Текст книги "Нина (поколение войны)"

Увеличилась миграция из Казахстана. Из деревень пешком уходили в города, к тем, кто оставался, помощь не доходила. Эвакуация не проводилась. Отчеты за ноябрь 21 фиксируют: «Люди ходят голодные, исчезли все кошки, собаки, люди едят свои пальцы.»; «Родители приходили в Оренбург со своими детьми, бросали их на улице и уходили в поисках еды». Сохранился протокол допроса семьи из села Александровки, которые признались, как зимой 1922 года умерщвляли, а затем съедали детей попросившихся на ночлег.

«Протокол дознания с. Александровка по делу расследования человеческого мяса в вареном виде 27 февраля 1922 года:

По сему делу был спрошено 2 граждан с. Александровки. Медяков Иван, каковый в своем дознании сказал следующее: Что он 27-го февраля в 2 часа дня пришел к гражданину Воронкову Сергею за валенками, каковые были отданы для подшивки. И когда я пришел к ним в квартиру , то увидел что мать Сергея Воронкова крошит на столе мясо и вынимает из головы мозги и посмотрела тут же подозрительно. Тогда спросил, что это за голова, она мне ответила, что это голова овечья, после ся ответа я взял в свои руки челюсти, а они с человеческими зубами. Тогда же все и понял.»

По дальнейшим показаниям супруги, семья зарезала и съела соседскую девочку сиротку, пришедшую к ним ночевать, и одного из попросившихся погреться бродячих мальчиков, другой ушел и на ночь не остался. Валеночки девочки спустя несколько дней отнесли тетке со словами, что девочка заболела у них и умерла, а они её схоронили.

Но плохо жили не все. В архиве области хранится дневник поэта описывающего стихами то страшное время. Александр Сударев, в те года промышлял воровством и продажей зерна поступающего в регион в качестве гуманитарной помощи. В его обязанности входило взятие проб, в дальнейшем он с подельниками придумал, как присвоить себе пробы для последующей реализации. Его стихотворный дневник свидетельствует о работающих в Оренбурге в голодные годы харчевнях и питейных заведениях. Александра поймали на миллионных переводах родственникам в голодающую деревню. При отправке четвертого миллиона, сотрудник почту заявил, а самого деятеля осудили на четыре года.

Историческая справка

На заседании Политбюро 8 февраля 1921 года был сделан первый шаг на пути к Новой экономической политике. На замену продразверстки пришел продналог. Введенный декретом ВЦИК от 21 марта 1921 года. Как взымаемый с крестьянских хозяйств, твердофиксированный продовольственный натуральный налог.

Но и эти изменения не сразу дали желаемого результата. Продразвердка – система продовольсвенных заготовок в переод военного коммунизма 1918-1921 г. За частую представляла собой изъятия у крестьянства излишек, оставляя 4 пуда на одного человека, а иногда и менее. В связи с чем, посажная площадь была искусственно сокращена самим населением. Хлебопашцы стали сажать ровно столько, сколько требовалось. На местах, пользуясь неграмотностью населения, боясь попасть в дефицитный регион, продармейцы изымали больше чем требовалось, оставляя запас, которого явно не хватит, отчитываясь о том, что у населения имеется еще изыскной резерв.

Первый акт НЭПа должен был облегчить судьбу крестьянства, но на деле, в некоторых губерниях он был установлен по посевной либо имеющейся у крестьянской семьи в распоряжении площади земли. По этой причине, даже в самые урожайные годы налог мог превышать общий сбор зерна. Кроме этого он был собран даже с самых пострадавших от неурожая 1921 года. А на местах завышались имеющиеся у крестьянства земельные резервы, иногда даже вдвое.

Голод разрастался, не смотря на благотворительную помощь, очаги захватили практически все Поволжье. Положение ухудшила эпидемия. В 1921 году Союз призвал весь мир помочь голодающим Поволжья, Южной Украине, Крыму, Башкирии, частично Казахстану, Приуралью и Западной Сибири, впервые приняв помощь от капиталистических стран. На территориях с населением в 90 миллионов человек голодало не менее половины.

Сорокин в статье «Дальняя дорога» 1921 года писал: «Избы стояли покинутые, без крыш, с пустыми глазницами, окон и дверных проемов. Соломенные крыши изб давным-давно были сняты и съедены. В деревне, конечно, не было животных – ни коров, ни лошадей, ни овец, коз, собак, кошек, ни даже ворон. Всех уже съели. Мертвая тишина стояла над занесенными снегом улицами. Погибших от голода обессилевшие односельчане складывали в пустых амбарах.» Но налог продолжал взыматься, даже с голодающих.

Газета «Известия» за 1921 год

Один из лидеров кадетской партии, врач по профессии, Н. М. Кишкин огласил подготовленную инициативной группой декларацию:

«Происходящие в России события создали между гражданами одной страны непреодолимые преграды и разбросали их по разным непримиримым лагерям. Но не может быть, не должно быть вражды и смуты там, где смерть пожирает свои жертвы, где плодородные поля обращены в пустыню, где замирает труд и нет животворящего дыхания жизни. Дело помощи голодающим должно объединить всех. Оно должно быть поставлено под мирное знамя Красного Креста. Краснокрестная работа, лишенная всякого элемента политической борьбы, должна происходить гласно, открыто, под знаком широкого общественного контроля и сочувствия.

Мы должны иметь право сказать не только внутри страны, но и там, за рубежом, в тех странах, куда мы вынуждены обратиться за временной помощью, что властью поняты задачи момента, что ею приняты все зависящие от нее меры, гарантирующие работникам по голоду законную защиту их деятельности, скорое продвижение и полную сохранность всех грузов и пожертвований, предназначенных для голодающих»

Помощь в Оренбуржье пришла из международного Красного Креста, еврейской организации «Джойнт» (American Jewish Joint Distribution Committee), организации международной рабочей помощи (Internationale Arbeiter-Hilfe), самой организованной и многочисленной была неправительственная «Американская организация помощи» (American Relief Administration) – АRА.

***

Голод удалось победить. Жизнь пошла своим чередом. Варенька с семьей вернулись в Самару, их папенька устроился на железную дорогу и вскоре за заслуги занял прежний пост, но уже под другой фамилией. Настасья и Петр поженились, следом и Ваня с Клашей тоже. Девица сдержала обещание, Егор с женой были обласканы трудолюбивой и податливой невесткой, народившей им на радость семерых внучат.

Жизнь раскидала сыновей Ерыкалова. Василий и Иван перебрались в Сорочинск, Петр с молодой женой и братом Кузьмой остался в родном селе. Сергей был рад тому, что породнился с героем первой мировой войны Андреем Коротовсих, тем более что из родни у Настасьи кроме братьев Ореховых, дядьев Коротовских да подруги Кати Трушенковой с семьей породнившейся, изредка навещавших молодых особо никого и не было. Екатерина с Кузьмой дочку народили, Машенькой назвали, а Настасью с Петром в крестные взяли. Трафим, перебрался в недалече разросшийся поселок прозванный Новым Ташкентом за плодородные земли.

Сентябрь 1926 года в молодую семью постучал счастливым Аистом. У Ерыкаловых родилась дочка Ниночка. Настасья не могла наглядеться на доченьку, русоволосая, кудрявая красавица с огромными глазами ясного неба, радовала каждый день. Рано пошла, рано заговорила, послушна да не капризна была, не ребенок, а лучик счастья на радость родителям.

Вскоре в селе появилась молодая вдова, у Фроси от мужа осталось пять погодок, супружник, самовольно отдал богу душу. Похоронила его за оградой кладбища да уехала. Бабы в деревне поговаривали, что она колдует, скот портит да деток глазит, поселили на выселках и благополучно забыли. Пока по мужикам сельским не пошла, перебрав всех от мала до велика. Петр долго сопротивлялся колдовским глазам да пряному голоску, но потом как бес попутал. Попал мужик в паучьи сети, отстраняясь от Настасьи и дочери стал.

Клаша, ревновала молодого супруга ко всем, а в новой вдовушке прямую угрозу для своего счастья увидела, подкараулила разлучницу, у здания правления. Ефросинья, чинно виляя тройной юбой, словно дореволюционная барышня шла получать перевод на почту. Наскочив из-за угла, с прытью пантеры вцепилась в густую косу, веревкой обмотав её вокруг руки.

– Вот и попалась, гадюка! – победным визгом верещала Клавдия.

– Чего тебе, сумасбродная. – от неожиданности и боли та присела.

– Ну, посмотри еще на моего Ванюшу, я тебя на твоей же косе повешу!

– Да сдался мне твой Ванечка. – расхохоталась пойманная за гриву Фроська.

– А то не ведала я, как ты лиса блудливая вокруг него плешивым хвостом виляла.

– Да нужен он мне – не прекращала хохотать вдова.

Из правления вышел Петр. Фрося вдруг завизжала, заплакала, умолять стала. Клаша обомлев, пыталась высвободить руку, но та вцепилась в нее мертвой хваткой и словно судорожная стала кидаться из стороны в сторону, визжа во всё горло, на глазах у изумленных сельчан, сбежавшихся на представление.

– Все! Довольно! – Крикнул Петр, пытаясь оторвать Клашу от обидчицы, но та и не собиралась прекращать жертвоприношение густой косы. Лишь удалось прыгнуть к спасителю на шею, выпустила руку ревнивицы, которая тут же скрылась в садах за сараями.

– Спасибо, Петенька, ты жизнь мою спас от безумной. – обнимала Фрося мужчину прижимаясь к нему всем телом.

Тот не понимал, что происходит. Одобрительно пошлепал потрепанную, по плечу и попытался оторвать, но та, без чувств рухнула наземь. Пришлось тащить в правление. Вызвали доктора, дали нюхательную соль, то очнется, то опять в припадок падет. Гутарила, что убить её Клашка грозила, детей сиротами чуть не оставила и вообще она опасная для государства советского, так как против всех заветов Ленина, на мать многодетную руку поднять осмелилась. Отец Петра, председатель и бывший староста Ерыкалов Сергей на своем веку видал многое, но таких актрис и в большом при царе батюшке не было. Насколько искусно она играла жертву. Но, старика не провести.

Отправив сына за водицей, он присел на стул рядышком. Из-под густых нахмуренных бровей, холодным взглядом окатил симулянтку.

– Ну, и чего ж ты хочешь?

– Хочу наказание для душегубки бесстыдной. Огромную травму она мне нанесла. Боюсь я теперь за жизнь свою и детишек.

– Да полно! – улыбнулся председатель. – Клашу с малолетства знаю, добрая, хорошая, покладистая росла, в жизни мухи не обидела.

– А выросла сумасшедшая! – перешла на визг Фрося, бестактно перебив Сергея.

– Ну, лиса! Лисица! – потер усы, заглядывая прямиком в бесстыжие глазища. – Так я ж видел все.

– Так вот и накажите, что бы неповадно было на честных людей кидаться!

– Честные, чужим мужьям на шеи не кидаются, и представленья концертные не устраивают. Так кого ж я наказать должен?

– Я совсем вас не понимаю. – Фрося встала, забрав подбородок. Душевную и сердечную боль как ветром сдуло. Уж была в дверях. Как Сергей ей в след кинул.

– Только попробуй к Петру моему хоть близко подойди!

– Вот захочу и подойду! – женщина бросила многозначный полный злобы и гнева взгляд, что председателю поплохело.

– Семья у них и дочка красавица! Не позволю! – хватаясь за сердце, подскочил со стула мужчина.

– А я и спрашивать не буду. – вильнув юбками, плутовка была такова.

Сергей был телом еще крепок, да сердцем слаб. Из-за переживаний сельских, гутарств бабьих сдал сильно. Сердечко чаще шалить стало, да и года уже не молодые.

***

Нина росла послушной и покладистой, с ранних лет помогала матери по хозяйству, выполняя работу которую сверстникам не доверяли. Ходила на птичник, не ради забавы, думала, что если каждую не погладит и с руки не покормит, то курочки обидятся могут. Вставала на рассвете и вместе с Настасьей на работу собиралась.

– Ну, пожалуйста, – уговаривала маму девочка, – я мешаться не буду, помогу, курочек покормлю, водицы им налью, да и вам легче.

– Да что ж тебе неугомонной, дома не сидится и по улице не бегается? – удивлялась Настасья.

– Да пусть идет, раз её так хочется. – заступался за дочурку Петр.

– Но тогда, идем.

Птичник располагался не далеко от дома, ближе, чем коровник и телятник, а свинарник вообще за выселками у полей стоял. Туда и пристроилась пришлая Ефросинья. Работа тяжелая, зато денежная, все рты прокормить сдюжит. Настасья по её поводу особо не переживала. По селу много дурного по душу её ходило, эти сплетни и успокаивали. Да и не верила Настасья, что Петр её на особу такую глаз положить может.

– Мама, мама, смотри, бабочка! – по лугу вдоль дороги летала огромная Крапивница с красивыми крылышками. Нина уже хотела её поймать, но Настасья не позволила.

– Не надо! У них и так жизнь коротка, пусть летает и глаза радует.

– А почему? – удивилась Ниночка.

– Все мы рождаемся, живем и умираем. Каждый в свое время. А у бабочки на всю жизнь всего день один.

– Так мало? – слезка покатилась по румяной щечке.

– Ты чего? – женщина остановилась, склонившись к дочери. – Утри слезки, уныние страшный грех. Для нас это день, а для нее это целая жизнь. Да и природу уважать нужно, а коли все живое да красивое себе присваивать, ничего на Земле родной не останется.

– Хорошо, что курочки не бабочки. А то кто бы нам яички нес. – задумалась девочка.

– И правда. – Настасья улыбнулась.

– Мама, теперь я буду каждый день их навещать и всех с руки кормить.

– А зачем с руки то?

– Как зачем, а вдруг они обидятся, и яички нести не будут. А еще я им всем имена дам и любить каждую буду.

Малютка, трех годков отроду с радостью ходила на птичник, наливала с половинку ведерка, да в поильники подливала. На балансе в те года было с шестьсот голов. Ниночка знала каждую, говорила, что у животинки всякой, свой характер, так и различала, а любимицей была Белоголовка, так как пуще всех от других окрасом отличалась. Любила наблюдать за их повадками, да подмечать, кто чем занят. Одни хорохорились, другие копошились, и только одна с белехонькими перышками на головке всегда с любопытством наблюдала за девочкой.

Ефросинья, как и обещала от Петра не отступилась. Красовалась перед ним при малейшей возможности. А на уборке озимых под колеса трактора кинулась, вроде бы птичкино гнедо подметив. В извинения студеное молоко в поле носить стала. Мужики посмеивались, а Петру в забаву было, что бабёнка вокруг извивается. Началось с молочка, а закончилось горяченькой, из-за пойла её лютого, травму получил, да и в колхозе с хороших счетов слетел.

Настасья только вздыхала. Перемены супруга пугали ее, но маменька говорила «Вышла за муж, терпи, значит, судьба такая». Матушка, Арины с малых лет считала, что судьба определяется на небесах, из-за строго религиозного воспитания не посмела после кончины родителей перечить тетушке, к которой жить в Сорочинск переехала, и по её договоренности с отцом Якова Орехова, умелым мастером кузнечных дел, не видя супруга обвенчалась. Бог их на шестерых детей благословил: Павла, Арину, Ульяну, Петра, Ивана и Ефима.

– Мать моя, деда твоего до венчания и не видела вовсе. – любила повторять она. – Все гадала в девицах, какой он, думала. А потом увидела и полюбила. И в вас с Петром, стерпится да, слюбится. Любовь ведь, она такая, с годами приходит. Вот у бабушки в Оренбурге соседка была, тоже из наших, так она долго в девках сидела. Этот не такой, тот не эдакий, а потом отец возьми и выдай её за косого, рябого да рыжего, а еще росточком с ноготок. И она, высока, мила, грамотная. Так живут, душа в душу, и краше своего убогонького ей на всем свете не сыскать. А то, что сразу разглядеть не возможно, все с годами проявляется. С лица водицы не пить. Бывает личиком мил, а внутри пуст. Да и толку от шелухи луковой, если она только для окраса яиц пасхальных и годится.

– Правы вы матушка, может и бросит пить, да хулиганить.

– А что бы муж в дому не пил, его уважать надо. Что скажет, так и делай, не перечь. Мужское слово особую силу имеет, негоже поперек гутарить. Семья на уважении и доверии стоять должна. А не будет этого, стены треснут и крыша обвалится. Как саман, чем пуще замесишь, тем крепче стоять будет.

– А как же полюбовница его? Ведь и так и сяк вокруг хвостом крутит.

– А ты погоди. Не пили, пришёл навеселе, стол накрой, бутыль поставь, пусть пьет в свое удовольствие. Хмельной мужик огонь, что в быту не скажет, все за синем змеем выложит. Вот и спроси, аккуратненько. По душам поговорите как на исповеди. И что бы он тебе не сказал, не горячись, таинство это доверием называется. Оно всему основа. А не сможешь другом для супружника стать, грош цена тебе как жене.

Настасья расплакалась. Прикипела душой она к Петру, пусть по первой сердечко и противилось. Прижились, срослись, а теперечи он её сторониться. Права матушка, всем нелегко живется, но на то и даны трудности, что бы сдюжить.

– Ты не плачь. Вот я тебе сейчас что расскажу. Прадед мой за дела свои да волю к свободе сослан был из родных земель Варшавы в Оренбург, с другими восставшими против царя поляками. Молодой был, лихой и холостой, видный офицер. Говорил, что никогда не женится. К смерти готовился, и родину отобрали и веру, окрестили силком в православие, и выдворили как зачинщика. Жить не хотел, но средь других ссыльных встретил сою панночку кровей Оссолинских, влюбился с первого взгляду, и тут же тайно обвенчался. Хотя жених у нее был, не любимый, к венчанию все готовились, а она к прадеду под венец сбежала. Родители её от них отказались, потом в родные края вернулись. А он с молодой женой пятерых детей народили и жили счастливо. Прабабушка грамоту преподавала, а дед военным дела обучал. Так что, не исповедями пути господа, мы загадываем, а он решает, да судьбу вершит.

– Как же так, матушка, от родного дитя отказаться?

– А по тому что супротив родительской воли и без благословения отцовского под венец пошла, и не за того которого по крови выбрали. Нравы тогда другие были. Но прадед мой все стереотипы рушил, за титулами родовыми не гнался, а бабушку мою замуж по любви отдал за не богатого лютеранина, образованного и грамотного церковного пастора. Любви даже вера не мешала, да и преградой не вставала. Они даже умерли почти в один день вместе, тифозных лечили, да сами сгинули.

– И бабушка тоже лютеранкой стала?

– Нет, немцам в веру свою обращать православных запрещалось. А крестили тогда всех. Как родился, так и окрестился. Без этого в метрики церковные не вписывали. А нет записи, нет и человека. Всех туда с начала 1820-х годков вносили, кто родился, кто женился, да кто на небеса душой отошел, и были такие книги в каждом церковном приходе Российской Империи.

Нина с любопытством слушала разговор, не решаясь спросить. Так странно, в небольшой Сорочинской крепости, словно в котелке перемешалось множество судеб, религий и традиций. Как на Хлебной площади в ярмарочный день. Не умещавшись, торговая суматоха рекой заполняла рукава соседних улиц: Невскую, Дворянскую, Троицкую и даже Шатскую. По железной дороги, ведущей к Сорочинску, одним из первых проехал сам Лев Толстой. По её степям проходили пугачёвские крестьянские отряды. А на площадях до революции собирались бухарские, хивинские, ташкентские и афганские купцы. Об их нарядах и товарах любил рассказывать Трофим, сам не видал, но слыхивал.

***

Настасья послушно следовала наставлениям матери. Петру не перечила, была добра и приветлива. От таких её перемен муж стыдливо опускал глаза. Хулиганить перестал, только пил да молчал.

На душе у Петра кошки скребли. Как не пьет, жена и дочка в радость. Как попадет в рот горячая, Фроська распутница так перед глазами и стоит. Она была из тех баб, на которых не женились, но всем селом похаживали. Что-то в ней было такое, чего в других бабенках не было. То ли огонек манящий, то ли своенравная открытость на грех склоняющая, но умела она мужичков на груди пригреть. Петр не был исключением.

Любил Настасью за скромность и гладкий нрав, а грешил с Фроськой. Пока не догрешился, да та в подоле понесла. На мужа покойного спихивать не чего, бумага на руках с датою кончины все алиби рушило. Да и вдовушке на руку, такая возможность мужика захомутать.

Долго мытарил, да решил к отцу за советом податься. Как душу спасти, да семью сохранить. Сергей ждал сына, не решался разговор завести, да все само собой закрутилось.

– Я за советом. – отец выгнал мать, так как не гоже на мужских разговорах уши греть, да и бабий язык, штука опасная.

– Долго я тебя ждал. Ну, выкладывай дружочек.

– Запутался я батенька. Жену люблю, в доченьке души не чаю, но тянет на сторону, черти душу дерут, на край пропасти вилами толкают.

– Складно сказываешь. Да и дело молодое, бывают по неопытности дела горячие, но семьи судьбой тебе дарованной ничего краше нету. Чужая жена, иная судьба, да скользкая дороженька. Свою жизнь попортишь и девицу сгубишь. Да и как прикажешь мне Андрею в глаза смотреть, ведь не хотел он дочь свою за тебя шалопутного отдавать, как чуял. Да, и лиса это твоя, блудливая, хорошего от нее не жди. Хитра, хоть и личиком мила, не простая она, не та кой казаться пытается. Уж поверь чутью отцовскому.

– Понимаю все, батенька, но как привязал кто к ней. Коли не вижу, хорошо все, а стоит ей даже стороной пройти, всё, как водой студеной окатили, бежать из дому хочется.

– Вот дела, – отец задумался, почесывая густую бороду с рябой проседью. – Ворожила чей на тебя.

– Да полно вам, не могла она, чушь все это! – отмахнулся Петр.

– Чушь не чушь, а бабья душа коварная, телу хочется, губки шепчут, на дурные дела толкают. Оглянуться не успеешь, как из сетей не выпутаешься, утянет на самое дно.

– Все понимаю, так делать мне что, с бедой этой?

– А ни чего. Ступай домой. С Настенькой твоей я поговорю, объясню, что злые языки тебя опорочили. А ты чтоб в Фроськин дом больше ни ногой. И чтоб духу твоего рядом с падшей, не было. Негоже сыну председателя по грязным бабам мотаться.

На том и порешали, но поздно. Тем временем уже лиса в курятник пробралась. Уселась за стол семейный, да и растрепала все ядовитой сорокой. К жалости взывала, что соблазнил и обрюхатил её Петр. Настасья сидела с другой стороны дубового стола, который муж своими руками сделал, побелев, выслушала Ефросинью молча. То ли жива, то ли мертва, слезинки не проронила, в космы, разлучнице не вцепилась. Так и застал жену и полюбовницу Петр.

Кинулся в ноги, прощенья просил, несмотря на то, что Фроська рядом сидела, да все слышала. Настасья, опустила на него глаза, слезы накатились, протянула руки к мужу, поцеловала в лоб и благословила со словами.

– Наделал делов, отвечай. Счастью вашему препятствовать не стану, развод дам. Живи, так как знаешь.

– Что ты, милая, – взмолился Петр, – нет мне жизни без вас с Ниночкой, черт попутал.

– Ребенок у тебя будет, Петенька. Ты ему нужней, а мы уж как-нибудь проживем.

Отшатнулся от жены Петр, волком взглянул на Фроську. Да с кулаками на нее кинулся. Встала Настасья между ними. Нина в ужасе за печку забилась.

– Не бывать такому! Как не совестно тебе! Так долго с тобой мы благословения просили, а ты теперь на нутро тебе её дающее руку поднимаешь. Петенька, видать не судьба нам с тобой вместе старость встретить. У тебя своя дороженька, у нас своя. А теперь уходите, оба с глаз долой. – распахнув дверь, тактично выставила гостью с мужем.

Петр с разлучницей спешно скрылись со двора. А Настасья, проревев несколько дней, на птичник вышла и больше ни слезинки по мужу не пролила. В деревне Петра осудили, а Фроську бабы чуть камнями не закидали. Ребенка она потеряла, а может, и не было его во все, но так и жили они всемером на выселках, всеми попрекаемые.

Жинка Сергея с горя померла, уж очень внучку любила, корила себя, что за сыном не углядела. А вскоре и родители Настасьи след за ней отправились. Сгорели оба от пневмонии в первый же голодный год, арбузов холодных наевшись. Осталась Настасья с маленькой Ниночкой во всем свете одна, без тыла отцовского и плеча материнского. В две смены работала, что бы хоть как-то прокормиться.

Петру в новом доме жилось не сладко. Фроська, как и говорил отец, оказалась совсем другой. На детей кричала, на него с кочергой кидалась, пила наравне с мужиками, ноги уже не дюжат, подкашиваются, а ей все еще налить надо. Упрекала часто, что в дом денег мало приносит, куском хлеба изо дня в день попрекала. Не жизнь у Петра началась, а каторга. Каждый день вспоминал он жинкины сытные харчи, да пироги с тыквой сладкие. Голосок певучий и дочку красавицу. Но не тут-то было, Ефросинья не для того его в дом к себе заманивала что бы так просто отпускать. После каждой сцены в ноги кидалась, слезами умываясь, умоляла не уходить. Так и жили, как на бочке с порохом.

***

Плодородный 1932 год не предвещал голодной зимы. Но активный экспорт оставил без хлеба большинство аграрных житниц страны. Не было исключением и Поволжье. В памяти еще свежи были воспоминания о первом в истории союза голодоморе, но тот списали на засуху и жару стоящую в начале лета. Сталин наступил нате же грабли, в очередной раз, ударившие по животам сел и городов. В тридцатых людоедство в Поволжье тоже было, но не признавалось властью ни коем образом. Разрешения на поедание трупов, как в двадцатых уже не выдавали, а прецедентов имелось не мало.

У Настасьи в этот год в общественный кооператив угнали теленка, и весь опорос, оставив хиленыша, боялись, что помрет в колхозе, да статистику попортит. Ниночка его выходила, ухаживала за животинкой, словно за ребеночком, на луг пастись гоняла, на потеху бабам, да к зиме вырастила огромного борова. Борис собачкой ходил за девочкой, понимал все её команды, и даже гуся гонял, который то и дело пытался уцепить за платьишко крохотную хозяюшку. Катал на спинке, отгонял хулиганистых мальчишек, стал ей настоящим другом.

Частыми гостями в скоромно обставленном домишке, были Ореховы, с ребятнёй. У Ивана с Матвеем было тринадцать годков разницы, а самый младший Митенька с Ниной ровесники, погодки среднему. Приезжали дедья с Петропавловки, Сорочинска и Табуновки, где так же как сестрица вели небольшое хозяйство и трудились в колхозе. Нина с Митей были не разлей вода, бегали всюду вдвоем. Игры разные придумывали. Даже Борька его полюбил, и кататься на горбяшке позволял, хотя, чужих подпускал к себе всегда с неохотой. Дядья с Кинзельки тоже приезжали. Всех племянников Настасья привечала, пирогами баловала.

Частыми гостями были Трушенковы, с дочкой Машенькой. Её мама Екатерина в 1920-х приехала из Восточной Украины с отрочества подругой у Настасьи была, а потом и вышла замуж за среднего брата Ерыкалова, от брака родилась дочка, да тоже с мужем жизнь не сложилась. Маня была на пять годочков старше Ниночки, веселая, озорная, волосы кудрявые на ветру, словно одуванчик разлетались во все стороны. Маша сестренку маленькую на речку купаться отпрашивала, да плавать учила. У Настасьи долго детей своих не было, Машеньку окрестила, с Ванечкой, Мишой и Лёшой бок о бок росла. А Сашеньку, Митю и Матвея нянчила. Много двоюродных у них с Павлом было. От Ореховых да Коротовских.

***

Историческая справка

В осень 1932 по весну 1933 территории Северного Кавказа, Поволжья, Украины и Казахстана накрыла вторая волна искусственного голода. Дело в том, что эти регионы частично попали в список так называемых «Черных досок». Они были озвучены постановлением от 18 ноября 1932 года, не имели ничего общего с «Красными досками» почета в советское время. Суть карательной операции в регионах заключалась в прекращении выдачи авансов на трудодни и изъятии кредитов, которые были даны колхозникам. В дальнейшем было принято решение изъять трудодни за невыполнение плана по хлебозаготовкам, а так же вывести все продукты из сельских лавок.

У крестьянства изымались паспорта, за личной подписью Сталина запрещалась продажа билетов. Трагедия советской деревни начала 30-х годов, результат беспощадной политики хлебозаготовок, породившей аграрный кризис. За счет крестьянства сталинское правительство решало задачи форсированного развития тяжёлой промышленности и индустриализации страны.

Принципы хлебозаготовок распространились и на другие продукты, которые так же изымались в виде натуральных штрафов. Если план по по каким-либо причинам выполнен не был, хозяйство штрафовали пятнадцатью месяцами хлебозаготовок, не освобождая от выполнения поставленного плана. Иностранным журналистам было запрещено свободно передвигаться по территории Советского Союза, с целью сокрытия искусственного голода. Созданного для отказа крестьянства от собственного хозяйств и массового перехода в колхозы. Оренбуржье, как островок Русского казачества не желающего рушить уклад сложившегося быта попало под удар железного сталинского кулака.

***

Голодная зима 1933 года стала по-настоящему тяжелым испытанием. Хуже всего пришлось тем, кто в силу возраста, либо убеждений не работал в колхозах. Отец Петра и не думал о подобном исходе. Родители Настасьи к власти всегда с подозрением относились, помалкивали, но в колхозе трудиться не торопились, за жизнь к своему привыкли. С другими единомышленниками, привыкшими своим хозяйством жить, первыми под удар попали. Андрей под зиму отдал богу душу, за ним в след и жена Арина отправилась, друг за другом от пневмонии погорели, захоронила их Настасья в Кинзельке. Так брат Павел распорядился. Труд оплачивали скромно, в основном натур сырьем да паем за смену рабочую. Запаса хлеба хватило на половину зимы. Деньги были, да купить на них не чего. Пришлось заколоть Борьку. Долго плакала Нина по другу, да деваться было некуда, а потом залезала в его клетку в хлеву и благодарила за то, что помог им с матерью выжить. На Борькином мясе и сале кое-как протянули до лета.

Сонька, подружка с детства вечером после уборки озимых пришла к Настасье с весточкой.

– Слышала я что бабёнки наши по ночам ходят в поле и зернышки опавшие собирают. – почти шёпотом гутарила Сонька.

– И что мне с того? – удивилась Настасья.

– А то, что и мы с тобой сходить смогли бы, да хоть на одну лепешку зерна набрать. Смотри, Нинка та у тебя совсем исхудала, да и у меня четыре рта, каждый день как галчата кушать просят, а нечего. А они все к мельнице ходят да смотрят глазами голодными, как там зерно молят.

– А ежели поймают? – Настасья села рядом, приглушив свет лампадки, что бы, не разбудить дочку.

– А ты в сапоги собирай. Глашка так делал. Говорит, погуляю по полю, полны сапоги зерна. Она домой ели ноги волочила.

– Да брешешь!

– Вот тебе крест, не брешу, – окрестившись, женщина пододвинулась к давней подруге и прошептала, – только поклянись, что никому!

– Да больно мне надо сплетни разносить. – усмехнулась Настасья.

– Сплетни, не сплетни, а вот как подошло зерно, у нее дети прям расцвели, разрумянились. Не то, что наши, кожа да кости.