Текст книги "Венчание с бесприданницей"

Пётр только отмахнулся. Чуть погодя мрачно выговорил:

– Верка, пойми ты, что эти Гоздинские, все до одного, завязаны в деле их «велькего будованя»! Сам старик в тридцатом году был впереди всех! Два старших сына сейчас сидят в тюрьме по заговору! В доме только и разговоров, что о великой Ржечи Посполитой, которая вот-вот подымется с колен… даже при мне не особенно стесняются! А весною и вовсе влезли в нехорошую историю! Младший сын, гимназист шестого класса, додумался запеть на весь класс «С дымом пожара», несколько человек подхватили… И на этом трогательном месте как раз входят инспектор и начальник гимназии! А мальчишкам по шестнадцать лет! Самые козлячьи годы, ума нет, а гонору и фанфаронства – в квадратном измерении! Этот Збышек чуть не в лицо инспектору кричит: «Ещё Польска не згинела!» – и геройски выскакивает в окно! Слава богу ещё, что весна и всего второй этаж! Ну, разумеется, страшный скандал, расследование, мальчишку арестовывают, держат в карцере, допытываются о каком-то заговоре… Тот, разумеется, пыжится, строит из себя Костюшко на допросе и стоит насмерть, утверждая, что никогда не сдавал товарищей по борьбе царским сатрапам… Ну что ты, Сашка, улыбаешься? Всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно… Ну и, конечно, в тот же день родители Годзинские у меня на квартире! Маман рыдает и укладывается в обморок, папаша чуть не в ногах у меня валяется: «Пан великодушен, пан спасёт нашего Збышека от каторги, пан упросит господина наместника!» А пан никогда в жизни не бывал в таком дурацком положении! Как будто у меня есть хоть капля влияния на нашего непробиваемого князя Горчакова!

– Удалось спасти?.. – тихо спросил Михаил.

– Каким-то чудом – да. И то не столько я, сколько губернаторша постаралась, у неё с мадам Годзинской давняя институтская дружба. Разумеется, из гимназии всю эту компанию исключили с волчьим билетом, под домашний арест, дом – под полицейский надзор… Но хотя бы каторгой не кончилось, а могло бы!

– И даже после этого за тебя Зосю не отдали?

– «После этого»… – саркастически усмехнулся Пётр. – После этого её чуть не выдали силком за какого-то местного графчика – тоже вечно вертелся в доме, ручки дамам чмокал… Слава богу, Зося проявила гонор: объявила, что или за меня, или с моста в реку! Папаша попытался было изобразить удар – не оказало воздействия. Пригрозил проклятием – пообещала уйти в монашки!

– Браво… – пробормотала Вера. – Барышня неглупа. И, кажется, любит тебя. Почему бы тебе её попросту не похитить? Доедете до первой церкви, обвенчаетесь и…

– Верка, ничего ты не смыслишь в варшавской политике, – горько улыбнулся Пётр. – Мне, доверенному лицу князя Горчакова, похитить польскую барышню из известнейшей в Варшаве семьи? Да ты вообразить не можешь, какой поднимется тогда вой! «Польских девушек силой хватают царские слуги!» Там ведь в самом деле сейчас стоит лишь уголёк бросить – и вся Польша вспыхнет! Им же только повод дай! И сама Зося на такое не пойдёт. Она, несмотря ни на что, католичка, «веру отцов предать не можно…» и всякое такое. Там ещё и ксёндзы в доме трутся с утра до ночи, сбивают её с толку… Не знаю, право, во что всё это выльется.

Вера вздохнула, незаметно перекрестилась. Александр только покачал головой.

– И всё же дыма без огня быть не может! – тихо, но упрямо сказал Михаил. – Спору нет, этот гимназист поступил глупо… Но ведь он такой же патриот своей страны, как мы с вами! Если бы Россия мучилась под чужой пятой, если бы у нас давили всё родное, всё близкое сердцу…

– Задавишь у них, пожалуй! Раньше медведь сдохнет! – с сердцем отозвался Пётр. И замолчал надолго, отвернувшись к окну.

Михаил хотел было сказать что-то ещё, но старший брат прервал его решительным жестом:

– Вот что, брат Михайло, прекращай свои пылкие речи. Петя прав: ты судишь о том, чего не знаешь. Понимаю: у вашего брата студента сейчас в ходу писульки господина Герцена… Но ведь и тот, сидя в покое за границей, видит только то, что хочет видеть! Вольно ему было писать о свободе наций и требовать с пеной у рта всеобщего подъёма, тихонько стоя в сторонке! А как насмотрелся в Париже восемь лет назад, на что способна эта самая чернь, когда дорывается до власти, – так и пыла враз поубавилось! И не смотри на меня такими глазами, мне эту пафосную писанину доводится читать не меньше твоего! Все они там, за границей, готовы спасать Польшу от России, не вылезая из своих мяконьких европейских постелей! Пушкин, помнится, их замечательно аттестовал: «Вы грозны на словах – попробуйте на деле!» Не пробуют отчего-то! Статейки пописывать, разумеется, безопасней и спокойней! А мы с Петькой давали присягу государю императору! И волю его выполнять станем, не задумываясь и не рассуждая, как подобает русским солдатам!

– Какая удобная позиция, однако! – язвительно заметил Михаил. – Главное – освобождает от излишнего смятения в уме!

– Когда у солдат начинается смятение в уме – империи конец, – убеждённо заметил Александр и, зевнув, поднялся с кресла. – Пойду-ка я лучше спать. Завтра и так будет неспокойный денёк. Давненько уже не приходилось котильонствовать с провинциальными барышнями… Петька, ты идёшь?

Пётр, молча кивнув, спрыгнул с подоконника. Вера, взяв со стола свечу, пошла проводить братьев.

Когда она вернулась, Михаил стоял у окна и смотрел в ночь.

– Ветер, однако, поднимается… Как же будешь завтра устраивать фейерверк? Ещё спалишь все Бобовины…

– Да, может, и не стану устраивать, – устало сказала Вера, подходя и опираясь на плечо брата. – Будет с них и бала. Боже правый, Мишка, ни на что у меня уже сил нет… Что за комиссия, создатель…

Михаил улыбнулся. И тут же осёкся, заметив, что по лицу сестры бежит слеза. Последний раз он видел Веру плачущей три года назад на похоронах матери и сейчас испугался всерьёз:

– Вера! Что такое?! Ты что это вздумала?! О-о-о, вот правильно тебя все предупреждали – не женское дело заниматься имением! Тем более таким огромным, как эти твои Бобовины! Предлагали же тебе взять управляющего – ты отказалась, а почему? Ведь ты прежде и в деревне не жила совсем! И ничего во всех этих овсах и жатвах не смыслишь! Посмотри на себя, на кого ты похожа стала! Сущий сушёный гриб, и глаза провалились! Вечно ты впрягаешься в какой-то воз непомерный, а нам смотри на тебя и мучайся…

– Я не мучаюсь, Миша, – Вера утёрла слёзы. – Это поперву трудно было, а сейчас уже привыкла. А управляющему тут вовсе не место. Я Станиславу Георгиевичу дала честное слово, что сама буду следить за всем и не разорю его детей.

– Он не имел права брать с тебя такого слова! – сердито сказал Михаил. – И вообще не смел принуждать тебя к этому браку, и сажать тебе на шею свой выводок, и…

– Миша, Миша! Тебя это никаким образом не касается!

– Ещё как касается! Ты в некотором роде моя сестра! – Вера не ответила, и брат, подойдя, нежно, но решительно взял её за плечи и развернул к себе. – Верка, ты хоть когда-нибудь расскажешь, зачем тебе это понадобилось? Клянусь, я никому не скажу ни слова! Даже Петьке с Сашкой не обмолвлюсь, если ты не хочешь! Я знаю, что ты никогда не любила князя! И в голову не брала делаться хозяйкой сей латифундии! Это пусть местные матроны гадают четвёртый год подряд, как тебе удалось окрутить самого влиятельного человека в губернии, а мне…

– И ведь ты прав – до сих пор гадают! – с горечью подтвердила Вера. – Судачат, сплетничают, перемывают кости… Раиса Алексеевна – да ты её знаешь, Протвина, в двух верстах отсюда живёт, – до сих пор пользуется бешеной популярностью у соседей, потому что одна изо всех них близко со мной знакома! К её чести, она не рассказывает обо мне никаких гадостей… А ведь могла бы, между прочим! Ведь это к ней я прибежала тогда среди ночи, в рваном платье, вся мокрая, – я же все эти две версты бежала под дождём, – и…

– Как это – в рваном платье под дождём?! – всполошился вдруг Михаил. – Это что же… это почему? Что здесь произошло, в этих проклятых Бобовинах?! Нет, сестра, молчи, я сам догадаюсь! Мне этот Тоневицкий никогда не нравился, с самого начала! И если бы мама была жива, она ни за что не допустила бы этого брака!

– Боже, да мама была бы счастлива! – всхлипнула Вера. – Вспомни, как она боялась, что я вовсе никогда не выйду замуж! Что меня будут считать «синим чулком»! Всё грозилась выбросить мои книги и целыми ротами в дом женихов водила! А мне с ними было только скучно и смешно!

– Надо полагать, с Тоневицким оказалось веселее?

– Миша!!! Я всего лишь была гувернанткой у его детей! Я никогда и в мыслях не держала…

– Зато он, кажется, держал! И нечего сверкать на меня глазами! Если мужчина ведёт себя достойно с дамой, ей не нужно убегать от него среди ночи! И мы все знали, что дело тут нечисто! И если бы не смерть мамы, которая нас всех из седла выбила, мы никогда не допустили бы этого союза! Саша остался старшим в семье и…

– Какой толк рассуждать о том, что могло бы быть… – медленно, потухшим голосом сказала Вера. – Ты прав, я не хотела этого брака. И, как только князь начал проявлять… мм… настойчивость, убежала из имения.

– Думаю, это была не настойчивость! – не унимался Михаил. – А настоящие грязные домогательства!

– Назови как хочешь, всё равно это уже не имеет значения. Я примчалась в Москву, нашла маму в тяжкой болезни, месяц не отходила от неё и почти уже всё забыла… Потом мамина смерть, похороны, поминки… помнишь следующий день после похорон? Вы тогда уехали отдавать визит Растолчиным, а я осталась дома одна. И вдруг Егоровна объявляет, что меня хочет видеть его сиятельство князь Тоневицкий! – Вера вздрогнула, плотнее закуталась в шаль, начала ходить по комнате. Михаил молча, внимательно смотрел на неё.

– Князь попросил прощения за всё… И сделал мне предложение. Видит бог, Мишка, я бы отказалась, если бы не дети! Они, видимо, слишком привязались ко мне за эти три года, ведь у них не было матери… Целый месяц – истерики Аннет, тяжёлая болезнь Коли… Ведь доктора всерьёз утверждали, что он умрёт! Ну, скажи сам, скажи, как я могла не вернуться?! Чтобы потом мучиться до конца дней своих из-за того, что на моей совести – смерть мальчика?

– Но ты вовсе не обязана была принимать предложение Тоневицкого! Ты могла бы вернуться на место гувернантки и…

– Миша, Миша! Ведь это – провинция, а не Москва, где никому ни до кого нет дела! Я ещё не успела вернуться домой – а весь уезд уже знал, что гувернантка Тоневицкого убежала от него ночью чуть ли не в одной рубашке! Моей репутации, без всякой моей в том вины, пришёл конец! Мне бы уже не удалось получить ни одного приличного места! А если бы я ещё, как ни в чём не бывало, вернулась в дом князя, все окрестные кумушки принялись бы судачить, что дочь Тоневицкого воспитывает падшая, безнравственная особа! Как бы это сказалось на будущем Аннет?

– Господи, Вера, ты готова думать о чьём угодно будущем, только не о своём собственном! – вспылил Михаил. – Да тебе же всю жизнь было наплевать на любые сплетни!

– Не кричи, разбудишь прислугу, – тихонько сказала Вера. Прикрыв глаза, подумала: нет, не поймёт… Даже Миша не поймёт. Даже он, любимый брат, товарищ по всем детским играм, неподкупный хранитель всех её тайн, не поймёт и не почувствует того, что чувствовала она после страшного дня похорон матери. Жизнь казалась конченой, надежды на счастье – рухнувшими. Она знала, что теперь больше никогда не сможет вернуться к работе гувернантки, не сможет содержать себя сама. Конечно, у Веры были братья, которые никогда не оставили бы её в нищете; в конце концов она без труда смогла бы выйти замуж, желающих всегда было предостаточно, но… но мама была права: для Веры книги были всегда интереснее мужчин. Братья приводили в дом своих друзей, мать знакомила Веру с сыновьями своих подруг, – а ей уже через десять минут разговора с молодым человеком делалось смертельно скучно. Каждое его слово Вера знала наперёд, каждый комплимент уже слышала когда-то. Особенно невыносимо было следовать советам матери и не заговаривать ни о литературе, ни об истории: госпожа Иверзнева была убеждена, что подобные речи из уст девиц отпугивают женихов раз и навсегда. Очень быстро Вера поняла, что так оно и есть. Лишь один человек мог не только без страха выслушивать её рассуждения о прочитанном, но и с удовольствием поддерживать разговор. Человеком этим был корпусный приятель Миши, Никита Закатов.

Была ли она влюблена в Никиту? Вера сотню раз спрашивала себя об этом и ни разу не могла дать ответ. Много лет Закатов входил в дом Иверзневых как в свой собственный, Вера считала его одним из своих братьев и обращалась с ним как с братом, искренне не замечая его пристальных, неотрывных взглядов. Да, права была мама, она всегда была совершеннейшим «синим чулком»… Она ничего не видела и ничего не понимала, увлечённая своими занятиями, книгами, уроками, учениками… Почему Никита ни разу не объяснился с ней? Вера не знала.

Она вышла замуж за князя Тоневицкого, не выдержав даже приличного срока траура по матери. И прямо из церкви уехала с мужем в его имение Бобовины. И поняла, что сделала единственно правильный выбор, когда к ней, едва коляска вкатилась во двор, с крыльца кинулась осунувшаяся, непричёсанная Аннет с полными слёз глазами:

– О-о, mon dieu, мадемуазель Вера! Какое счастье, какое счастье! Вы приехали совсем? Навсегда? Да?! – И детские руки, накрепко схлестнувшиеся на её шее, и горячие всхлипы, и сдавленные требования не уезжать больше никогда-никогда-никогда…

Вера сама не помнила, как взлетела по лестнице на второй этаж в спальню Коли, и страшно исхудавший мальчик приподнялся в подушках ей навстречу:

– Вера Николаевна, вы… вы ведь не уедете больше?

– Никогда, Коля, мальчик мой, никогда!

Так и вышло. Они с мужем успели ещё съездить в Смоленск, в корпус, где учился старший сын Тоневицкого Сергей. Пятнадцатилетний подросток, щёлкнув каблуками, поцеловал Вере руку и, пряча в холодноватых глазах радость, чинно спросил:

– Могу ли я теперь называть вас маменькой, мадемуазель Иверзнева?

– Но, право, надо ли?.. – испугалась Вера.

– Ты обязан это делать, Серж! – отчеканил князь.

Серёжа весело, счастливо улыбнулся, и Вера растерянно улыбнулась ему в ответ. Новоиспечённая княгиня Тоневицкая была всего на восемь лет старше своего пасынка.

А на следующий день началась Крымская война. Князь Тоневицкий счёл невозможным отсиживаться в имении, когда все патриоты России должны стать в ряды солдат, и отбыл в действующую армию, бросив дела на старосту и молодую супругу. Он вернулся полтора года спустя: больной, жёлтый от лихорадки, с плохо затянувшейся раной в боку, которая на тряских смоленских дорогах не замедлила открыться снова.

– Как вы могли, Станислав Георгиевич, как вы могли!.. – Вера изумлялась собственным слезам и отчаянию, охватившему её при виде этого человека, которого она никогда не любила, но так отчаянно боялась теперь потерять. – Как можно было покинуть госпиталь, какое легкомыслие… Пускаться в дальний путь, не долечившись, не дав ране зажить… Боже, я уже послала в уезд за врачом, надеюсь…

– Пустое, Верочка, я умираю, – спокойно заметил князь. Его жёсткие, крупные черты уже заметно заострились. – И я ни о чём не жалею. Досадно, конечно, было так бездарно проиграть эту кампанию… Ну, тут русские сами виноваты. И покойным государем было наделано немало ошибок. На смертном одре я имею право это сказать. И не стоит плакать. Ты остаёшься моей вдовой, и Стрелецкое, и Гнатово, и дом в Петербурге, и дом в Смоленске – всё остаётся тебе. Насчёт приданого Аннет я уже отдал распоряжения. Сергею, как старшему сыну, остаются Бобовины, о Коле подумай сама. Лучше всего выделить ему Загорихино, там, правда, сплошная чересполосица с болотом, – но лес выше всяких похвал! Если он разумно распорядится всем этим…

– Станислав Георгиевич, умоляю, пожалейте меня! Ещё рано давать все эти распоряжения! Доктор прибудет утром…

– …когда я уже буду на столе. Верочка, это ведь не первая война в моей жизни и не первая рана. Господь и так был слишком любезен, позволив мне добраться до дома и увидеть напоследок тебя и детей. Я знаю, ты сделаешь из них достойных людей. Если будет совсем тяжело – обращайся к соседу, Андрею Команскому. Он мой старый друг и не оставит тебя. Последняя моя просьба к тебе: не торопись снова выходить замуж, пока не выдашь Аннет. Ей, может быть, тяжело… тяжело иметь другого отца. Венчайся с другим, только если Аннет сама будет этого желать.

– Я… я обещаю вам.

– Сними икону и поклянись.

Вера не судила за это мужа: он вправе был думать о своих детях. Да и ей самой в голову не приходили мысли о новом замужестве – хотя после похорон князя такого количества слетевшихся женихов она не видала даже в юности в Москве. Прибыл даже семидесятилетний майор Терещенко в пыльном сюртуке и при всех регалиях, – долженствующих, видимо, скомпенсировать в глазах богатой вдовы полное отсутствие у ухажёра волос и зубов. Майор фамильярно называл Веру «дитя моё» и всячески сетовал на то, что ей придётся одной справляться с огромным имением, а разве это занятие для красивой женщины? Однако «дитя» оказалось твёрдо как кремень и отвергло предложение майора так же, как до этого – одиннадцати прочих претендентов. Единственным соседом, который не осчастливил Веру предложением своей руки и сердца, был отставной полковник Андрей Львович Команский, ближайший сосед и лучший друг её мужа. Это был ещё не старый мужчина, похожий на польского магната времён битвы за унию: дородный, широкоплечий, с густыми бровями и усами, сильно тронутыми сединой, с пристальным, оценивающим взглядом светлых глаз, которые не улыбались, даже когда пан Команский хохотал во весь голос над каким-нибудь уездным происшествием. С Верой он был безукоризненно предупредителен и вежлив, изредка наносил ей короткие визиты, во время которых успевал дать множество дельных советов по хозяйству, и ни разу не позволил себе даже намёка на флирт. Веру это расположило в пользу Команского, и она относилась к нему с искренним уважением. Кроме того, Андрей Львович был весьма неглуп, начитан, один из всего уезда (кроме Веры) выписывал для себя книги и толстые журналы, и его замечания по поводу прочитанного были весьма точными. Беседы с Команским скоро сделались для Веры большим удовольствием. Однако встречались они редко: Команский после смерти князя Тоневицкого был избран на место предводителя дворянства, и у него было множество общественных обязанностей. Вера тоже сбивалась с ног, стараясь не выпустить из рук обширное хозяйство Тоневицких. К тому же, встречайся они чаще, уездные кумушки, едва-едва начавшие приходить в себя после внезапного брака князя Тоневицкого с безвестной гувернанткой, немедленно стёрли бы себе до костей языки.

– И ведь всё ещё успокоиться не могут! – с досадой сказала Вера, отпивая остывшего чаю из стакана брата. – Целый день нынче сидят у меня в гостиной, пьют кофе и сплетничают! Как это всё, ей-богу, отвратительно, до сих пор привыкнуть не могу! В глаза – сама любезность: «Ах, Вера Николаевна, ах, княгиня, вы просто ангел! Как вы только справляетесь с этой обузой, ведь вы так молоды! Вы себя совершенно похоронили в нашем захолустье, вы могли бы блистать в Петербурге, сам государь был бы очарован!» И я должна улыбаться и отнекиваться, будто предел всех моих желаний – блистать в Петербурге! А стоит мне выйти из гостиной: «Ах, как хотите, Капитолина Аркадьевна, со стороны князя это было опрометчиво… Как его ловко окрутила эта девчонка! Разумеется – молодость, глазки, щёчки розовые, что ещё нужно вдовому мужчине? И как хитро она привязала к себе детей, они обойтись просто без неё не могут! А что она делает с бедной Аннет?! Приучила, вообразите, читать книги, журналы ей выписывает из уезда, музыке учит, дозволяет ещё иметь суждения о прочитанном, как мужчине! Судите сами, что получится из несчастного ребёнка! Счастье ещё, что за Аннет такое огромное приданое…» И так далее, покуда я снова не войду в гостиную. Жду не дождусь, когда этот праздник кончится. Только и радости, что вы приехали!

– Может, тебе действительно не стоит так усердно развивать Аннет? – осторожно предположил Михаил. – Она красивая, живая девчушка, приданое в самом деле приличное… Выйдет замуж – и будет с неё!

– Мишка! Ты, право, ещё хуже Капитолины Аркадьевны! – возмутилась Вера. – У Аннет, помимо милой наружности, ещё весьма острый пытливый ум и проницательность! Если его не направить в разумном направлении, она сделается главной губернской сплетницей и интриганкой! И я не намерена быть при ней классной дамой, которая вырывает у своей ученицы из рук Пушкина, утверждая, что читать – не женское занятие! Кроме того, у неё блестящие музыкальные способности! Учитель в восторге, пророчит ей большое будущее и концертные залы Европы. Моя задача – не мешать ей, не более того! К тому же ей всего четырнадцать лет и рано ещё всерьёз думать о её будущем. Меня гораздо более Серёжа беспокоит! Вообрази, неделю назад я отпустила его в Москву к Кущиным. Понадеялась на то, что давние знакомые присмотрят за мальчиком, не позволят ему впутаться ни в какие столичные соблазны… И что же?! Он сразу же оказывается в каком-то притоне, играет на деньги, по-крупному, и за вечер проигрывает в долг пятьдесят тысяч. Пятьдесят тысяч! А я-то наивно полагала, что он взрослый, разумный человек! Если бы не Закатов Никита…

– Никита Закатов? Но при чём тут он?

– Каким-то образом он тоже там оказался. Узнал, что Серёжа – мой пасынок… и за какие-то полчаса отыграл обратно всю эту сумму! Сказав, что Серж более ничего никому не должен, и взяв с него слово больше не играть.

– Мне он ничего об это мне рассказал… – медленно проговорил Михаил.

– Разумеется, – вздохнула Вера. – Вполне на него похоже. Узнав обо всём, я почти уже собралась написать ему, но…

– Отчего ж не написала, Верка?! – рассердился Михаил. – Да он был бы счастлив, получив от тебя весточку! Хоть бы несколько слов! Жестокосердое ты создание, право!

– Напротив, Миша, напротив… Сам подумай, к чему сейчас ворошить былое? – Вера, стоя у окна, смотрела в тёмный сад. – Мне нужно думать о детях, об их будущем. А Никите – о собственной судьбе.

– Не собирается он ни о чём думать, – мрачно заметил брат. – Он живёт, как таракан за печью. Нигде не служит. По-моему, слишком много пьёт. Бывает только в этих самых карточных притонах, о которых ты упоминала.

– Неужто играет? – испугалась Вера.

– Кажется, нет. Уверяет, что ему доставляет удовольствие наблюдать за чужой игрой… Верка, мне кажется, он опускается. Я столько раз пытался его растормошить, звал с собою в гости, в театр, на лекции, подсовывал хорошие книги… Бесполезно! Уверяет, что с его размолоченной физиономией на люди показываться просто неприлично!

– Как «размолоченной»? – переспросила Вера.

– На его лице шрамы от ранения, – ответил Михаил, – не затянулись и уже не затянутся.

– Боже, какая глупость! – воскликнула Вера. – Как может шрам испортить мужчину?!

– Вот и напиши ему об этом! А ещё лучше – найди время, приезжай и поговори с ним! Всё равно все работы в имении закончены, Сергей уезжает в полк, Коля – в гимназию, а Аннет ты можешь взять с собой!

– Миша, Миша, господь с тобой! – махнула рукой Вера. – На каком основании я приеду к нему?..

– Не к нему, а ко мне! В наш семейный дом! Все приличия будут соблюдены, не беспокойся! Верка, мне кажется, всего несколько твоих слов – и Закатов возродится к жизни! Он всю жизнь влюблён в тебя и…

– Мишка, спустись с небес! «Влюблён»… Даже если это так – ничего уже не вернуть! И я никуда не поеду, потому что… Потому что нельзя мучить человека внезапными и бессмысленными появлениями в его жизни! Лучше бы ты познакомил его с какой-нибудь порядочной барышней! А у меня и так достаточно забот! – Отвернувшись к окну, Вера изо всех сил старалась, чтобы её голос звучал ровно и естественно. – Мало мне местных сплетниц, мало мне потрав и недорода, мало мне Серёжи! Ещё и Александрин, это уж воистину испытание для любых нервов… Они с Сергеем постоянно на ножах! Я голос себе сорвала, требуя от сына быть снисходительным рыцарем… И понимаю при этом, что сама уже на грани помешательства.

– Откуда она у тебя вообще взялась? Приживалка?

– Мишка!!! Ненавижу это слово! Пахнет барством и старушечьими чулками! Обычная несчастная девочка, шесть лет запертая в институте. Без семьи, без имущества, отец разорился на висте и с облегчением помер. Она – дальняя родственница покойного Станислава Георгиевича, на его счёт и содержалась в Смольном. Князь распорядился после выпуска забрать её в дом и всячески содействовать её судьбе. И что же?.. Нервная, совершенно неразвитая, вся вычурно-манерная, как все они после института, чуть что – истерики, обмороки, рыдания… Чудовищно завидует Аннет, кое-как пытается это скрыть… К счастью, у Аннет слишком здоровая натура, её выходки кузины или забавляют, или вызывают сочувствие.

– Но, Верка, рано или поздно…

– Не думаю. Надеюсь как можно скорее выдать Александрин замуж. Приданое за ней даётся немаленькое, это решит вопрос… Бог мой, Миша! – Вера вдруг перестала ходить по комнате и испуганно взглянула на часы. – Второй час ночи! А мне завтра… то есть уже сегодня… Надо чуть свет быть на ногах! Последнее испытание в этом сезоне – и, слава богу, всё! Надо выдержать его достойно!

– Чур, первый полонез со мной! – шутливо потребовал Михаил.

– О нет, первый – с полковником Команским, не имею права отказать!

– Это ещё почему? Крылья амура?..

– Мишка, ты дурак! Просто Команский божественно танцует полонез – в отличие от меня! В таком случае приличный партнёр – просто спасение. А ты пригласи лучше, как родственник, Аннет, она будет рада! Между прочим, девочка прелестно танцует, сам получишь удовольствие. А теперь ступай спать.

Михаил встал и, взяв со стола свечу, пошёл к дверям. Уже с порога он обернулся:

– А всё-таки, Верка, право, съездила бы ты в Москву.

Сестра, стоя к нему спиной, молча покачала головой. И не обернулась, когда за братом тихо закрылась дверь.

С самого утра в Бобовинах было солнечно и тихо. Стояли последние ясные деньки осени. Небо, уже блёклое, было слегка подёрнуто полосами облаков, а местами чисто, совсем по-летнему синело над поредевшим лесом. Старые дубы на опушке стояли ещё в своём рыжем золоте, а внизу под ними, между могучих корней, трава была сплошь усыпана крепенькими, гладко-коричневыми желудями. Калина, уже поспевшая, била в глаза тёмно-пурпурными гроздьями; словно споря с ней, пламенели рябиновые кисти в низине. Рядом тёмной зеленью, отливающей синевой, красовалась разлапистая ель. Птиц уже не было слышно, а над болотом с раннего утра раздавалось горестное курлыканье: там собирались в путь журавли.

Жёлтый лист прилетел с косогора и застрял в гриве вороного коня. Тот сердито запрядал ушами и мотнул большой головой.

– Спокойно… спокойно, Рогдай! – Сергей Тоневицкий смахнул лист с головы жеребца и спрыгнул на землю. Сделав несколько шагов по палым листьям, он осмотрелся. Вокруг, казалось, никого не было, но в ложбинке между рябинами одиноко темнел старый рассохшийся мольберт. Тут же на траве лежала палитра с кистями и скомканная старая шаль, на которой высилась горка собранных кем-то грибов. Увидев шаль, молодой человек широко улыбнулся и, оглядевшись, крикнул на весь лес:

– Варенька! Варвара Трофимовна!

Белка, сидящая на потрескавшемся стволе дуба, с возмущённым цвирканьем бросилась прочь. Листья посыпались дождём. Некоторое время было тихо. Затем из кустов лещины послышался шорох, и на опушку, придерживая подол старого холщового платья, выбралась худенькая девушка лет шестнадцати. Её загорелое лицо с заострённым носиком в россыпи веснушек не казалось хорошеньким, но радостная улыбка изменила его так, что Варя Зосимова сделалась почти красавицей. Её тёмно-рыжие, очень густые волосы, видимо, с утра были тщательно заплетены в аккуратную косу. Но сейчас эта медная коса была преизрядно растрёпана, дешёвый гребень сбился на затылок, а в спутанных прядях торчали хвойные иголки, былинки и даже золотистый берёзовый лист.

– Сергей Станиславович! Эка шумите, всех белок распугали! Я чуть грибы не пороняла, а уж какие знатные-то попались! Просто как солдаты, так рядами и стоят! Шляпочки все будто на заказ из бархата пошиты! И как это девки бобовинские до них здесь не добрались? Вот, полюбуйтесь!

Сергей с улыбкой посмотрел на в самом деле отменные, крепкие боровики, лежащие в подоле девушки.

– Вы так, в подоле, и понесёте их домой? – полюбопытствовал он.

Варя недоумённо оглянулась, словно ища кого-то. Затем вдруг покраснела так, что не видно стало веснушек, и смущённо заметила:

– И когда только устанете мне «вы» говорить, Сергей Станиславович? Я ведь не барышня и совсем непривычная… Каждый раз смотрю, кто ещё тут есть, с кем я вместе «вы» буду…

Сергей засмеялся: весело и необидно. Помогая Варе переложить грибы из подола в расстеленную шаль, заметил:

– Вы, Варвара Трофимовна, во сто раз лучше иной барышни.

– Полноте! – отмахнулась Варя, поворачиваясь за откатившимся боровиком и пряча улыбку.

Сергей снял с её волос одну былинку, другую, потянул запутавшийся лист. Варя ойкнула.

– Простите, Варенька… Но у вас в волосах все дары леса обретаются! Только что Михайло Потапыч не заблудился!

– Так спозаранку по чаще ползаю! – просто пояснила девушка. – Пришла-то рябинку написать, пока листва на месте, – так мне хотелось! Всю страду бегала мимо, на эту рябинку поглядывала да ждала: вот отожнёмся, соскирдуем, высушим… Перед молотьбой хоть денёчек выгадаю, сбегаю! Ну, сегодня спозаранок и метнулась сюда! Начала было, а вдруг глядь – прямо из былья-то гриб торчит, генерал генералом! Я сорвала, глядь – а рядом ещё один, да ещё, да груздей целая рота! Всё забыла, собирать кинулась! Вечером в котёл кинем, навар будет…

Сергей с улыбкой слушал болтовню девушки, тщетно пытался поймать её взгляд. Но Варя, торопливо перекладывая грибы в шаль, была поглощена, казалось, только ими. В конце концов молодой человек потерял терпение, взял из её рук последний, весь облепленный хвоей боровик и ласково стиснул в ладонях худенькие, холодные, испачканные краской и землёй пальцы. Варя снова покраснела, но руки не вырвала. Зелёные, ясные глаза из-под золотистых ресниц смотрели спокойно, доверчиво.

Варя Зосимова была дочерью бывшего крепостного князей Тоневицких. С детских лет Трофим Зосимов обнаружил незаурядный талант художника. Старый князь, увидев однажды, как дворовый мальчишка сосредоточенно малюет угольком на доске, отправил его на два года в учение к иконописцу в Смоленск, затем – в Москву, учиться у знаменитого тогда Вишнякова, потом даже взял с собой в Италию лакеем – попутно позволив посещать знаменитые римские церкви, расписанные мастерами Возрождения. Вернувшись с барином в родные Бобовины, Зосимов тут же получил приказ расписать сельскую церковь, а затем начал ездить по округе и писать портреты окрестных помещиков, наперебой осаждавших старого князя Тоневицкого просьбами позировать его «итальянцу Трошке». И тут начались первые неприятности. Образы святых в бобовинской церкви поражали прихожан своими ясными, светлыми ликами, светоносными глазами, проникающими в самую душу молящихся. Сами фигуры ангелов и Богородицы источали, казалось, сияние и тепло. Однако в портретах уездной знати ничего светоносного не было и в помине. Граф Бзецыньский был изображён с тщательно выписанными орденами, регалиями и андреевской лентой, – но и следы недавнего трёхнедельного запоя были выписаны с не меньшей тщательностью. Барыня Куницына пришла в страшное негодование, убедившись, что её портрет так же жёлт, желчен и морщинист, как и оригинал – не помогло ни тафтовое платье, ни бриллиантовый шифр, пожалованный императрицей. С дочерью Куницыной вышло и того хуже: маленькие глаза почти без ресниц и тонкий, надменно сжатый рот были написаны очень точно, но ничуть не придавали прелести барышне на выданье. Более-менее удачен оказался портрет смородинских барышень, но сёстры из Смородинного и так блистали красотой на весь уезд, и испортить эту красоту не удалось даже подлому Трошке, ничего из искусства итальянцев не усвоившему. Портреты у Трофима Зосимова заказывать перестали быстро, но старый князь оставался им доволен до самой смерти и, умирая, завещал сыну не продавать Трошку ни за какие деньги.