Текст книги "Горюч камень Алатырь"

– Смею возразить, княгиня, вы слишком мало её знаете, – отрывисто произнесла Ольга.

– И тем не менее, прошу вас раздеться и пройти в гостиную. Вы устали, намокли и слишком… взволнованы. По крайней мере, чаю мы сможем выпить спокойно, уверяю вас. Наш Сидор во время последней кампании служил в егерях. Думаю, он замечательно сможет выстроить оборону до подхода главных сил. То есть, пока Федосья не сбегает за квартальным. Я не допущу, чтобы невесте моего сына причиняли ущерб… Даже если этим занимается её собственная матушка.

Николай молча, с восхищением смотрел на приёмную мать. Семчинова тоже молчала. Её чёрные глаза за стёклами круглых очков смотрели на княгиню Тоневицкую внимательно и недоверчиво.

Минувшей ночью Швивую Горку поливал холодный дождь. Кусты сирени в палисаднике дома майорши Семчиновой отяжелели от воды. Водопад капель с набрякших ветвей то и дело обрушивался на Ольгу и Федотыча, скорчившихся на мокрой скамье.

– Оленька, иди домой! Промокла ведь уж до ниточки… – то и дело принимался увещевать отставной солдат. – Наше-то дело привычное, армейское… Я не я буду, коли этого христопродавца не обнаружу! А ты ступай! Тебе на уроки завтра, выспаться надо!

– Федотыч, отстань! – резким шёпотом отзывалась Ольга. – Мне тоже очень интересно, кто это так… пчхи… обеспокоен моей нравственностью! Ничего. Посижу. Здесь, под кустами, не очень-то и сыро…

Федотыч только тяжело вздыхал и плотней кутался в отсыревшую шинель. Дождь то стихал, то припускал вновь. Старый дом стоял без огней, тёмный, нахохленный.

– Оленька, могут ведь сегодня-то и не прийти! А то и вовсе боле не явиться! Дважды гадость сделали, ироды, так, может, успокоятся! Так что же ты будешь попусту…

– Тш-ш… Федотыч… Слышишь? Слышишь?! – Ольга схватила старика за рукав.

По ту сторону забора сквозь шелест дождя раздалось чуть слышное копошение и стук. Ольга и Федотыч разом поднялись со скамейки и выскользнули на улицу сквозь щель в заборе. Ольга несла в руках старое ружьё. Было очевидно, что весь манёвр обговорен и отрепетирован до мелочей: в саду не хрустнула ни одна ветка, забор не скрипнул, не чавкнула грязь под подошвами. Оказавшись в глухом, чёрном проулке, старик и девушка двинулись вдоль заборов, завернули за угол, прошли ещё несколько шагов, прячась за кустами, почти до самых ворот дома Семчиновой – возле которых увлечённо трудилась, орудуя квачом, худенькая фигурка.

– Вот он, – одними губами сказала Ольга. И подняла ружьё.

Выстрел загремел на весь Старопигасовский переулок. Человек у ворот инстинктивно присел – и тут же на него бурей налетел отставной солдат. Грохнуло ведро, тягучим ручьём потёк из него дёготь, послышался отчаянный визг:

– Да ты что! Дяденька Федотыч! Пусти-и-и…

– Я тя пущу… Я тя, нечисть подлая, так пущу!.. – пыхтел, выкручивая злоумышленнику руки, старик. – Да я тебя сейчас на тот свет… без покаяния… как висельника чердачного… Оленька!

– Барышня… да вы хоть ружо опустите…

– При-стре-лю! – чётко пообещала Ольга, опуская ствол оружия к лицу поверженного врага. – Отвечай немедля: для чего всё это? Зачем? За что?!

– Всё скажу, барышня… ей-богу… – придушенно сипел тот. – Пущай Федотыч выпустит тока… Глотку пережал!

– Удавить бы тя впрямь, скотину! – сплюнул старик, поднимаясь на ноги. В разрыве дождевых туч появилась луна. Мутный бок её выглянул лишь на миг, обдав тусклым светом перепачканные дёгтем ворота, стену дома и лицо лежащего. Им оказался мальчишка лет четырнадцати с рябой, вытянутой физиономией и наглыми, широко расставленными глазами.

– Прошка! – ахнул старик. – Да… как же у тебя, стервец, рука-то поднялась?! А?! Ну-ка отвечай, сукин сын, за что гадство этакое чинить взялся? Нешто барышня тебе чего худого сделала? Нешто не твоих сестрёнок, подлец, она грамоте выучила? Благодарность-то в тебе где, паршивец?

– О какой благодарности ты спрашиваешь, Федотыч? – процедила Ольга, не опуская ружья. – Прошка, отвечай, зачем ты это сделал. Или, клянусь, я выстрелю. За такую дрянь и на каторгу пойти не жаль будет.

– Ольга Андревна… Помилосердуйте… По глупости всё нашей и по бедности… Своей волей нешто б я посмел… – заныл, распялив огромный рот, мальчишка. Ольга недоумевающе нахмурилась:

– Так тебе что же – заплатили?

– А как же… Целую полтину посулили! Судите сами, нешто малые деньги за такой пустяк?

– Деньги хорошие, – холодно согласилась Ольга. – Кто же тебе их пообещал?

– Не только что пообещали, а в самые руки дали! Да отодвиньте, сделайте милость, ружьишко-то ваше… не ровен час, сорвётся… Маменька ваша дали, Алевтина Тихоновна…

– Да что ты брешешь, шельмец?! – взорвался Федотыч, с рамаху влепив мальчишке щедрую оплеуху. Тот, хныча, загородился одной рукой, другой неловко полез за пазуху.

– Да нате… Возьмите… Больно надобно… Вот она – полтина-то! И брать не стану, коль работу не сделал… Только её как есть госпожа майорша дала, с чего мне брехать-то?

– Он не врёт, Федотыч, – бесцветным голосом сказала Ольга, вертя в пальцах монету. – Этот щербатый полтинник мне заплатили у Устиновых во вторник за урок. Я отдала его маменьке. А она, как видишь, нашла ему достойное применение… Федотыч! Господи! Что ты, Федотыч, миленький?!.

Старик, держась за сердце, медленно осел у забора. Ольга, отшвырнув ружьё, бросилась к нему. Прошка, воспользовавшись этим, резво вскочил на ноги и, забыв о своём ведре, дёрнул в проулок. Ни старик, ни девушка даже не повернулись ему вслед.

– Федотыч, ты не пугай меня больше так, – глухо говорила Ольга час спустя, вставляя новую свечу в позеленевший подсвечник. – Ну солдатское ли это дело – сердечные приступы получать? Хорошо ещё, я знала, что нужно делать…

Федотыч лежал на своём деревянном топчане со сбившимся на пол лоскутным одеялом и отрывисто дышал. На слова девушки он слабо улыбнулся, помахал рукой: ничего, мол. Ольга, заметив это, сурово сдвинула брови.

– Сейчас накапаю, подожди… И не смотри так: водки всё равно нет и взять негде! Федотыч, ну не дури… ишь чего придумал! У меня ведь больше никого на свете нет!

– Уходи, Оленька, – тихо сказал старый солдат, глядя на то, как из пузырька в гранёный стакан падают капли. – Уходи отсюда. Бежи, куда глаза глядят.

Стакан заплясал в пальцах Ольги. Она неловко, чуть не промахнувшись, опустила его на край стола.

– Куда же мне идти, Федотыч?

– Куда угодно… Всюду лучше будет, чем здесь. Маменька вовсе с ума свихнулись, коли человека наняли ворота дёгтем собственной дочери мазать! Этак она тебе и сулемы в щи насыплет аль ночью удушит… дело-то серьёзное! Бежи, Оленька, моё тебе слово – бежи! Ты не пропадёшь, ты девушка умная, сама себя прокормишь.

– Мне некуда бежать, Федотыч. Ты же знаешь, – Ольга тяжело опустилась рядом со стариком на край топчана, закрыла лицо руками. – Я ведь уже уходила. Помнишь, с каким скандалом она явилась за мной? Да не одна, а с приставом, с жандармами! Грозилась судом! Мои знакомые ни в чём не были виноваты, они порядочные люди… а после этого им отказали от квартиры! У неё полная власть надо мной, в том-то и беда… – Ольга задумалась. Её тонкие, длинные пальцы нервно барабанили по столешнице. Старик взял её за руку, Ольга машинально стиснула его ладонь.

– У тебя совсем холодные руки, это плохо. Дай я укрою тебя, – она подняла с пола одеяло, заботливо укутала Федотыча. – А ты со мной пойдёшь, коли что?

– Я-то, Оленька, нет, – честно ответил старый солдат. – Стар уже.

– А всю жизнь хвастался, что солдат – до смерти солдат! По трубе вскочит да бежит!

– Так вот уж смерть-то – на пороге… И как мать твою одну оставить прикажешь? Она ведь чисто дитё малое: ни прибрать, ни сготовить, ни в лавке заплатить… Не знает даже, сколь нынче хлеб да сахар стоят! Дом ещё спалит с собою вместе, не пошли бог… – старик закашлялся, судорожно схватившись за грудь. Отдышавшись, чуть слышно сказал, – Замуж бы тебе, Олюшка…

– Да ведь это из одной тюрьмы в другую, Егорыч, – жёстко ответила она. – Хуже даже: в бессрочную каторгу!

– Зато жива останешься, – шёпотом сказал старик.

В крошечной комнате снова воцарилась тишина. Ольга, закусив губу, смотрела сухими, неподвижными глазами в залитое дождём окно.

Обо всём этом Ольга Семчинова рассказала княгине Вере, сидя в зелёной гостиной дома Иверзневых. Чай в фарфоровых чашках давно остыл: никто его не пил. В комнате было тепло, трещали дрова в печи, – но Вера, слушая девушку, всё сильнее куталась в пуховую шаль. Ольга сидела на диване очень прямо, глядя то в окно, за которым метались под ветром ветви липы, то на собственные пальцы, судорожно сцепленные на столешнице.

– Воображаю, что вы сейчас обо мне думаете, Вера Николаевна. Уверена, что вам не по душе это… знакомство вашего сына, – отрывисто говорила она. – И смею вас уверить, что я никогда не соглашусь на брак с ним. Я к Николаю отношусь с огромным уважением, он прекрасный товарищ… но ни приданого, ни своей любви я ему дать в браке не смогу. Мне нужно лишь одно – свобода от матери. Николай об этом знает, я всегда была с ним честна. Я не имею права использовать чувства другого человека для решения собственной судьбы! У меня есть и честь, и совесть! И достоинство! И… и куча недостатков. Но я никогда в своей жизни не лгала. Клянусь вам, что Николай никогда не будет несчастен по моей милости!

Вера молчала.

– А, тем не менее, делать-то мне что-то всё же нужно! – с ожесточением продолжала Ольга. – Иначе меня через два дня снова препроводят с жандармами к маменьке! Безусловно, я могла бы попросить о фиктивном браке кого-нибудь из товарищей… и, думаю, многие согласились бы… Но это тоже требует времени, а мать может отыскать меня уже завтра! С неё станется! Мне нужно, очень нужно спешить… Мне нужно на свободу, а я… я задыхаюсь в одном доме с матерью! Я уже боюсь, что однажды, потеряв терпение, просто убью её и… Впрочем, это не ваши заботы, княгиня, извините. Я понимаю, что, придя сюда, поступила глупо и эгоистично. Не хватало ещё вам выслушивать матушкины концерты у себя под окнами! – она резко поднялась, толкнув стол, и чашки на скатерти жалобно звякнули. – Пожалуй, мне пора ехать.

– Подождите, Ольга Андреевна, – медленно выговорила Вера. – Сядьте. Я понимаю вас. От начала до конца я понимаю вас.

– Право?.. – недоверчиво улыбнулась Ольга.

– Представьте себе. Я ведь была такой же, как и вы, – только с родителями мне повезло неизмеримо больше. Мне позволяли читать, позволяли мыслить, позволяли рассуждать. Не скажу, что матушка моя была от этого в восторге, всё же времена тогда были другие… но никаких препон она мне не чинила, нет. В вашем возрасте я уже зарабатывала самостоятельно.

– Но ведь всё кончилось браком с князем Тоневицким, не так ли? – дерзко спросила Ольга. Вера внимательно посмотрела на неё. Улыбнулась.

– Да. Именно этим и кончилось. Забавно, что и у вас сейчас к этому же идёт.

– Ничего подобного! – взвилась Ольга. – Поверьте, ноги бы моей не было в замужестве, кабы не необходимость спасать свою жизнь и честь! Разве вы не понимаете…

– Прекрасно понимаю. И не смеюсь над вами, как вам кажется. Я улыбнулась тому, что причины, толкнувшие меня в брак, во многом сходны с вашими. Я тоже не искала ни титула, ни денег, ни положения замужней дамы. Просто… так уж неумолимо сложились обстоятельства. И мне попросту не оставили выхода.

Ольга, неловко, боком опустившись на диван, в упор смотрела на княгиню.

– И сейчас, спустя десять лет, я могу сказать, что… нет, я ни о чём не жалею. Возможно, что не пожалеете и вы, и Коля. Я не философ и не судья, но могу предположить, что в любом браке важнее всего не любовь и не положение, а – честность. Если нет запертых дверей, нет тайных мыслей и расчётов, нет обмана – любой брак может оказаться удачным.

– Но фиктивный брак – это вовсе не брак, княгиня, – возразила слегка озадаченная Ольга. – Сразу же после церкви мы разойдёмся в разные стороны. Да ведь и не будет никакого брака! Надеюсь, что хотя бы вы вразумите вашего сына! Меня он слушать попросту не желает!

– Боюсь, что меня тоже, – грустно улыбнулась Вера. – Но вот что я хотела бы вам предложить… Насколько я понимаю, вам нужно сейчас исчезнуть из Москвы?

– Именно так, – удивлённо согласилась Ольга, не сводя с княгини лихорадочно блестящих глаз.

– В таком случае, могу ли я предложить вам место? У меня, видите ли, в моём имении, Бобовинах, открыта школа для крестьянских детей, а преподавать там, кроме меня самой и моей дочери, некому! Занятия, конечно, идут только зимой, а в этом году их и вовсе не было – потому что я всю зиму просидела с Аннет в Москве. Я уже начала поиски учительницы – и вдруг такая удача! Может быть, вы согласитесь? При школе есть квартира для учительницы, и жалованье мы с вами можем обсудить…

– Я готова преподавать азбуку, словесность, арифметику, а также историю, географию, химию и основы биологии, – деловито заговорила Ольга.

– Вы уверены, что химия необходима в сельской школе? – невольно улыбнулась Вера.

– Просто необходима! Я могу доказать! Кстати, ваши Бобовины – это где же? В Смоленской губернии, кажется? – Вера кивнула, и Ольга, в упор посмотрев на неё загоревшимися глазами из-за очков, спокойно сказала, – Я готова выехать туда нынче же.

– Завтра, – поправила Вера. – И я поеду с вами. А сейчас мы подумаем о том, как быть с вашей матушкой.

Два дня спустя к воротам дома Иверзневых подкатил извозчик.

– Стой, дурак! Да не здесь! Что же тебя, остолоп, растаращило посреди лужи! Назад подай! Тьфу, послал господь болвана, да за свои же деньги… Останови!

Извозчик, ворча, натянул вожжи. Из экипажа неловко выбралась особа лет сорока пяти в измятом коричневом платье и старой, местами траченной молью накидке. Её узкое лицо с воспалёнными веками отливало нездоровой желтизной. Тонкие губы вздрагивали, словно от тика. Женщина забарабанила кулаком в калитку. Время от времени она прерывала стук и приподнималась на цыпочки, силясь заглянуть за забор. Вскоре послышались торопливые шаги.

– Бежу, бежу… Чего надобно? Вам кого, сударыня? Кто такая будете? – изумлённо спросила Федосья, открыв калитку и воззрившись на гостью.

– Майорская вдова Алевтина Тихоновна Семчинова буду, дура! Где твои господа? Князь Тоневицкий мне надобен и дочь моя Ольга! Зови немедля!

– Эка, барыня, а где ж взять-то? – развела руками кухарка. – Второго дня господа уехамши, дом пустой стоит! Никого нет!

– Уе-ехали? – со свистом втянув в себя воздух, переспросила Семчинова. – Это куда же?

– А в Петербург, куда ж ещё! На сезон зимний! Враз после венчания собрались и укатили!

– Ах, мерзавка… – прошептала Алевтина Тихоновна. – Ах, сучка драная… Обвенчалась, стало быть… Уела мать, нечего сказать… Выскочила… в княгини вскочила, мра-а-азь! Без дозволения… без благословления… отблагодарила за хлеб… да будь ты про-о-оклята! – завопила она вдруг так пронзительно, что Федосья шарахнулась от неё и поспешно захлопнула калитку. Лязгнул засов. Семчинова, взвыв, кинулась грудью на доски, калитка затряслась – но выдержала. Алевтина Тихоновна поперхнулась, взмахнула руками и, бессмысленно поводя глазами, осела на тротуар.

Из экипажа деловито выбрался Федотыч, подхватил свою барыню под мышки и молча повлёк её к извозчику. Семчинова не сопротивлялась, безвольно перебирая ногами по земле. Губы её что-то беззвучно шептали, выкаченные, безумные глаза смотрели в серое небо.

* * *

– До свиданья, Марья Александровна! Дашенька… Наденька… Адель… Может, всё же останетесь ночевать? В доме куча пустых спален! Посмотрите, ведь ветер поднимается! Того гляди, снег падать начнёт, а вы на колёсном ходу!

– Нет-нет, моя дорогая, сердечно благодарю – но мы поедем домой! Вы, надеюсь, не забыли, что завтра бал у пана Команского? Нужно как следует выспаться, подготовиться… Да проследить, чтобы наша дура Гапка утюгом платья не сожгла: с неё ведь станется! Увидимся завтра в Ставках! Непременно! До свидания же, мои милые! Вера Николаевна! Аннет! Nicolas! До завтра!

– Прощайте, прощайте! Коля, проводите гостей!

Госпожа Алферина, ни на минуту не переставая болтать, величественно выплыла в сени. За ней последовали её дочери и Николай Тоневицкий. В гостиной с открытым пианино и разбросанными по столу карточками лото остались лишь княгиня и княжна Тоневицкие.

– Господи, маменька… какое же облегчение! – со вздохом сказала восемнадцатилетняя Аннет, без всякого изящества плюхаясь в кресло и хватаясь за голову. – Да если бы они согласились остаться на ночь, я бы с ума сошла! Пожалуй, самое невыносимое в соседях – это вот эти визиты… Бал у пана Команского – ужас какое счастье! Пыльные туалеты времён очаковских и покоренья Крыма – и мазурка с прыжками до люстры!

Вера в ответ только слабо улыбнулась. Она сидела у окна и вслушивалась в доносящиеся со двора звуки: женский смех, галантный бас Николая, фырканье лошадей. Свет оплывших свечей играл в её тёмных, гладко причёсанных волосах.

– Не понимаю, почему мы не возвращаемся в Москву? – ожесточённо сказала Аннет, вскакивая и принимаясь мерить шагами гостиную. – Чего мы здесь дожидаемся? Варя с Серёжей уехали ещё месяц назад – и правильно сделали!

– Вы могли бы уехать вместе с ними, Аннет, – напомнила Вера.

– Да, право, стоило бы, – с горечью призналась Аннет. – Поверьте, если бы я знала, что Коля намерен здесь остаток дней своих провести – сбежала бы не оглянувшись! Но как можно было такое предположить?! Серёжа теперь бранится в каждом письме! А Варя, между прочим, ждёт ребёнка, и ей непременно нужны близкие люди рядом! Серёжа, конечно, обожает её, но он – мужчина, и многих вещей, известных опытным женщинам, просто не в силах понять… Ну чему же вы опять улыбаетесь, маменька?

– Вашей горячности.

– По-вашему, она неуместна?! Да Колю скоро попросту исключат из университета! Да-да, и из московского тоже! Занятия давным-давно начались, а он манкирует лекциями! Друзья пишут, удивляются, не могут понять, куда мы пропали… А мы сидим сиднем в деревне, тратим время на индюшек Алфериных и на балы в Ставках! И всё из-за сушёной воблы в синих очках!

– Аннет, вы несправедливы к Ольге Андреевне.

– Напротив – чрезмерно снисходительна! Несносный стриженый сухарь! – Аннет снова рухнула в кресло. – Вы ведь понимаете, маменька, что это из-за неё Коля не едет в Москву! Из-за неё забросил университет, и даже друзьям не пишет! Он, видите ли, «помогает» этой особе освоиться в школе! Да госпожа Семчинова давно и превосходно здесь освоилась и ничуть в не нуждается в покровительстве! А Коля попросту до смерти в неё…

– Ольга Андреевна прекрасно преподаёт, – Вера, словно не замечая тона приёмной дочери, смотрела в окно. – Знаете, Аннет, очень интересно наблюдать, как она меняется в обращении с учениками! Не спорю, госпожа Семчинова – резкий, не всегда приятный человек…

– Отвратительный попусту! – без обиняков вставила Аннет.

– … но с детишками она добра, ласкова, – и сколько терпения! Хоть бы раз голос повысила на какого-нибудь озорника! Я недавно встретила во время прогулки отца Паисия – так сердится наш поп! Ваша учительница, говорит, всех учеников из церковного прихода переманила, сие есть мракобесие! Закона божьего в церкви не читается, а говорится, что человек есть явление природное, как распоследняя лягушка в пруду!

– А вот это уже плохо, – задумчиво сказала Аннет. – Как бы он проповеди в церкви не начал читать против нашей школы!

– Не думаю, что его послушают, – возразила Вера. – Бабы, как я знаю, весьма радуются, что в школе дети не драны и за волосья не треплены – не то, что у отца Паисия! Может быть, Ольга Андреевна – барышня и не очень приятная, но с детьми она…

Хлопнула дверь. В комнату вошёл Николай, и по его лицу Вера сразу же поняла: что-то стряслось. За ними ворвалась, на ходу сбрасывая платок, Ольга Семчинова. Её коротко стриженные, засыпанные снегом волосы были взъерошены больше обычного, острые скулы горели румянцем. В кулаке Ольги был зажат смятый листок бумаги.

– Что случилось? – спросила Аннет, поднимаясь из-за стола. – Отчего в такой час…

– Добрый вечер, княжна, – перебила её Ольга, сбрасывая боты и прямо в распахнутом пальто быстро проходя к столу. – Извините, что я без приглашения и так поздно, но… У меня дурные новости. Наш Андрей Сметов арестован в Смоленске. Мне написали товарищи и… Аннет, что с вами?!. Тоневицкий, помогите же ей! Вот сюда, в кресло давайте! Это обморок! Княгиня, не беспокойтесь, я сейчас сделаю всё, что нужно! Тоневицкий, ну что вы, как столб, воздвиглись?! Дайте немедля мой саквояж, там соли!

– Господи, как сты-ыдно… – стонала двумя часами позже Аннет, сидя на кровати в своей спальне. – Всю жизнь гордилась, что не лишаюсь чувств, что бы ни случилось, смеялась над нашими барышнями… и вот, извольте получить!

– Ольга уверяет, что это не из-за твоей чувствительности, а потому, что ты ничего не ела с утра, – отозвался Николай. Он сидел верхом на стуле возле окна и смотрел в тёмное стекло. – И лучше бы тебе прилечь, сестрёнка.

– Не буду. Всё равно не усну, – Аннет помолчала. – Так значит, Ольга собирается ехать в Смоленск?

– Ты же сама всё слышала! – Николай пожал плечами. – Ей написали наши. Отсюда до Смоленска всего сутки пути. Разумеется, я поеду с ней…

– Почему «разумеется»? – Аннет смотрела в стену.

– Ты не понимаешь?! – взвился Николай. – Разве должна женщина одна бегать по тюремному начальству, уговаривать, деньги приставам совать? Боюсь, её и слушать там никто не захочет! А я смогу размахивать титулом, это потрясающе действует на нижние чины… ну и прочее…

– Представить тебя не могу размахивающим титулом, – серьёзно сказала Аннет.

– Да я и сам не могу, – натянуто усмехнувшись, сознался Николай. – Да чего не сделаешь для общего дела?

– Для любимой женщины, ты хочешь сказать? – брат не ответил, и Аннет, помолчав, спросила, – Коля, неужели ты теперь счастлив? Ты ведь видишь, понимаешь… Она же никогда не любила тебя! А любит совсем другого человека! Да ещё какой-то вывернутой, уродливой любовью, которая сама себя отменяет и запрещает! Попробуй-ка скажи кто-нибудь Ольге, что она до смерти влюблена в Сметова! Разорвёт на части! И будет два часа кричать, что она уважает Андрея как человека, что они делают одно важное дело, что временя сейчас таковы, что о чувствах могут думать одни только бездельники и слюнтяи… Да ещё ведь искренне в это верит!

– Ну так значит, она – честный человек, не так ли? – ровным голосом спросил Николай.

– Честным человек бывает, когда не врёт сам себе! – взорвалась Аннет. – А она собственное чувство забила каблуками, как гадкие мальчишки забивают котёнка! И выбросила в пруд! И делает вид, что его никогда не было и нет! Вот что мне в ней невыносимо! Всё, что в человеке есть человеческого – для неё мерзко, отвратительно, постыдно! И любовь для неё сродни дурной привычке, о которой неприлично упоминать в обществе!

– Ольга очень любит детей, – тихо напомнил Николай. – И, знаешь… Вырасти мы с тобой у такой мамаши, мы бы, верно, тоже с отвращением относились к чувствам.

– Не думаю, – отрывисто сказала Аннет. – На что она рассчитывает, хотела бы я знать? Что Андрей, наконец, оценит её железные качества, стальную волю и твёрдую руку, которой замечательно резать лягушек? Да он никогда в жизни даже…

– Аннет, перестань! – Николай вскочил, чуть не опрокинув стул. Свечной огонёк забился, бросив отсвет на взволнованное лицо молодого человека. – Ты становишься невыносимой! Никогда прежде ты не говорила так о людях!

– О людях – не говорила и не буду говорить! – отрезала Аннет. – А твоя Ольга – железная машинка с ключиком! Как часы! И заводится тоже, как часы! От слов «дело», «польза» и «общественное развитие»!

– Ты ни капли не права!

– Положим!!! – голос Аннет зазвенел, она подалась вперёд всем телом, и Николай в который раз подумал – как страшно, невозможно сестра хороша собой. Чёрные волосы Аннет, выбившись из узла, рассыпались по плечам и спине. Смуглое лицо побледнело, и ярче, горячее заблестели на нём огромные, чёрные «неаполитанские» глаза. – Ты же сам всё это знаешь! Я не устану удивляться – что ты в ней нашёл?! Пусть сухарь, пусть синий чулок, пусть неспособна к чувствам, – так хоть бы красавица была! Для мужчин обычно большего и не надо! Так ведь и того нет! Самая заурядная физиономия, длинный нос и стриженые волосы над очками! Коля, милый, ты или ослеп, или сошёл с ума!

– Ты переволновалась, Аннет, – ровным голосом ответил Николай, шагая к двери, – Ложись спать. Доброй ночи.

Но сестра уже спрыгнула с постели и босиком бросилась вдогонку.

– Коля, да что же ты, ей-богу… Сейчас и обиделся! Вспыхиваешь, как порох, хуже Серёжи стал! Ну, прости, прости, я виновата…

– Кстати, о Серёже, – Николай повернулся к сестре и, взяв её за обе руки, внимательно посмотрел в лицо. – Ты не замечаешь, что ведёшь себя, как все эти соседские кумушки? Как барышни Алферины, которые искренне недоумевают, как князь Тоневицкий мог позволить себе этакий мезальянс! Ведь Варя – бывшая крепостная!

– Но ты не прав, не прав! – горячо запротестовала Аннет. – Варя – чудная, прекрасная, талантливая, живая! До смерти любит Серёжу! Ах, если бы твоя Семчинова была хоть вполовину такой, как она! Как бы я была тогда рада, как счастлива за тебя… Ладно, ладно, молчу. Если уж маменька принимает эти глупые отношения, то что же мне остаётся…

– И в самом деле, лучше уж молчи.

Наступила тягостная тишина, которую прерывал лишь тоскливый гул ветра в печной трубе.

– Как ты думаешь, – там, в Смоленске, всё серьёзно? – наконец, спросила Аннет. – Ведь если он арестован, то это означает тюрьму. В лучшем случае – ссылку.

– Попробуем что-нибудь сделать, – не сразу отозвался Николай. – Может быть, удастся решить вопрос деньгами, но… Аннет, ну что же ты, ей-богу! Его же не расстрелять велели!

– Господи, как страшно… – пробормотала сестра, торопливо вытирая слёзы. – Тюрьмы, камеры, четыре стены, холод… Мыши эти противные и одиночество… И мысли… Как люди могут это выносить? Впрочем, твоя Семчинова, думаю, вынесла бы преспокойно. Ещё и роман бы там наваяла, как этот ваш ужасный Чернышевский.

– Тебе не понравился «Что делать?»

– Ничуть! Глупо, скучно, неестественно! О том, чего в жизни никогда не бывает и быть не может! Как вы можете его ставить выше Пушкина – не понимаю! Да не о Чернышевском сейчас речь, а об Андрее! Послушай, неужели Ольге так уж необходимо туда ехать? К чему она там? Ещё не сдержится при начальстве, наговорит своих высокопарных глупостей, испортит всё вконец…

– Вот уж не думал, что ты настолько ревнива! – не выдержал, наконец, Николай. – Объясни же, в таком случае, какой там прок будет от тебя?! Я поеду один и сделаю всё, что нужно, а вам…

– Да пойми ты, болван, что просить о чём-то начальство должна красивая женщина! – уже не стесняясь слёз, бегущих по щекам, вскричала Аннет. – Просить, умолять, улыбаться, плакать, кокетничать, жаловаться на судьбу! Всё то, чего совершенно не умеет твоя пересушенная Ольга! Много ли там пользы будет от её передовых идей?! Её стриженые волосы и синие очки только взбесят жандармов! А я…

– А ты даже не знаешь, сестрёнка, будет ли Сметов рад тебя видеть, – жёстко сказал Николай, и Аннет сразу же умолкла, дрожа и всхлипывая. – Если хлопотать за него приедет Ольга, это будет, по крайней мере, естественно. Ты знаешь, она в таких делах всегда впереди всех летит… и, между прочим, весьма неплохо с законниками разговаривает. И взятки, между прочим, даёт виртуозно! Вспомни, как мы год назад Петьку Чепурина из участка вытаскивали! Недаром наши первым делом ей написали!

– Ей написали лишь потому, что она служит в двух шагах от Смоленска! – звенящим голосом напомнила Аннет.

– А у нас тут родовое имение! И нам никто ни словечка не черкнул! – парировал Николай. – Не догадываешься, почему? Потому что от одной Ольги Семчиновой пользы будет во сто раз больше, чем от всех князей Тоневицких вместе взятых!

Аннет со стоном, похожим на рычание, повалилась на постель, и рассыпавшиеся волосы, как шалью, покрыли её плечи. Николай сел рядом, обнял её вздрагивающие плечи.

– Ну вот… В три ручья! Беда с женщинами… Любишь их – худо, не любишь – ещё хуже. Ну что ты, сестрёнка… Ты ведь и сама всё знаешь про Сметова лучше меня.

– Не знаю. Понимаешь – не знаю… – шептала Аннет в неловких объятиях брата. – Если бы только знала, знала наверное… Клянусь тебе, я бы калёным железом выжгла в себе всё… и сделала бы так, чтобы никогда в жизни с ним более не видеться… Но я – не знаю, ничего не знаю! Он ведь стальной! Такой же, как твоя Ольга… Может быть, им и впрямь будет лучше вместе, как знать… Но я должна быть уверена, слышишь? – она вдруг отстранила Николая, выпрямилась и с вызовом взглянула ему в лицо мокрыми глазами. – Уверена! И завтра я еду в Смоленск! И никто меня не остановит! Даже маменька!

– Не беспокойтесь, Аннет, – княгиня Вера вошла в комнату, и брат с сестрой с одинаково взволнованными лицами обернулись к ней. – Я поеду с вами.

* * *

– Ефим, глянь туда… Жильё, никак…

– Откуда… дура…

– Да ты глянь! Крыша!

Над покрытой снегом тайгой ровно горел вечерний свет. Рыжее солнце валилось за ели, цепляясь длинными лучами за их сизые, лохматые лапы. Снег падал уже три дня – ровно столько измученные путники пробирались от реки на юг. Три дня молчаливого хода сквозь густой ельник, по бурелому, сквозь низко растущие, колючие ветви. Холод, стылый холод, пробирающий до костей. И тоска, давящая горло. И страшная, сосущая мысль: не дойти теперь… сгинуть здесь.

После гибели брата Ефим замолчал намертво. Молча вставал утром, молча вскидывал на плечо Василису (та от страха не смела даже протестовать), молча, стиснув зубы, ломился с ней через лес, не оглядываясь на жену и Петьку, бредущих следом. Изредка отдыхал, скидывая Василису, как тюк с поклажей, на торчащую из снега кочку (Устинья и Петька ждали поодаль, не приближаясь), затем снова вздёргивал свою ношу на плечо – и шёл дальше.

– Убьёт он её, тётка Устя, – по временам испуганно бормотал Петька. – Ты следи…

Устинья, которую неотвязно мучила та же мысль, только украдкой крестилась.

По ночам уже стояли морозы, от которых не спасал ни костёр, ни оставшиеся от одежды лохмотья. Промерзали до костей ноги, синели пальцы, шелушились от ветра лица. Петька начал кашлять – хрипло, надсадно, подолгу не успокаиваясь. Устинья знала: если не взяться за этот кашель всерьёз – всё кончится чахоткой. Но драгоценные корешки солодки, выкопанные ею ещё на Медвежьей и сберегаемые, как последняя драгоценность, за пазухой, даже не в чем было заварить: котелок вместе с другим скарбом беглецов остался на дне реки.

Снег падал неутомимо, не прекращаясь. Вскоре белым, ровным, мёртвым покрывалом был затянут весь лес. И так же ровно и мёртво было на сердце у Устиньи. Она больше не плакала. У неё едва хватало сил, чтобы понукать Петьку: