Текст книги "Горюч камень Алатырь"

– Не испугаешься ли, девка? – сразу всё поняв, осторожно спросил он.

– Чего бояться? Чего я там не видала-то? – она усмехнулась, но столько тяжёлой горечи было в этой улыбке, что Антип замер, так и не решившись коснуться ни руки, ни плеча Василисы. – Как ты меня назвал-то? Девкой? Где та девка, Антип Прокопьич, на каких дорогах завязла?

– Не хотела ведь допрежь. Я тебе и не люб…

– Так и я тебе не люба, – спокойно отозвалась она. – А жить-то всяко надо. Пусть уж всё по-людски будет. Кто у меня, кроме тебя, во всём свете есть?

Антип обнял Василису – и удивился: как сильно, горячо она вдруг прижалась к нему всем телом. Он так и не понял, что случилось, почему Василиса вдруг решилась?.. Но, прижимая к себе худенькое, хрупкое тело, нащупывая неумелыми поцелуями холодную шею, он думал лишь об одном: что Василиса никогда не узнает… Никогда она даже помыслить не должна о том, что совсем другая красота навек отравила его. И не красота даже… Глазищи, не то серые, не то синие, холодный проблеск из-под ресниц, сурово сомкнутые губы, короткая морщинка на лбу, боль его, тоска вечная – Устинья… Живёт в сердце год за годом, – и не убрать, не вытравить. Уже и не саднит, притерпелся, словно к застарелому шраму. Но и не денется никуда. И об этом Василиса, видит Бог, не должна знать. Незачем. Права она: по-людски всё должно быть.

Антип бережно взял в ладони лицо Василисы – почему-то мокрое, – поцеловал её в одну щёку, в другую: осторожно, как маленькую сестрёнку. Шёпотом пообещал:

– Проживём, Васёнка. Ничего. Иди ко мне.

Над Аюн-рекой встали тяжёлые тучи. Они перевалили через горную гряду, зацепились сизыми, набрякшими брюхами за макушки кедров, и – застыли над ними, неподвижные и суровые, лишь изредка роняя колкие снежинки. Река текла под ними серая, ледяная, вяло огибая изломанные ветром древние кряжи. Изредка сквозь тучи пробивался узкий, холодный луч – и на воде свинцовой чешуёй вспыхивала рябь.

Одиннадцатый день путники сплавлялись по реке. Как и обещал Гамбо, река была спокойной и медленно двигалась в каменистых берегах, поросших пламенеющим осенним лесом. Плот плыл по ней величаво и неспешно, неся усталых беглецов всё дальше и дальше на юг. И всё было, казалось, неплохо – кроме голода. Все запасы вышли, кончилась последняя крупа. На ночь приставали к пологому берегу, искали в тайге пожухшие саранки, набивали ноющие животы осточертевшими луковичками. На третий день Ефим, всегда больше всех страдавший от голода, взбунтовался, объявил, что родня намеренно вводит его в грех и пытается довести до людоедства, пообещал в первую очередь умять Петьку («Молодое-то мяско мягше, а Таньки мне мало окажется!»), взял ружьё и решительным шагом двинулся в тайгу. Петька нервно хихикнул и посмотрел на Устинью. Та, в свою очередь – на Антипа.

– Стало быть, шалашуху ставим, – невозмутимо объявил тот, втаскивая плот на берег и для верности наваливая на него большой камень. – Ништо… Может и подстрелит кого. По грохоту враз узнаем.

– Как бы самого его не подстрелили б! – проворчала Устинья. – Тьфу, вот ведь башка бестолковая… Ничего не разумеет, когда голодный!

Выстрела они так и не услышали и изрядно испугались, когда уже через час довольный Ефим выломился из кустов с четырьмя огромными рыбинами, завёрнутыми в азям.

– И полверсты в лес не отошёл – ручей сыскал! – улыбаясь во весь рот, объявил он. – А там – вот такие рыбищи по дну ходят и на меня глядят! Руками прямо из воды повынимал! Четырёх вон вытащить успел, пока другие спохватились да под коряги убрались! Вот сейчас мы их на угольках-то… Жалко, хлебца нет!

Вместо хлеба пришлось довольствоваться печёными клубнями какого-то волосатого растеньица, которые Устинья принесла в подоле, уверяя, что они вполне съедобны. Впервые за много-много дней путники наелись досыта и решили наутро ещё раз посетить ручей с безмозглыми рыбами. Спать ложились весёлыми, и Устинья даже взялась было рассказывать сказку – но уснула на полуслове, не услышав разочарованного Петькиного вздоха.

– Завтра дослушаешь, – пообещал ему Ефим и понёс жену в шалаш.

Устинья проснулась среди ночи – словно кто-то ткнул её под рёбра. Вокруг было темным-темно. Рядом посапывал Ефим. Под рукой кололся примятый лапник – а у входа в шалаш горели два зелёных, голодных глаза.

– Ефи-и-и-и-им!!!!

От дикого вопля Устиньи проснулись все, Ефим, ещё не поняв, что случилось, схватился за ружьё. Выстрел, грянув, разорвал тишину, завизжала Василиса, заплакала Танюшка – и в этот миг луна вынырнула из-за туч. И все увидели остроухую тень, нехотя трусящую от берега к лесу. И ещё четыре, неподвижно стоящие на пологом холме.

– Волки… – севшим голосом сказал Антип, глядя на них. – Устя Даниловна, как ты его почуяла-то? Ведь ещё малость – и бросился бы он!

– С-сама не знаю… – стуча зубами, созналась Устя. – Прямо как вздёрнуло! Да нешто волка криком возьмёшь? Слава Богу, Ефим не растерялся – выпалил!

Ефим на это смущённо сознался, что вовсе не собирался стрелять.

– С чего пальнуло – не пойму! – озадаченно осматривал он ружьё. – Хорошо ещё, что не покалечило никого! Схватил её, верно, неловко спросонья…

– Вот ведь нечисть… и не уходят даже! – Антип не мог отвести глаз от волков, непринуждённо рассевшихся в нескольких шагах от шалаша. – Сейчас костёр запалю! Только бы сушняка хватило!

Разумеется, спать больше никто не лёг. Братья развели два огромных костра, искры от которых, взлетая вверх, грозились подпалить нижние ветви старых кедров. Антип с трудом сумел перезарядить кремнёвку, но поручиться за то, что следующий выстрел произойдёт удачно, не мог.

– Кто её знает… Кострома упреждал, что заклинить может. Теперь уж стрелять только в самой крайности!

– Нипочём больше на берегу спать нельзя, – убеждённо сказала Устинья. У неё по спине пробегал мороз при мысли о том, что случилось бы, проснись она на минуту позже. – Сожрут нас без покаяния – и всё! Придётся на реке оставаться! Спать, что ли, в череду, чтоб о берега не побило…

– Якорь сладим, и всё, – пообещал Антип.

Волки, к счастью, не рискнули подойти к пылающим кострам и ушли на рассвете, беззвучными тенями растаяв в тайге. Путники собрали и перенесли на плот небогатые пожитки, и Ефим только вздохнул, вспомнив о волшебном ручье с непугаными рыбинами.

– Может, сбегать всё-таки?..

– Поди-поди, обрадуй волков-то! – рассвирепела невыспавшаяся и злая Устинья. – Они, небось, только и дожидаются: не окажется ль из пятерых-то хоть один дурак, не сунется ли сам нам на зубы?! Сколь у нас рыб осталось? Две? Да вон корешки ещё… Ничего, протянем, перепояшемся потужей. Антип Прокопьич, ты куда каменюку-то волочишь?

Антип в самом деле нашёл на берегу широкий круглый камень и теперь, надсаживаясь, катил его к плоту. Ефим подошёл помочь; вместе они втащили камень на плот и обвязали его верёвкой.

– Вот будет нам якорь! Теперь спать на воде будем! Залазьте, бабы, на плот: трогаем помаленьку!

Ещё несколько дней прошли спокойно. Днём плыли по реке, глядя на проплывающие мимо скалистые берега, на золотистые лиственницы, кедры и вековые ели, словно сизой щетиной проросшие на каменных утёсах. Ночью бросали якорь в нескольких саженях от берега, разводили костёр прямо на плоту, грелись, спали. Днём иногда приставали к берегу, и Устинья, под охраной кого-нибудь из братьев с ружьём, шла на поиски съедобных корней. Найти удавалось мало, лес уже накрывало зимой, но это позволяло хоть как-то прокормиться. Во время одной из стоянок Петька обнаружил в зарослях камыша лису, ожесточённо терзавшую пучок перьев. Мальчишка отогнал хищницу камнями и триумфально принёс лисью добычу на плот. Это оказалась большая птица с перепончатыми лапами, похожая на утку. Её ощипали, запекли в углях. Мясо оказалось невыносимо жёстким, но это всё-таки было серьёзным подкреплением для скукожившихся желудков.

Ночами было холодно, промозгло; костёр почти не спасал. Отсыревшую одежду невозможно было просушить до конца. Петька постоянно мёрз и шмыгал носом, пряча красные ладони под мышками. Хорошо было только Танюшке, всегда сухой и согретой у материнской груди, полной молока.

– Ничего, ничего, скоро уж, – успокаивала голодных мужиков Устинья. – Восемь дён уж минуло, девятый пошёл. Глядишь, скоро и на берег выволакиваться.

Теперь Ефим и Антип внимательно следили за берегами, боясь пропустить тот миг, когда они, по рассказам бурята, начнут делаться уже.

– Главное – не забыть бы… – в сотый раз повторял Антип, глядя на реку, всё так же величаво и медленно движущуюся в широких берегах, – Медвеж-камень проплывём, река шибче побежит – и надо на берег выбираться… Снег бы не пошёл, вот что!

Снег был в самом деле серьёзной угрозой. Одежда путников давно напоминала лоскутки и ленты, непонятно каким образом державшиеся на плечах. Подолы женщин висели изорванной бахромой, не согревая колен. Сапоги мужчин держались на честном слове и настойчиво просили каши. У Устиньи разваливались старые каторжанские «коты». Василиса и вовсе была босой: нечего было даже изорвать ей на обмотки. В один платок Устинья кутала дочку, другой венчал плечи Петьки, на котором давно истлела рубаха. К счастью, тучи, закрывшие всё небо, не спешили ещё разродиться снегом – но миг этот был недалёк.

На девятую ночь путники, как обычно, спустили якорь в двух саженях от пологого берега. Камень, булькнув, ушёл в тёмную глубину. Антип озабоченно проводил его взглядом.

– Может, подальше лучше бы? – вслух подумал он. – Вода-то по утрам у берега уже замерзает. Как схватит – так наутро и не вырубимся.

– Подальше – верёвки не хватит, – возразил Ефим. – И так уже истёрлась вся. Быстрее бы уж… Как там Гамбо наш говорил? На десятый день? Скоро, стало быть, совсем…

Они уснули, крепко прижавшись друг к другу. Василиса, свернувшись калачиком, как ребёнок, спала под мышкой у Антипа. С другой стороны к нему подкатился, вцарапавшись под азям, Петька. Между Ефимом и Устиньей сладко сопела Танюшка. И никто из них не проснулся, когда плот вдруг качнулся раз, другой, вздрогнул – и медленно, словно недоверчиво отошёл от берега. За ним тоненьким, мокрым хвостом тянулся по воде обрывок перетёршейся верёвки. А наверху горел месяц, заливая каменные уступы зеленоватым светом. И чёрный, огромный камень на правом берегу был похож в этом призрачном сиянии на сгорбившегося у воды медведя.

… – Ефимка, вставай! Вставай, беда!

Ефим торчком сел на плоту. Был уже день. Брёвна под ним ходили ходуном.

– Оторвались мы ночью-то! – Антип, стоя на краю плота, направлял его жердиной. – Верёвка, видать, не сдержала! Невесть сколько по теченью прошли! И камня не видать!

Ефим, ещё не проснувшись окончательно, диким взглядом смотрел на берега. До них теперь можно было достать ладонью. Река неслась вперёд как полоумная, подбрасывая плот и опасно раскачивая его. Холодные брызги летели в лицо. Ефим увидел перепуганные лица женщин – и страх ледяной волной хлынул за ворот.

– Нешто и Медвеж-камень проспали?!

– Проспали, видать!

– Так на берег надо… – начал было Ефим… и умолк. Было очевидно, что приставать к отвесным скалам, в которые превратились берега, бессмысленно. Ефим схватил вторую жердину и, едва удерживаясь на скачущем плоту, пошёл на другой край.

Вскоре он окликнул брата:

– Антипка! Кажись, ещё быстрей понесло? Гляди, как у камней уже вертит! Стало быть, пороги скоро?

Антип в ответ только покрутил головой и незаметно оглянулся на середину плота, где, тесно прижавшись друг к дружке, сидели женщины с детьми.

– Устька, Васёнка, вы покрепче держитесь! – скомандовал, перекрикивая рёв воды, Ефим. – Как понесёт – так и цепляйтесь! Петька, слышь, что говорю? Ваше дело – держаться да не голосить! Потому всё равно ничего не услышим! Устька, ты Танюшку привяжи!

– Да уж привязала, – бледная Устинья накрепко приматывала к себе платком дочку. – А коли в воду ухнем, Ефим, тогда что?

– Тогда… помоги нам Бог. Цепляйтесь за что ни есть – и всё! – Ефим обернулся – посмотреть на жену. Её тревожный взгляд полоснул его как ножом, и он поспешил успокоить, – Не дрожи, дура, авось выгребем. Попробуем между порогами…

– ЕФИМ!!!

Он повернулся на крик брата… и плот вздыбило так, что Ефим повалился навзничь и выронил жердь, чудом не свалившись в воду. Тут же вскочил – и упал снова. Плот трясло и качало, вода бурлила, закручиваясь вокруг острых камней, которые, казалось, в одно мгновение поднялись со дна реки. Стоя на четвереньках на прыгающих, скользких брёвнах, Ефим едва мог расслышать, что кричит брат:

– Пороги пошли! Держись! Да хватай жердину-то, анафема!!!

Опомнившись, Ефим схватил свою жердь в тот миг, когда она уже соскользнула в воду. Вместе с Антипом им кое-как удалось оттолкнуть плот от скал и вывести его на быстрину. Рядом с ними летели через камни замшелые, мокрые брёвна, вывороченные из земли пни. Острый корень одного из них чиркнул Ефима по лицу, распорол кожу на лбу, но вытирать кровь было некогда.

– Первый проскочили! Второй пошёл!

О том, чтобы направлять плот, уже не было и речи. Ефим и Антип успевали только отталкиваться от огромных камней: о каждый из них плот шутя мог разбиться вдребезги. Вот неловкое движение соскользнувшей жерди, страшная ругань Ефима, – и плот поднялся на дыбы под истошный визг женщин. Антип с силой налёг на свою жердь, выравнивая плот. На его лбу сизыми жгутами вздулись жилы. Страшно затрещали, расходясь, брёвна, хрустнула и переломилась жердь – но плот выровнялся и, крутясь, как щепка, вылетел на середину реки.

– Второй проскочили, – тихо сказал Ефим.

– Держись, – так же тихо ответил Антип, глядя на то, как вода уносит обломки его жерди. – Смотри. Вон она – Алтан-гора-то.

Ефим глянул вперёд – и по спине побежал холод. Впереди пенилась, дыбилась белыми гребнями вода. В воздухе висела седая завеса брызг. А прямо на них неслась, стремительно приближаясь, островерхая скала.

– Анти-и-ип! В серёдку давай, держи баб! Я сам! – заорал он. А больше ничего они не успели: плот налетел на скалу, затрещал, на него хлынула вода. Ефима накрыло с головой, он каким-то чудом удержался на обезумевших брёвнах, ткнул наугад жердью – и она сломалась у него в руках. Следующий толчок был ещё сильнее. Он швырнул Ефима на середину плота, проволок спиной по брёвнам. И прямо над ухом, сквозь грохот и плеск, страшно вскричала Устинья:

– Васёна!!!

Ефим обернулся – и только успел заметить, как что-то с шумом плюхнулось в воду. Он дёрнулся было следом – но Антип спрыгнул первым и сразу же с головой ушёл под воду. Вынырнул среди водоворотов и несущихся по течению веток – и снова исчез.

«Утопнет… Утопнет же!» Ефим, вцепившись в мокрое бревно, всматривался в воду. Больше всего хотелось сигануть в эту ледяную кашу вслед за братом – но за спиной была Устька, дети… а в воде уже никого не было видно. С грохотом и треском плот перевалил через последний порог, два бревна отделились от него и тут же исчезли из виду. Сквозь секущие лицо брызги Ефим едва разглядел каменную гряду – и чёрную дыру, в которую с глухим клёкотом обрушивалась вода.

– Антип! – надрывая горло, заорал он, и эхо отразило его голос от скал. – Анти-и-ип!!!

И брат тут же появился – словно ждал этого зова. Он вылетел из реки в фонтане брызг, что-то прокричал сквозь шум и треск – и на брёвна мокрым кулём рухнула Василиса. Ефим оттолкнул её к Устинье, на середину, распластался на плоту.

– Антипка! Руку давай! Давай руку, чёрт! Живо!

Но брата больше не было видно. Пенились волны, неслись по ним сучки и щепки. В последний раз Ефим увидел Антипа уже у самого провала: видно было, как брат изо всех сил цепляется за прыгающий на воде пень.

– Анти-ип!!! Антип! Держись! Я сейчас, братка, держись! Держи-и-ись!!!

Но пень уже с грохотом обрушился в дыру. Вслед за ним полетели обломки плота, и Ефим, обернувшись, увидел, как Устинья, оскалившись от натуги, пытается выхваченной из воды веткой развернуть те четыре связанных бревна, на которых все они все ещё держались. Ефим вырвал у неё из рук ветку, с силой оттолкнулся от камней, несколькими могучими рывками вывел остаток плота на спокойную воду. За спиной гремела, падая в пропасть, река. Летел мимо суковатый плавник. А впереди уже мелькал отлогий берег, кедры и тяжёлые, замшелые, неподвижные валуны.

Они выбрались на сушу мокрые, избитые о камни, насквозь промёрзшие. Все их небогатые пожитки унесло рекой: в чёрной дыре сгинули драгоценный топор, трут и кресало, нож, котелок и самое главное – тряпичный свёрток с деньгами, которыми путники готовились расплатиться за зимний постой и фальшивые документы. Только ружьё, побитое о камни и ни на что не годное, вынесло на берег в десяти шагах. Устинья, раздев детей донага, велела Петьке прыгать по берегу и растирать Танюшку, а сама кинулась в лес за сухой корой и травой. Ефим тем временем отыскал два острых камешка, – и через полчаса упорных трудов ему удалось раздуть слабую искру в гнезде из щепочек и высохших былинок.

Вскоре на берегу пылал, трещал смолистыми ветвями огромный костёр. Возле него лежала на подстилке из лапника Танюшка. Подойдя, Устинья в который раз потрогала дочку, убедилась, что она тёплая и сухая. «Слава богу, не успела простыть.» Рядом с Танюшкой сидел голый до пояса Петька: лохмотья его рубахи сушились, натянутые на рогулину, возле огня.

– Смотри, тлеет уж… – тихо сказала Устинья, выдирая рогулину с рубашкой из земли и устанавливая её подальше. Мальчишка молчал, уткнувшись непросохшей, лохматой головой в колени. Острые лопатки его чуть заметно вздрагивали. Чуть поодаль скорчилась в комок Василиса. Устинья подошла к ней.

– Васёна, подь к огню. Разденься, обсохни. Застынешь ведь насмерть. И всё тогда… Всё тогда вовсе зряшным окажется.

Василиса даже не подняла головы. Устинье насильно пришлось поднять её и, как животное, отвести к яркому огню.

– Разденься. За дитём посмотри. Отойти мне надо. Да что ж мне с тобой, как с малой, возиться-то?!. – ругаясь сквозь зубы, она заставила Василису стянуть мокрый, тяжёлый азям, сама распустила ей волосы, перебросила на спину, чтобы пряди не занялись от случайно прилетевшей искры. И, стараясь не смотреть на худые, неподвижные, скорчившиеся у огня фигурки, зашагала к реке.

Там, у самой кромки воды, обхватив руками колени, сидел Ефим. В сумерках его фигура сливалась с прибрежными утёсами, и Устинья не сразу разглядела мужа среди камней. Подойдя, она села рядом. Ефим не обернулся. Они долго сидели не двигаясь, не разговаривая. Сумерки сгустились в плотную темноту. Со стороны костра ветер приносил запах дыма и смолы. В очистившемся небе ровно горели холодные, высокие звёзды. Равнодушно искрилась в седом лунном свете река.

– Подождать, может?.. – вдруг спросил Ефим – и Устинья до холода на спине испугалась этого незнакомого голоса. – Хоть два-три дня тут посидеть. Может, выгребется Антипка из дыры-то? Вдруг сдюжит?

Устинья молчала. Горло стиснула такая судорога, что больно стало дышать. Звёзды над ними горели всё ярче, обведённые голубыми кольцами свечения. Тихо бормотала невидимая вода в реке. На каменистой косе бесстрашно плескался, ловя рыбу, какой-то зверёк. Мимо Устиньи, почти задев её мягким крылом и на миг загородив луну, беззвучно пронёсся сыч.

– Я себя без него и не помню, – Ефим по-прежнему не шевелился, говорил, казалось, сам с собой, глядя на играющую в реке лунную рябь. – Завсегда вместе были… а теперь-то как? Что я без него-то?..

Устинья тихо заплакала, уткнувшись лицом в колени.

– И ведь понесло его! – вдруг почти с ненавистью, сквозь зубы выговорил Ефим. – Понесло к чертям на вилы – через тайгу! За-ради Васёнки этой! Кабы не эта ведьмища – выплыл бы он!

– Не греши, Ефим. Она не виновата. Нет виноватых-то. Значит, время подошло…

– Время?! – Ефим резко развернулся к жене. Лунный свет по-волчьи блеснул в его глазах. – Нет, Устька, то не время! То судьба проклятая! Да кабы знать… Кабы только знать, что вот так повернётся! Я бы своими руками эту Васёнку придушил!

– Ефим, да бога ради! Услышит она…

– Всё бы отдал для него, шкуру бы с себя снял… – Ефим вдруг запнулся на полуслове. Чуть слышно, упрямо выговорил, – Тебя бы только – нет… Тебя бы – никогда…

– Типун тебе на язык, что несёшь-то?! – хрипло вскричала Устинья, со всей мочи стукнув мужа по спине кулаком. – Что мелешь, ирод?! Его уж на свете нет, а ты всё… Господи, Ефим, Ефи-им… будь она проклята, будь она проклята, доля наша собачья!

Ефим вдруг обхватил её, прижав к себе так, что хрустнули кости. Устинья чудом не задохнулась, оказавшись намертво притиснутой к пропахшей потом и смолой, мокрой насквозь рубахе мужа.

– Господи… Пусти… раздавишь… Ефим… мокрый весь, выстынешь, господи… тебя ещё не хватало! Что я одна в тайге с дитями смогу?.. Ну, что ж делать… Ничего… ничего не сделаешь… Значит, без Антипа теперь… сами… как-нибудь…

И тут силы оставили её. И, устав крепиться, Устинья разрыдалась в голос. Ефим крепко сжимал её в объятиях. Сверху, холодные, сияли звёзды, тихо бормотала река. Равнодушная, кривилась в чёрном небе луна.

* * *

– Так вы не позволяете мне, маменька? – Николай Тоневицкий старался выглядеть спокойным, но его карие глаза блестели обиженной детской слезой. – Не позволяете?! Зная, почему я иду на это? Зная, что это, может быть, единственная возможность спасти человека…

– Nicolas, вы уже не в том возрасте, чтобы я могла позволить или не позволить вам что-то, – негромко возразила Вера. – Вам двадцать один год. Вы взрослый и умный человек. Успокоившись, вы сами поймёте, что жениться для того, чтобы кого-то спасти, – глупо.

– Глупо?! – Николай вскочил со стула, гневно заходил по комнате. – Я, признаться, не ожидал от вас, маменька! Вы ведь знали всё с самого начала, я ничего не скрывал от вас! Вы знаете, какова жизнь Ольги… госпожи Семчиновой! Я рассказывал про её полоумную матушку… и не смотрите на меня так! «Полоумная» в данном случае – не оскорбление, а медицинский диагноз! Это в самом деле умалишённая особа, от которой Ольга никуда не может деться! Мать не позволяет ей учиться, развиваться, работать над собой! Мотает ей нервы истериками и воплями! Незаслуженно оскорбляет по сто раз на дню! Давеча Олины записи к лекциям сожгла в печи! Можно ли терпеть такие издевательства?

Вера только вздохнула. Она знала, что младший пасынок прав.

– Вы же знаете Олю, маменька! Знаете её ум, её способности! Её жадность к развитию, стремление к тому, чтобы и другие развивались! На ней вся наша воскресная школа держится! Это ведь огромный талант и терпение надо иметь, чтобы учеников наших, которые книгу только в церкви у попа видели, азбуке научить! И счёту, четырём действиям арифметическим! Ей бы в университет – она бы всех студентов за пояс заткнула! Помните Прудона? Я полгода штудировал – так и не осилил! А Ольга не только прочла, но ещё и нашла несколько мест, где, как ей кажется, Прудон не прав! И умудрилась доказать это! Она уроками зарабатывает столько, сколько не каждому мужчине под силу! Содержит и себя, и матушку, и Федотыча! И вынуждена терпеть над собой власть злой, ограниченной, ни капли её не любящей особы, которая… Маменька, ведь она говорит о собственной дочери немыслимые гадости! По всему переулку ходит и всем встречным рассказывает! Обвиняет Ольгу в таких вещах, что мне даже совестно вам пересказать! Им уже ворота дёгтем мазали, а госпожа майорша, кажется, тому только рада! Как можно выносить такое, скажите?!

– Коля, успокойтесь… я понимаю вас, – Вера поправила фитилёк в лампе, и выровнявшийся свет окатил стену с портретом её отца. – Я согласна, Ольга Андреевна умная и развитая барышня. Грустно, что судьба её складывается так печально, но…

– …но общество наше таково, что исправить эту несправедливость невозможно! – сердито перебил Николай. – Ольга уж уходила от матери, та её через суд домой возвращала! И ведь позор какой, Ольге ведь уже девятнадцать лет, она взрослый человек, способный сам себя прокормить! Согласитесь, что это несчастье – иметь такую мать!

– Соглашусь.

– Но так отчего же вы не разрешаете мне?!. Ведь я мог бы спасти Олю! Надеюсь, вы не считаете, что после женитьбы я буду принуждать её жить вместе со мной или, хуже того… – Николай вспыхнул, не договорил. – Я уважаю госпожу Семчинову как человека и хорошего товарища! И не могу мириться с несправедливостью в отношении её! И вы сами сколько раз говорили, что грешно не помочь кому-то, если это в твоих силах!

– Говорила, – с тяжёлым вздохом согласилась Вера. – И готова это повторить. Но в своей жизни я не раз убеждалась, что нельзя никому помочь собственной сломанной судьбой.

– У кого же она окажется сломанной?.. – растерялся Николай.

– У вас, – коротко ответила Вера, глядя в упрямые глаза пасынка. – Вы любите госпожу Семчинову. А она вас – нет. И посему тот брак, о котором вы меня просите, окажется нечестным. Вы ведь, кажется, утверждали, что после церкви каждый из вас отправится своей дорогой. И, возможно, вы никогда более не увидитесь с вашей законной женой.

– Именно так, – тихо, но твёрдо подтвердил Николай. – Ольга ни капли не влюблена в меня. Она никогда и не внушала мне ложных надежд.

– Я ценю честность госпожи Семчиновой. Но и вы, и она ещё очень молоды. Я допускаю, что для неё этот брак в самом деле окажется освобождением: она сможет без помех работать, развиваться и прочее… не чувствуя себя связанной. Но что будет с вами?

– Со мной? – пожал плечами Николай. – Право же, ничего!

– Позвольте в этом усомниться. Вам двадцать один год. Вы становитесь совершеннолетним, вступаете в права наследства. Если госпожа Семчинова сразу же после женитьбы исчезнет из вашей жизни, вы забудете её очень быстро.

– Вы не можете знать!..

– …но могу с уверенностью предполагать. Что будет, если вы через пять… ну, хорошо, Коля, через десять лет, – вы влюбитесь вновь? И при этом будете связаны законом с далёким, чужим человеком?

– Всё это вздор! – отрывисто сказал Николай. – Я не намерен более ни в кого влюбляться и ни на ком жениться. Маменька, ну чему вы улыбаетесь? Мне вот совсем сейчас не до смеха!

– Мне – тем более, – заверила его Вера. – Вы у меня на глазах готовитесь сделать огромную ошибку – и я не в силах вас остановить. И ведь Ольга Андреевна в сто раз осмотрительнее вас! Насколько мне известно, она на этот брак не соглашается!

– Не соглашается, – угрюмо подтвердил Николай. – Тоже говорит, что я дурак и мальчишка. «Вот когда развяжетесь с этой пошленькой ко мне любовишкой, тогда и поговорим о деле! А на чепуху у меня нет времени!»

– Браво, – тихо сказала Вера. – Она действительно умна. Ну, так значит, дело не во мне?

– Я, признаться, надеялся, что вы уговорите её, – глухо сказал Николай, снова садясь за стол. – Ольга относится к вам с уважением. Она может послушать вас…

– Коля, мальчик мой, но что же я скажу ей такого, чего она ещё не слышала от вас?! Что вы любите её? Что хотите спасти от безумной матери? Что готовы пожертвовать собственной жизнью для её счастья? Она знает об этом давным-давно! Надеюсь, вы не считаете, что я не желаю этого брака из-за того, что Тоневицкие – столбовые дворяне, а Семчиновы – выслуженные?!

– Разумеется, нет!

– Ну, хоть на этом спасибо… Ольга Андреевна – замечательная девушка. Она не хочет с вашей стороны жертвы – и я полностью с ней согласна! Зачем давать напрасную надежду влюблённому человеку?

– У меня нет никакой надежды!

– Не лукавьте, Коля! Эта надежда у вас прямо-таки на лбу написана! – устало отмахнулась Вера. – И глупо вас судить за это: влюблённые всегда хватаются за соломинку… Но, согласитесь, если бы Ольге был нужен для спасения фиктивный брак, любой из ваших товарищей мог бы оказать ей такую услугу! Я ведь знаю, что нынче такие союзы случаются сплошь и рядом!

– Да, – коротко отозвался Николай. – Нашим девушкам опостылел деспотизм родителей… ну вот, вы снова улыбаетесь! А чему?!

– Да тому, что барышни ваши опрометчиво меняют шило на мыло, а после будут весь век каяться! Впрочем, тут не мне их судить… Коля, ну послушайте же меня без сердца! Чтобы вы и меня не считали деспотичной матерью, считайте, что разрешение на брак я даю. Но я защищена умом и честью госпожи Семчиновой. Я убеждена, что она не воспользуется вашим великодушием.

Николай молчал. Вера, встав, погладила его по плечу.

– Не огорчайтесь так. Поверьте, не в моих силах заставить Ольгу Андреевну полюбить вас. Всё, что вы можете сделать – это оставаться её другом, надёжным другом. Очень часто это оказывается важнее самой сильной страсти. И не в пример долговечнее.

– Но, маменька, ведь это же…

Николай не договорил. За дверью послышались торопливые шаги. Дверь распахнулась, вбежала горничная:

– Николай Станиславович, к вам госпожа Семчинова. Принять прикажете?

– Господи, Маша! Конечно! Да я сам сейчас выйду! Маменька, с вашего позволения… – Николай неловко вскочил и, чудом не опрокинув стул, выбежал из комнаты. Встревоженная Вера торопливо пошла за ним.

В прихожей был слышен негромкий разговор. Вера, стараясь остаться незамеченной, осторожно выглянула из-за портьеры. В дверях стояла высокая девушка в простом чёрном платье, мокром от дождя. Растерянная горничная тянула из её рук отяжелевшую от влаги накидку. У ног гостьи стоял разбитый саквояж из потрескавшейся кожи, пухлый узел и увесистая связка книг. Одной рукой удерживая свою накидку, а другой поправляя короткие, вьющиеся волосы, барышня нервно говорила:

– Тоневицкий, не берите ничего в голову, я прямо от вас сейчас еду в гостиницу! Заехала лишь потому, чтобы вы от других не узнали… и не вздумали навестить меня дома, на Швивой Горке. Я ушла из дома. Можно ли покуда оставить у вас мои вещи?

– Разумеется, Оля… Ольга Андреевна, – Николай, отстранив горничную, неловко взял узел. – И самой вам лучше остаться здесь!

– Нет, не лучше, – резко ответила Ольга, – Маменька уже сегодня к вечеру начнёт бегать по Москве. С вами она знакома. Боюсь, что в первую же очередь сюда и явится. Заранее приношу свои извинения за то, что она здесь устроит. Впрочем, вы её уже видели – значит, не особо испугаетесь. А мне, простите, пора.

– Оля, но ведь гостиница денег стоит! И немалых!

– Ну так пойду в номера, какая разница!

– Вам там не место! – решительно заявил Николай.

– Что-о-о?! – взвилась Ольга. – Вы, кажется, берёте на себя смелость решать…

– Беру! Вы с ума сошли! Жить бог знает с кем в номерах за пять копеек?!

– В Троицком берут восемь!..

– Это ничего не меняет! Вы останетесь здесь!

– Тоневицкий!!! Что вы себе позволяете?! Отдайте мой узел, я немедленно еду к Колчиным, там люди ещё не разучились себя вести, и…

– Прошу вас, останьтесь, Ольга Андреевна, – Вера вышла из-за портьеры. – Разумеется, я не берусь вам советовать, но здесь, в нашем доме, вам ничего не грозит. Я отдам распоряжение не принимать вашу матушку.