чая в Кяхте и до его продажи. Еще несколько контрактов были у младшего партнера Василия Кирилловича – Осташева, остальные контролировал сам хозяин. Да, в деле было много приказчиков и управляющих: в лавках, на складах, на фабрике, на транспорте – но они выполняли функции текущего управления. Основная же стоимость создавалась именно при прохождении чая по всей цепочке, и это контролировалось нами тремя. С новой же системой я был, по сути, отстранен от важного и переведен на уровень винтика или шестеренки. Но я уже не крутил ручку этой машины.

– А Осташев? – быстро спросил Борис.

– Он вышел из дела почти тогда же. Василий Кириллович выкупил его долю. Только не делайте вывод, что я затаил обиду. Жалованье мое осталось прежним, ответственности и проблем в разы меньше, а самолюбие… мне оно не по чину. А теперь, если вопросы подошли к концу, я пойду, с вашего позволения.

Он поднялся. Нам ничего не оставалось, как тоже откланяться. Мы вышли в коридор, и давешняя старушка проводила нас к дверям.

– Да… Занятное семейство, – протянул на улице Самулович, – как думаешь? И ведь, черт знает, может, кто-то из них действительно убийца. И время, брат, идет!

Я жутко смешался. А Борис, напротив, был оживлен.

– Знаешь, почему я так много внимания уделяю анатомии и препарированию? – очень серьезно спросил он меня, когда мы уже ехали в дому в коляске. – Скорость, мой друг! В хирургии нужна скорость. Если я буду долго сомневаться, что где находится да как ловчее подобраться, больной мой умрет у меня на столе. Так и тут. Все это расследование – непричастным мука мученическая. А мы с тобой… тычемся. Вот так.

– Но что же делать? Зацепка нужна.

– Зацепка, – повторил Борис, и мы замолчали, обдумывая все, что нам было известно, и пытаясь нащупать разгадку.

12

К дому подъехали уже в сумерках. Во дворе лечебницы еще маячила пара жандармов, Самулович заметно помрачнел, и я пригласил его к себе на чай – переждать нашествие. Однако и у меня дома не обошлось без сюрприза. Только мы открыли дверь, как увидели Галину Григорьевну. Было похоже, что она нас караулила. Лицо ее раскраснелось, руки упирались в бока. Я смешался, заулыбался льстиво, зашаркал ногами, пытаясь сообразить, в чем же дело. А дело было в том, что за весь день не было моей хозяйке ни минуты покоя. И что потоком шли посетители, хоть дверь не запирай, все сени выстудили, а дрова нынче, сами знаете. Да и ладно бы посетители, а то не пойми что! То голодранец какой-то прискакал из больницы…Скандалил, скандалил, потом пирогов поел и сомлел на диване. То камердинер от губернатора, да такой важный, будто честь ей, дворянке, своим визитом делает! То урядник пришел, сказал – от следователя. Искал Бориса Михайловича. Ведь до чего дожили! В собственном доме урядник. И еще соседка стала говорить, что Бориса Михайловича в убийстве подозревают. Ну, соседке-то уж Галина Григорьевна ответила. Тут она твердо стояла. Друг ее квартиранта, да еще доктор, да чтоб в чем таком замешан! Тут никто Галину Григорьевну не переубедит, ни урядник, ни следователь – что они там понимают, – ни, в особенности, соседка Антонина-то Тихоновна, которой нужно лучше за сыном своим следить. Каждый день пьян, а ведь еще восемнадцати нет. Вот так!

– А знаете, судари мои, что всего хуже? Всего хуже, что я от всей этой истории стою в стороне. Вы и на приеме были, и все понимаете, а мне хоть бы малую толику разъяснили.

Слова сыпались из нее горохом. Мы стянули пальто, бочком прошли в небольшую гостиную, где на столе стоял самовар, и, повинуясь указанию, сели к столу. Марфа передала мне письмо, которое Кузьма привез от дяди, и я вскрыл конверт.

– Приглашает заехать. Пишет про какие-то новые обстоятельства, которые нам будут небезынтересны, – прочитал я и пожал плечами.

Галина Григорьевна опустилась за стул против нас и сложила на груди руки, всем видом давая понять, что она никуда не уйдет, пока мы не просветим ее относительно происходящего.

– Ты пойми, сударь мой. Я ведь не из любопытства спрашиваю, просто унизительно, батюшка, в моем положении никаких сведений не иметь. Вроде как я вам чужая. Вся улица, да что… губерния уже гудит. Все ко мне с вопросами, а я… знаю не больше прочих, а ведь, считай, в центре событий. Сами подумайте, для моего самолюбия урон какой!

– Да что ж мы вам можем рассказать? Тут сами мало что знаем, – улыбнулся Самулович. – Я – действительно под подозрением. Но это все ерунда, разумеется. A posse ad esse non valet consequential, что в переводе с латыни – «возможно не значит сделано».

– Вот-вот! Я так и сказала. Только не по-латыни, конечно.

– Про убийство вы слышали. Я делал вскрытие. Игла в черепе, и, я думаю, предварительно Трушников был опоен опиатами. Возможно, опий подмешали в водку, отсюда плохой вкус, на который Трушников жаловался родным.

– Борис, – я всплеснул руками, – что ж ты молчал про опий? Как доказать?

– Да никак, Аркаша. Косвенные признаки – зрачки, бледность, потеря ориентации, вероятно, синкопальное либо коматозное состояние. К сожалению, водки для анализа не осталось – графин разбит, рюмка пуста. Однако… свое предположение считаю верным. Впрочем, Выжлов придерживается похожего мнения, поскольку пересчитывал ампулы с морфином в моем саквояже и просил дать по ним отчет.

– А ты?

– Что я? Есть и есть, а те, что использовал, – тех нет. Черт побери, морфин не так трудно достать, и не только врачу. А лауданум – вон, бери в аптеке. – Он снял пенсне, потер глаза рукой, и принялся полировать стекла. – И вообще, это все ерунда. Я бы ему просто больше морфина ввел, и все. Зачем такие сложности? Иглу в мозг. Что за странность?

– Вот! – воскликнула Галина Григорьевна, – Уж как знаете, господа, а не русский способ. У нас ведь как: или ножом бы пырнули, или яд, или задушили, скажем. Все по-человечески. А тут что? Как додуматься до такого? Русскому и в голову не придет, поверьте мне! Ничего, правда – она выплывет. Особенно если с подходом взяться.

– Так мы и решили взяться, – кивнул Самулович. – А что, Галина Григорьевна, может, действительно поможете нам?

Лицо хозяйки просияло.

– Марфа, что стоишь? Быстро к чаю все подай! А ты, Борис Михайлович, спрашивай. И не беспокойся. Я – никому. Если дело серьезное, мы с Марфой как немые будем.

– Да ничего секретного, мне сведения нужны про Варвару Тихоновну Тюльпанову.

– А что вдруг про нее? Ах да… Знаю, что она вчера учудила.

– Постойте, – перебил я их, – Борис, это ты что же, знаешь, как вчерашнюю певицу зовут? Откуда?

– Как «откуда», Аркаша? Я вчера как раз для нее свой саквояж брал. Ее как вниз увели, с ней истерика приключилась. Да ты и сам видел. Я и пошел, officium madici [17]17
  Долг врача (лат.).


[Закрыть]… Вот как раз ей и накапал лауданума. Облегчение наступило не сразу, постепенно. Мы разговорились, она представилась. Так, Галина Григорьевна, что-то можете о ней рассказать?

– Могу, батюшка, очень даже могу. Все расскажу. Очень мне ее жалко всегда было. Над ней тут в городе многие смеются, еще больше осуждают. А я скажу так – не суди, да не судим будешь. Оно конечно, когда Варвара Тихоновна в силе была, она тоже людей не щадила… А все ж таки простить надо и сочувствовать. В двух словах – это из-за нее Василий Кириллович жену бросил. Варвара тогда в театре пела, танцевала. Хорошенькая была – чисто ангел. Многие на нее заглядывались. Потом они с Василием Кирилловичем вместе жили. И она, говорят, уже себя видела законной супругой. Тогда-то и стала заноситься. Ну а народ у нас такой. Не прощает, когда из грязи в князи. А еще больше, когда обратно, в грязи то есть. Но по порядку. А вы пейте, ешьте. Значит, жила она с Василием Кирилловичем. Театр – только бенефисы! Цветы корзинами. Зимой тюльпаны, розы, фиалки – что хочешь. Туалеты из Парижа. Но что-то такое уже происходило, видимо, между ними. А и то сказать, у любви век короткий. Если не в законном браке да без детей. Мужчина, он как ветер – его не удержишь. Все приедается. Я почему думаю, что кошка между ними пробежала еще раньше его женитьбы на Ольге Михайловне? Потому что выпивать стала Варвара Тихоновна и форсу уж больно много на себя напустила. То с приказчиком в лавке скандал – вроде не так ей что-то подал, то в ресторане требует, чтобы повара уволили, то девушку свою побьет… Я вот и думала тогда, что не все у них ладно. Счастливый человек так себя вести не станет. Права я? Вот и время так показало. Потому что съехал Василий Кириллович с детьми из особняка при фабрике обратно в свой дом после смерти первой своей жены, а Варвару Тихоновну с собой не взял. Вроде как «не время пока». Она тогда всем, кто ее слушать хотел, говорила, что съехал Трушников, чтобы траур по жене формально соблюсти, чтобы люди ничего не могли сказать – как будто Василия Кирилловича волновали когда сплетни. А через год, дескать, Василий сына женит и сам, конечно, Варвару Тихоновну под венец. Тогда и заживут. А уж как сложилось, вы знаете. С того дня она и пошла… Перед свадьбой, говорят, наглоталась чего-то. Врать не буду, точно не знаю, но в городе ее не было. Может, и правда Василий Кириллович ее тогда в лечебницу определил. А после свадьбы месяцев через пять-шесть смотрим – что такое? – никак Варвара Тихоновна? Особняк Горохова за пристанью, в той части города, у старого кремля видели. Вот большой дом, хороший. Она в нем поселилась. Слуг взяла. Выезд. В доходном доме через две улицы ей половина принадлежала. Деньги неплохие. Совсем. Но ей не впрок. После таких-то вершин падать больненько. А что ты хотела, матушка? По иному-то как раз и было бы удивительно. У нас народ как говорит – каждый сверчок знай свой шесток. И это не от злости или желания унизить – это самая правда и есть. На чужом шестке и сверчку неудобно. Свалится еще и разобьет лоб! Вот так и случилось. Поначалу она еще жила с размахом. И в театре были роли. И поклонники солидные. Помещик один, правда женатый, ей оказывал знаки, молодые офицеры. Но что это по сравнению с тем, что раньше было? И она, конечно, каждого своего нового обожателя чуть не в мужья записывала сразу. Тот на нее только посмотрит, а она уже слух пускает про невероятные подарки, про обещания нафантазирует. Люди смеяться начали. Тут и из театра ее попросили. Артисты вообще народ ненадежный. Качнешься – толкнут. Они и толкнули. Варвара Тихоновна какое-то время пыталась еще пыль в глаза пустить. На свои деньги себе ангажементы устраивала. Только финансы расстроила. Да еще мужчины совсем никудышные пошли. По-простому сказать – приживалы. Зачем уж она с ними связывалась – бог весть. Кого обмануть хотела? Трушникову, что ли, насолить? Так он и как звать ее забыл. А она найдет какого-то приказчика, а то и жулика откровенного. Нарядит его на свои, цепочку золотую с брелоками на жилет, цилиндр непременно. Посадит с собой в коляску и катает по городу, а он ей руки целует. Что же, люди совсем глупые? Все же ясно. Да и она все понимала, совсем сильно пить начала. Потом продала дом доходный и особняк, переехала на окраину, но тоже в приличный дом. Деньги оставшиеся вложила в казначейские билеты. Сама стала петь в ресторанах. Но и там все скандалы. Гимназист какой-то из-за нее с приказчиком стрелялся. Нелепица, и закончилось все царапиной. Никто бы и не придал значения. Но она растрезвонила всюду. Такую историю из этого раздула! Сама и в трауре ходила, и в обморок в церкви упала – дескать, так за раненого переживает. Дядя ваш вынужден был отреагировать. Расследование, обоих под арест. Можете себе представить состояние нашего общества. А она пришла на суд под вуалью, с огромным веером в виде сердца. Ой, горе.

– Да… Тяжело. А сейчас она где живет, не знаете?

– Вроде бы последний раз снимала она квартиру в Петровском. Там в клубе в ресторации выступала. Около Петровского лагерь, так, говорят, она к офицерам ездит. Но это уже не мое дело.

– Борис, не думаешь же ты, что убийство Трушникова – дело рук этой несчастной женщины? Ее и в здании, наверное, уже не было.

– Аркадий, понять женщину – это как упорядочить хаос. Скажи мне, во всем том, что мы сейчас услышали, есть racio [18]18
  Логика, смысл (лат.).


[Закрыть]? Вот то-то. Впрочем, я тоже не очень верю в ее виновность, хотя… Чисто теоретически, я оставлял ее на полчаса в одиночестве. Мне казалось, что она уснула. Но… кто знает.

– Как ты можешь в такое верить! Женщина, пусть споткнувшаяся, пусть даже упавшая – все равно существо, дарующее жизнь. Мне она вчера показалась страшно несчастной, надорванной. Такой человек может убить себя, но другого?

Самулович поморщился и уже почти собрался мне отвечать, когда на пороге комнаты замаячила маленькая тощая фигурка с рукой на перевязи, в длинной не по размеру рубахе и моей домашней куртке.

– Здравствуй, Антип. Что ты тут делаешь? – сразу подобрался Борис.

– Вот, подивитесь, господа! Прибежал, перебаламутил нас с Марфой. Да прямо в дом лез, никак его не выгонишь.

– А что ж мне делать? Полон двор сапогов, того гляди, на качу заметут!

– А ты меня не перебивай, а то ишь! Чтоб ко мне в дом, тоже разговору не было. Бис какой языкатый.

– А что ж мне делать? – снова завел Антипка. – Надо было ердать, а одежи нет. Я стырил кожу – и сюда. Вы со мной по-людски, и я не крыса. Вон, все в целости. Вы мне мое дайте, я и сгину. С такой хирьгой только сумарить [19]19
  Хирьга – рука, сумарить – побираться (жаргон воров и попрошаек).


[Закрыть].

Он любовно погладил сломанную руку.

Было видно, что они с хозяйкой уже не первый раз так препираются и вся ссора эта больше для вида и для порядка.

Я подошел к вешалке. Там действительно висело пальто, по всей видимости как раз то, которого недосчитался несчастный скорбный головой Бабайский, стояли галоши. Очевидно, своей одежды Антипка не нашел, а уйти в чужой – украсть – посовестился. Я с интересом взглянул на него.

– Галина Григорьевна, – взяв мою хозяйку под локоть и отводя в сторонку, в это время тихо забубнил Борис, – это, конечно, форменное безобразие, что вас так обеспокоили. И это полностью моя вина, mia culpa.

– Так ведь что, батюшка, что вина. Дальше-то что с ним делать? – так же тихо ответила та. – До того худой, смотреть страшно. А с другой стороны, глаза разбойничьи. Волчок несчастный.

– Тут недоразумение. Он испугался. Жандармы, комиссия. Я его у себя пристрою.

Антипка, хоть и стоял далеко, а услышал последнюю фразу, поскольку нахмурился и сказал:

– Не надо меня пристраивать. Здоров я, а у вас жандармы. Я до хазы похиляю.

– И где ж твоя… хаза?

– Та везде, дядька. Где ни оглянись – везде. В больничке оно, конечно, вкусно и чистота кругом. А все засиделся я. Пора.

– Воля зовет? Да?

Паренек кивнул.

– Боже мой, – всплеснула руками Белякова. – Да какая воля? Слушай доктора! Марфа, собери им чего поесть. А завтра оба приходите утром.