Текст книги "Влюбиться в искусство: от Рембрандта до Энди Уорхола"

В конце XIX – начале XX века технический прогресс еще больше подстегнул природную страсть художников к путешествиям. Они искали для себя «место силы», центр искусства – и таким «магнитом для талантов» на стыке веков стал Париж. Попадая сюда, наши мастера смотрели на полотна импрессионистов и перенимали их технику. Работы Александра Беггрова, например, можно принять за полотна француза – русской школе такие широкие мазки были несвойственны.

Многие искусствоведы отрицают существование русских импрессионистов, но я вместе с другими коллегами отношу к ним Константина Коровина, Николая Тахрова и Георгия Лапшина. Их мало, но они хороши.

Долгое время русских художников во Франции не замечали и представляли российскую культуру как хоровод медведей с балалайками и девками в кокошниках. Но потом появились художники, которые влились во французскую школу. Среди тех, кто «двигал» машину современного искусства начала XX века, было много выходцев из России. Благодаря им восприятие русского искусства изменилось.

Первая в моем списке любимых французских путешественников – Маревна, она же Мария Воробьева-Стебельская. Это исключительно сильная художница русско-польского происхождения, о которой наш зритель знает немного. Отъезд из России в 1912 году сделал ее невидимкой для советского искусствоведения. Ситуация поменялась с развитием антикварного рынка, когда из Европы в Россию поступило много ее работ. Чтобы подчеркнуть ценность (и цену) холстов, вопросом занялись грамотные люди: русская публика познакомилась с книгой воспоминаний Маревны «Моя жизнь с художниками „Улья“», которую французские почитатели искусства любили давно.

Художница родилась в городе Мариинский Посад под Чебоксарами. Мать ее была актрисой, состоявшей в браке с неким Воробьевым, но влюбилась в польского аристократа Стебельского. В результате на свет появилась Маревна. В два года отец забрал ее к себе и воспитывал самолично.

Решив стать художницей, девочка сказала: «Папа, дай денег, я поехала на поиски лучшей доли» – и уехала навстречу мечте. Сначала она отправилась в Москву, затем в Италию и оказалась на острове Капри, где познакомилась с Горьким. В России в это время шел 1905 год, кровавое начало революции. Писатель пережидал тяжелый период на Капри и принимал на своих трех виллах невероятное количество друзей. Он был мужчина хлебосольный и любил окружать себя интересными людьми. Девятнадцатилетняя Маревна попала в его дом как друг, и Горький сразу разглядел в этой барышне невероятную силищу. Именно он дал ей прозвище, заимствованное из русского эпоса. Марья Моревна была степной воительницей, в которую влюбился сам Кощей Бессмертный. Представляете себе женщину, к которой воспылал страстью такой персонаж?! А теперь представьте характер, за который Горький прозвал так свою подругу… Писатель отговаривал Маревну от Парижа, но девушку это не остановило.

Внешняя простота с лихвой компенсировалась интересной душой Маревны. Она обладала таким чувством юмора и таким уникальным ви́дением вещей, что просто не могла раствориться в Париже среди тысяч других художников. В начала XX века этот город был настоящим круговоротом из повозок, первых автомобилей и толп людей. Новоприбывшая боялась сама переходить улицу. Адаптировавшись, юная завоевательница столицы переехала на Монпарнас.

На то время Монмартр уже стал дорогим местом, где проводили время импрессионисты и постимпрессионисты. Юным революционерам искусства он был не по карману, так что они отправились осваивать обратный конец города – Монпарнас.

Вот интересная цитата из Маяковского о Париже тех лет: «Живопись – самое распространенное, самое влиятельное искусство Франции. Не говорю даже о квартирах. Кафе и рестораны сплошь увешаны картинами. На каждом шагу – магазин-выставка. Огромные домища – соты-ателье. Франция дала тысячи известнейших имен. А на каждого с именем приходится еще тысяча пишущих, у которых не только нет имени, но и фамилия их никому не известна, кроме консьержки».

Оказавшись в столице прогрессивного искусства, Маревна решила, что ей срочно нужно брать в руки кисточки. Вместо классической академии она выбрала свободную. В то время они открывались на каждом углу. Наша героиня оказалась в самой правильной – Русской академии Марии Васильевой. Это была невысокая женщина со стальным характером. Есть интересная история: когда Жорж Брак, которого тяжело ранили во время Первой мировой войны, вернулся домой, в Русской академии в его честь устроили вечеринку. Бывшая возлюбленная Модильяни пришла туда с новым спутником, а старого на праздник жизни не позвали. Горячий итальянец ворвался в помещение с желанием устроить разборку. Тогда маленькая, но сильная Мария Васильева взяла большого Модильяни и спустила его с лестницы.

В ее академии учились Шагал и Жорж Брак, а Пикассо с Матиссом приходили к ней писать в натурном классе. Заведение манило низкими расценками и невероятной атмосферой. Чтобы поддерживать рентабельность двух студий, Мария Васильева брала не ценой, а объемом: в комнату набивалась толпа начинающих художников, а по центру стояла обнаженная модель. От обилия творчества и отсутствия кислорода модель, как писала Маревна, стояла вся мокрая, как пловчиха. В конце класса хозяйка академии доставала самовар, разжигала его шишками и усаживала всех пить чай по-русски. Вот почему художники с радостью ходили к ней – здесь они обменивались идеями.

Кубизм Пикассо изобрел во Франции, а Мария Васильева была первой женщиной-кубисткой. Ее работы висят в иностранных музеях рядом с Пикассо и Браком. Из-за железного занавеса мы долго не знали ее имени, но сегодня пробел восполнен.

Интересно, что Маревна, как и многие обитатели Монпарнаса с разных концов света, довольно плохо говорила по-французски. Но, попивая чай за русским самоваром, они все чудесно находили общий язык.

С кем Маревна встречалась в Русской академии за самоваром? Был там Марк Шагал из Витебска, переехавший в Париж в 1911 году. Работы, которые он писал в России, отличались темной гаммой, но во Франции живопись заиграла новыми красками. Где-то рядом кипяток из чашки отпивал Модильяни, который прибыл из Италии в 1906 году. Присутствовал там и его друг Хаим Сутин родом из Смиловичей Минской губернии. Он был замкнутым человеком с тяжелым характером, но Маревна в мемуарах вспоминает его с невероятной теплотой. Долгое время он влачил нищенское существование и пытался нащупать свою тему в искусстве. И она пришла. Мастер стал писать тушки бычков: притаскивал их в общежитие художников «Улей» на левом берегу Сены и работал над этюдами до тех пор, пока мясо начинало пахнуть… Это очень раздражало его соседей, но – искусство требует жертв.

Тушки Сутин начал писать в преддверии Первой мировой войны. Это было тяжелое время, которое плохо сочеталось с ванильными пейзажами и радостными картинами. А вот мясо, истекающее кровью, хорошо передавало атмосферу, повисшую в воздухе. Это было актуальное искусство – и оно нашло зрителя.

Легендарный французский «Улей» (La Ruche), в котором жили Сутин, Модильяни, Шагал и другие друзья Маревны, был создан в 1902 году меценатом и скульптором-любителем Альфредом Буше. Это бывший павильон для бургундских вин: после выставки Буше купил его, привез на Монпарнас и превратил в гостиницу для нищих художников. Проживание стоило 50 франков в год, вкусный обед – два с половиной франка. Деньги маленькие, но и условия жизни не прекрасные. Комнаты были похожи на маленькие соты – отсюда и название общежития.

В память о тех годах остались рисунки Маревны, на которых ее друзья выпивают и болтают. Однако алкоголем дело не ограничивалось. В то время гашиш и кокаин стоили так же, как спиртное. Художники отвлекались на эти вещи, равно как и на вечеринки в соседних комнатах «Улья». Вот почему из сотен парижских художников того периода история запомнила немногих. В числе исключительных – Маревна. Она не могла себя полностью обеспечить искусством, но имела вес в художественных кругах.

В качестве альтернативной площадки для выставок художники использовали «Ротонду». Это кафе на Монпарнасе, которое существует до сих пор. Часто у художников не было денег, чтобы оплатить счета, поэтому они отдавали владельцу «Ротонды» свои картины. В итоге у него сформировалась потрясающая коллекция, способная поспорить с музеем современного искусства.

Когда будете в Париже, обязательно сходите в «Ротонду» и представьте себе, какие интересные люди там бывали. Это не только художники, а еще, например, Анна Ахматова. В 1910 году она приехала во французскую столицу с Николаем Гумилевым. Это было их свадебное путешествие. Однажды супруг отлучился по делам, а Анна решила зайти в «Ротонду». За соседним столиком сидел Модильяни. Так начался роман, который разбил ей сердце. Они гуляли по ночам, много говорили, Модильяни пел ей под окнами. Невероятно, но они даже угадывали сны друг друга. Модильяни сделал несколько рисунков обнаженной Ахматовой, и она хранила их до конца жизни. Отношения продолжились в переписке, и Ахматова снова приехала в Париж уже без Гумилева. Окрыленная, она вернулась домой, но – письма в почтовом ящике больше не появлялись. Модильяни решил закончить отношения.

В «Ротонде» Троцкий часто играл в шахматы с Василием Кандинским. Захаживал туда и Владимир Ильич, но, как рассказывает Маревна, впечатления ни на кого не произвел.

С Троцким дружил очень колоритный персонаж: мексиканец Диего Ривера. Задолго до встречи с Фридой Кало он был возлюбленным Маревны, жил в «Улье», кутил с Пикассо, Модильяни, Сутиным и Кислингом. Маревна познакомилась с ним в «Ротонде».

«Обаятельный людоед» Ривера на то время был женат на русской художнице Ангелине Беловой, что не уняло любвеобильности. В 1919 году Маревна родила от него дочь Марику, а мексиканец ребенка не признал из-за глупой шутки Пикасссо – когда-то на вечеринке в «Улье» тот погладил подругу по животу и сказал: «Это не твое, это мое».

Однажды Ривера напал на Маревну ножом, но детский плач его остановил. Спустя некоторое время он бросил ее и уехал в Мексику, встретил Фриду и разбил еще и ее сердце.

Вся эта компания изображена на известном групповом портрете Маревны, слева направо запечатлены: Леопольд Зборовский, Кислинг, Макс Жакоб, Жанна Эбютерн, Модильяни, Сутин, Илья Эренбург, Маревна с дочерью Марикой и Диего. Вот что пишет о друзьях художница: «Одно наше появление на улице привлекало всеобщее внимание. Впереди – уверенной походкой, с огромным чувством достоинства шел, размахивая тростью с ацтекскими фигурками, огромный, смуглый, бородатый Диего Ривера. Дальше – я – в розовой широкополой шляпе, отцовской накидке, велосипедных бриджах, белых носочках и черных туфельках. Потом Модильяни – чудесные кудри эпохи Возрождения, расстегнутая до пояса рубашка, книга в руке, он шел, декламируя строчки из „Ада“ Данте. Далее Эренбург с лошадиным лицом, похожий на льва Волошин, Пикассо и Макс Жакоб, один в огромном „пальто кубиста“, другой – в приталенном пальто, черном цилиндре, белых перчатках и гетрах…»

Феерия оборвалась с началом Первой мировой. У художников закончились деньги – многие жили на то, что им присылали из России. Шагал уехал на свадьбу к сестре, но из-за войны долго не мог вернуться. В Улье» остались его друзья и картины. Мария Васильева сделала из Русской академии благотворительную столовую, где можно было пообедать за копейки или в долг. Она спасла от смерти огромное количество голодных художников. Модильяни был «застукан» Марией, когда воровал с кухни еду. Стальная женщина выпроводила его метлой, и эта история потом передавалась как анекдот.

На Монпарнасе начала XX века обитали художники-путешественники с разных концов света, которые собрались вместе и сделали своими руками невероятную историю под названием «Парижская школа». Для погружения в уникальную атмосферу прочитайте воспоминания Маревны «Моя жизнь с художниками «Улья»; вам будет казаться, что кто-то взял вас за руку и перенес в прекрасный Париж прошлого века.

От Мане до Моне

Нормандия – одно из самых красивых мест в мире, поэтому неудивительно, что почти каждый ее уроженец питает тягу к творчеству. Дети больших городов привыкли к постоянной суете, а жители Нормандии – к скалам, морю, плеску волн и кристально чистому воздуху…

Именно там, в Нормандии, среди прекрасной природы, вырос Клод Моне. Поначалу гениальность сидела в мальчике тихо и ждала своего часа. Он был веселым пареньком с творческой жилкой, но в Гавре, где каждый рыбак – немного художник, этим никого не удивишь. Тем более что Клод рисовал не шедевры, а всего лишь ироничные карикатуры. Однако они получались отличными и продавались в центральном магазине города вместе с работами профессиональных мастеров за довольно высокую цену.

Рядом с его рисунками стояли работы Эжена-Луи Будена, которого по праву можно назвать если не отцом всего импрессионизма, то уж точно творческим отцом Клода Моне. Буден фактически отвел Моне за руку на пляж и сказал: «Тебе надо смотреть на природу, вдохновляться ею и творить!»

Благодаря Будену Моне оставил карикатуры и пришел к живописи. Он решил учиться в Париже, чтобы стать там настоящим художником. Родители были против – они и раньше не особо поощряли его страсть к искусству, а теперь и вовсе пригрозили лишить денег. Но это не заставило парня изменить мечте.

В Париже Клод встретился с потрясающей компанией: Ренуар, Сислей, Мане – они были амбициозны, талантливы и страстно хотели добиться признания, хотя атмосфера тому не способствовала. Во французской живописи 60-х годов XIX века господствовали другие настроения. Художники писали то, что покупалось: аппетитных обнаженных античных богинь и нимф. Такая нагота считалась приличной, потому что на картинах было изображено что-то отвлеченное, классическое, не вызывающее прямых ассоциаций с реальной действительностью. Подобные полотна украшали гостиные и кабинеты. Это так называемое салонное искусство: понятное, востребованное и приятное зрителю. Откуда пошло это название? Салон – самая престижная в Париже выставка, на которую картины попадали через строгое жюри, не питающее интерес к творческим экспериментам. Тем художникам, которые не проходили «кастинг», на успех не стоило и надеяться.

Вот что писал Ренуар другу в 1881 году: «Во всем Париже едва ли наберется пятнадцать любителей, способных оценить художника без помощи Салона, и тысяч восемьдесят человек, которые не купят даже квадратного сантиметра холста, если художник не допущен в Салон. Вот почему я ежегодно посылаю туда два портрета, хотя это, конечно, очень мало».

Картины в Салоне экспонировались очень своеобразно – методом ковровой развески: стену от пола до потолка завешивали всеми сюжетами подряд, без системы и концепции. Мы к такому не привыкли, но в XIX веке зрители даже умудрялись получать удовольствие от созерцания подобного «шведского стола».

Так случилось, что для Моне и вообще для развития импрессионизма особенно важной стала работа Александра Кабанеля «Рождение Венеры», которую тот представил в Салоне в 1863 году. Она имела огромный успех, что неудивительно: томная поза обнаженной богини, возникшей из морской пены, не могла не понравиться самой платежеспособной части населения – мужчинам из среднего класса. Для женщин имелось дополнение в виде очаровательных купидонов. Сам император Наполеон III купил работу для личной коллекции, после чего Кабанель стал безумно популярен, а спрос на полотна в стиле «Рождения Венеры» многократно вырос.

Увидев успех Кабанеля, Эдуард Мане предложил в Салон свою работу с обнаженной женщиной – «Завтрак на траве». Ее не приняли. Более того – она настолько шокировала членов жюри, что те объявили: картину нельзя показывать беременным, чтобы не спровоцировать негативные последствия. Были и те, кто предлагал уничтожить холст, стереть безобразное произведение с лица земли.

Чем же «Завтрак на траве» так разгневал публику? В композиции ничего пугающего – всего лишь два господина на пикнике в компании обнаженной. Она-то и стала причиной негодования. Если Венера может показывать нагие прелести зрителю, то земной женщине такое не дозволено. Всем понятно, что незнакомка с холста Мане – барышня определенного сорта, составляющая мужчинам компанию за деньги. Так по велению мастера состоятельные любители живописи впервые увидели на холсте не миф, а реальную жизнь, причем ту ее часть, которую скрывали от жен. Все об этом знали, но никто не говорил вслух.

Второй шок – продажная женщина смотрела зрителям прямо в глаза! Раньше, до Мане, героини картин редко глядели на публику, их взгляд был направлен в сторону или в пространство. Смелый прямой взгляд стал для многих шоком и вызовом.

Так Мане не попал в Салон, но оказался в хорошей компании. В тот год жюри отвергло настолько много картин, что разразился скандал, в который пришлось вмешаться самому Наполеону III. Он посмотрел некоторые не допущенные полотна и разрешил открыть для них отдельную выставку – «Салон отверженных». Следом за работами, не угодившими поклонникам академизма, на выставку хлынули зрители – но не из любви к искусству, а из желания посмеяться. В итоге «Салон отверженных» посетило больше народу, чем официальный.

Экспозиция вызывала невероятное количество эмоций, хотя бо́льшую часть негодования принял на себя Эдуард Мане. Критика не украла его страсть к поиску: спустя два года после «Завтрака на траве» мастер представил публике «Олимпию» (представлена в 1865 г.). Эта нагая красавица лежит на кровати в типичной позе богини. И будь под картиной подписано, что это Венера, нимфа или хотя бы турецкая одалиска, скандала бы не последовало. Но все понимали: «Олимпия» обитает совсем не на Олимпе. Этим именем в те времена обычно представлялись девушки легкого поведения. Зрители были в шоке: с холста на них глядела проститутка на рабочем месте! Каждый, кто глядел на нее, будто чувствовал себя обличенным клиентом. Девушка смотрела в глаза и усмехалась: «Дорогой, у тебя жена, а ты ходишь ко мне. Стыдно…»

Гости негодовали: зачем делать тайное явным? Мане сбросил с искусства слой фальши: не стал маскировать обнаженную женщину под богиню, а изобразил ее настоящей. Чтобы исключить разночтения, он воспользовался классическими академическими приемами, пользуясь понятной для любителя живописи символикой. Например, у Венеры Тициана в ногах собачка – символ домашнего уюта, а у Олимпии ее заменяет черная кошка – символ разврата. За ухом у девушки орхидея – символ страсти и порока, а на шее – бархотка, которая как бы говорит: я твой подарок.

Помимо сюжета, Мане раздражал массы техникой исполнения. Вся салонная жизнь была гладкая – в буквальном смысле: картины писались мельчайшими мазками, которые растворялись друг в друге и выглядели словно фарфоровые. Мазки Мане – крупные, рельефные, отчего зрителям казалось, будто он просто не успел довести работу до конца.

В общем, новатор и провокатор хорошенько встряхнул арт-мир и открыл совершенно новую страницу в истории живописи. «Завтрак на траве» и «Олимпия» фактически поставили точку в классическом искусстве и открыли дверь в новый период, где многое дозволялось. Без «Олимпии» все последующие эксперименты были бы невозможны.

Но помимо ненавистников, были у Мане и поклонники: Моне, Ренуар, Дега и прочие молодые передовые художники просто сходили с ума по его работам! Мане был гораздо старше вышеперечисленных коллег и не считал себя импрессионистом. Они же видели в нем путеводную звезду и гуру. Например, Клод Моне сразу решил написать «Завтрак на траве» в своей интерпретации.

Это полотно тоже стало сенсацией. В нем появилось что-то совершенно новое для живописи: свет стал чуть ли не полноценным персонажем картины! Своенравным и непредсказуемым. До Моне освещение на полотнах было театральным, словно мольберт подсвечивался софитами. Он же писал свет реалистично, что будто переносил зрителя в центр его картин.

Здесь стоит сделать отступление и провести небольшой ликбез, как различать творчество Клода Моне и Эдуарда Мане. Легко запомнить такую шутливую формулу: Моне – это пятна, а Мане – это люди. В целом она хорошо передает суть различия. Эдуард Мане действительно часто писал сюжеты с акцентом на людях. Изображение человека у него обычно довольно объемное, хотя и не такое точное, как в академической живописи.

У Клода Моне самое важное на картине – свет и цвет, а люди уходят на второй план, как дополнение пейзажа. В фигурах нет объема, художник будто помещает их на полотно в качестве отражателей солнца. Кстати, Моне практически никогда не использовал черный, как, впрочем, и все остальные импрессионисты. Мане себя импрессионистом не считал и черный цвет использовал.

Но вернемся к борьбе традиций и новаторства в Париже 1860–1870-х годов. После нескольких Салонов молодые художники решили, что больше не хотят плясать под дудку жюри, нашли спонсоров (в основном среди родителей) и открыли собственную выставку, собравшую 174 гостя. По меркам того времени это было катастрофически мало, да и пришедшие явились ради смеха.

«Обои, и те смотрелись бы более законченными, чем это «Впечатление». Потрясающе!» – это слова критика Луи Леруа о картине Моне «Впечатление. Восходящее солнце». Моне вошел в историю как исключительный мастер, критик – как человек, из чьего ехидного комментария родился термин импрессионизм (от французского impression – впечатление). Сначала слово звучало как насмешка, а сегодня ассоциируется с работами, которые радуют глаз и стоят заоблачных денег.

Импрессионизм не только красивый, но и умный. Этот красочный эмоциональный стиль имеет под собой научный фундамент, который создали двое людей: Гельмгольц и Шеврёль. Немецкий физик Герман Людвиг Фердинанд Гельмгольц хорошо изучил особенности человеческого зрения, которые позволяют нам «складывать» множество цветных точек в одно изображение. Это используется не только в живописи – ведь даже телекартинка складывается из множества пикселей.

Химик-органик Эжен Шеврёль был директором мануфактуры, производившей гобелены. Он знал, что существует три основных цвета: желтый, красный и синий. Смешивая их, можно получить остальные: например, если соединить желтый с красным, родится оранжевый, если синий с красным – фиолетовый. Шеврёль заметил: даже когда нитки двух цветов просто находятся рядышком, благодаря особенностям человеческого зрения происходит эффект оптического смешения.

Этой особенностью зрения пользовались художники-импрессионисты: они перестали смешивать краски на палитре и стали накладывать смелые мазки разных цветов рядом друг с другом. Вблизи это выглядело, как множество разноцветных точек, но с расстояния они сливались в единую композицию.

Второе важное достижение научной мысли, которое помогло импрессионистам сделать искусство совершенно другим – тюбики. Раньше краски хранились в маленьких мешочках, носить с собой их было невозможно: они высыхали и требовали перетирания, что легче было делать в мастерской, чем «на коленке». Поэтому художники делали зарисовки на природе, а до конца работу доводили в четырех стенах.

Импрессионистов стены не ограничивали: они брали тюбики с красками, находили красивое место, ставили мольберт – и творили. Из-за этого кто-то из современников пошутил, что в лесу и на полях художников теперь больше, чем фермеров.

В то же время начала бурно развиваться железнодорожная сеть, появились пригородные поезда. Это сделало свидания с красотой еще более доступными. Художники прыгали в поезд – и убегали из Парижа за вдохновением. Моне пошел еще дальше: приобрел лодку, которую называли «плавучей мастерской». Ему нравилось смотреть на блики от солнца не с берега, а непосредственно с воды.

Благодаря прогрессу в искусстве стала возможной, например, картина Моне «Мост в Аржентёе», где даже тени цветные (сказывается нелюбовь импрессионистов к черному).

Чтобы понять принципы импрессионизма, нужно хорошо изучить работы Клода Моне. В его искусстве присутствуют абсолютно все основные черты этого направления. Взять хотя бы знаменитый «Руанский собор». Это цикл из тридцати картин, на которых строение написано в разное время года и суток, с разным освещением. Моне писал его в 1890-х годах. Внимание к свету, смелые сочные мазки, эмоциональность – здесь есть все, что сделало импрессионистов тем свежим воздухом, который постучал в окно скучного Салона.

Картина Моне «Бульвар Капуцинок в Париже» хорошо демонстрирует важное отличие импрессионизма от академизма – неправильную композицию. Сторонник традиций обязательно придал бы полотну театральности: привлек бы внимание зрителя к центру холста, написал бы сценический свет, затемнив края полотна, будто кулисы, а еще отдал бы предпочтение пирамидальной композиции, выстроив персонажей в виде пирамиды или треугольника. В академической живописи все делалось по принятой схеме. Прежде чем начать работать, художник решал, как он будет располагать персонажей. У импрессионистов все было спонтанно, живо, легко. Обрезанная композиция – их конек, что мы и замечаем на «Бульваре Капуцинок в Париже». Люди в цилиндрах смотрят с балкона и словно не помещаются в кадр, как на снимке фотографа, который не умеет строить композицию. Импрессионисты нарушали правила, чтобы передать эмоции, жизнь, реальность.

Импрессионисты любили спонтанность и движение. Клод Моне обожал писать прибывающий поезд на вокзале Сен-Лазар из-за возможности изобразить дым. До него это почти никого не интересовало! Пожалуй, до Моне пар писал только английский художник Уильям Тёрнер, который родился в 1775 году, прожил долгую жизнь и в 1844 году (когда Моне было всего три года) создал полотно «Дождь, пар и скорость». На нем – мост Мейденхед через Темзу, по которому сквозь дождь несется поезд. Работа настолько жива, что глядя на нее можно почти что услышать шум приближающегося транспорта, ощутить капли дождя и увидеть клубы пара.

В 1870 году, когда во Франции была война, Клод Моне уезжал в Англию, где познакомился с работами Тёрнера. Они оказали на его манеру письма большое влияние.

Художник написал «Вокзал Сен-Лазар, поезд из Нормандии» в 1887 году, еще до прихода популярности. Тогда он жил в абсолютной бедности, но даже с пустым желудком оставался щеголем. Если деньги появлялись, мастер мог тут же прокутить их с друзьями и снова голодать.

В те времена недалеко от Парижа располагалось кафе на воде под названием «Лягушатник» (La Grenouillère). Оно стояло на пришвартованном к берегу Сены понтоне и соединялось с крохотным островком переходным мостиком. Импрессионисты любили там бывать, и многие писали «Лягушатник». Если сравнивать варианты от Огюста Ренуара и Клода Моне, станет заметно, что у первого основной акцент сделан на людях, у второго они написаны не столь тщательно, можно даже сказать – небрежно. Самое важное для Моне – не люди, а то, что их окружает.

Но если уж на полотнах Моне все-таки появляются персонажи, они всегда абсолютно живые, настоящие. Посмотреть хотя бы на портрет сына Моне, развалившегося на травке. В классической живописи ребенок бы сидел правильно, позируя. Но Моне написал своего малыша естественным, без выученных поз. Он поймал впечатление на кисть – это то к чему стремились импрессионисты.

Знакомство Моне с будущей супругой Камиллой Донсьё достойно кино. Рассказав о своей профессии, поклонник пригласил девушку в мастерскую. Она глядела на картины и в какой-то момент неожиданно обернулась. Мастер произнес: «Стойте!» и начал писать. Камилла простояла так три дня с небольшими перерывами на еду и сон, и результате появилась «Дама в зеленом платье», которой были рады в Салоне.

Их отношения складывались не так гладко, как дебютная совместная работа. Камилла была не его круга, и родители пообещали лишить Клода содержания, если он продолжит общение. В итоге художник бросил беременную женщину, но практически перед родами одумался, вернулся и сделал предложение руки и сердца.

Так Камилла вошла в его жизнь и искусство. Она часто присутствует в его работах, а на картине «Женщины в саду» – неоднократно. Все героини этого довольно большого по формату полотна написаны с Камиллы. Но кажется, Моне был внимателен к супруге только в живописи, не вынося заботу за рамки холста. Перед замужеством она имела небольшое состояние, но супруг все спустил на вечеринки с друзьями. Она любила человека, который не обеспечивал семью, все бегая за солнечным светом. Они жили на молоке и черном хлебе, воспитанием сына занималась Камилла. Пока он писал в Нормандии или Провансе и летал в мечтах, она старалась не дать всему развалиться, параллельно меняя пеленки. Но быт не разбил любовную лодку: вместе они прожили тринадцать лет.

Впрочем, был такой короткий период в их жизни, когда у Моне появилось много заказов. Они жили в хорошем доме, у сына даже появилась гувернантка. Все ушло вместе с Камиллой, которую забрала болезнь. Это случилось почти сразу после рождения второго сына, что ослабило ее уже и без того хрупкое здоровье. В то время Моне получил заказ от состоятельного человека и отправился работать к нему в усадьбу. Приверженец классической подачи написал бы архитектуру, а у нашего героя получились индюки! Приехав, он сел на траву, увидел толстых, неуклюжих и забавных птиц, тут же достал свои тюбики с красками и зафиксировал впечатление. Пока Камилла дома боролась с болезнью и занималась детьми, Моне наслаждался солнцем и закрутил роман с супругой заказчика Алисой Ошеде. Да, он любил свою жену, но от общества чужой тоже отказываться не хотел. Ему было приятно оккупировать сердца сразу двух женщин.

Камилла умерла в 1879 году от туберкулеза, и Моне прощался с ней на свой манер. Он любил ее, хотя и не мог дать достаточно заботы. Когда она буквально таяла на глазах, он поставил мольберт и начал писать. Даже в этот момент он был прежде всего художником, а не мужем.

Он первым за всю историю искусства практически изобразил душу в момент ее отлета к Господу. Это невероятно. Но что при этом чувствовала Камилла? Видела ли она свет, что он написал? Смотрела ли на своего мужа? Говорила ли: «Боже мой, ты можешь хоть сейчас подумать обо мне, а не о красках и кисточках?»

После ухода Камиллы место возле Моне заняла Алиса Ошеде, ставшая мастеру любовницей. Спустя много лет, когда умер ее муж, Моне сделал ей предложение. Если Камилла ревновала мужа к живописи, не любила ее и не понимала, то Алиса обожала его талант и решила его продвигать: искала заказчиков и вела дела, причем весьма успешно.