Текст книги "Княжна-цыганка"

Сенька, который один из всего табора побывал на войне, первым пришел в себя и, не давая людям удариться в панику, принялся разворачивать дрожащих лошадей к видневшейся недалеко, заросшей лозняком балке. Другие мужчины, опомнившись, кинулись ему помогать, цыганки похватали детей, упавшие узлы и помчались впереди телег. Вскоре весь табор сидел на дне узкого оврага, по которому бежал тонкий ручеек воды, и с ужасом прислушивался к происходившему наверху. Между двумя батарейными залпами Мери услышала, как совсем рядом бурчит дед Илья:

– К чертовой матери… Все с ума посходили… Возвращаться надо!

– Куда, морэ?.. – осторожно поинтересовался кто-то из мужиков. – Там, сзади, как раз и грохает…

– Так и спереди грохает! И справа, и слева! И сверху тож! – взорвался Илья. – Тьфу, попали как кур во щи, петушьи ваши головы, и я, дурак распоследний, вас послушал! Что делать-то теперь? Эй, ты там, вояка! Сенька! Ползи сюда! Куда ехать-то? В Крым дале аль назад, до Смоленска?

Мери не сомневалась, что возвращаться будет еще опаснее, чем продолжать путь. Видимо, так же решили и взрослые цыгане. К вечеру, когда в овраге сгустились сумерки и робко, по одной, засвистели испуганные птицы, Сенька уполз на разведку. Вернулся он уже не на животе, а на ногах, съехал в овраг и объявил, что наверху тихо, бой окончен и можно потихоньку выбираться.

– Только, ромалэ, там не очень хорошо, вы особо по сторонам не глазейте. Дитям смотреть не давайте, – сумрачно предупредил он и, ни на кого не взглянув, начал быстро, цепляясь за ветки лозняка, выбираться наверх. У Мери тревожно заболело сердце; подхватив на руки двухлетнего правнука Насти, девушка вместе с другими полезла из балки к вечернему розовому небу.

Что имел в виду Сенька, стало ясно сразу же, как только цыгане выбрались наверх. Большое поле, пересеченное дорогой, было изрыто шрапнелью, под ногами у цыган валялись осколки, где-то дымилась, догорая, сухая трава, черная пыль загораживала край падающего за степь, красного, словно раскаленного на наковальне солнца. И повсюду в траве лежали мертвые люди и лошади. Первой заорала не своим голосом Копченка, чуть не наступив на труп молодого солдата с очень спокойным бледным лицом… и без ног. Тут же хрипло чертыхнулся Илья, споткнувшийся о те самые ноги, лежавшие в пяти шагах. Отчаянно завизжал кто-то из детей; цыганки, плача и причитая, принялись хватать на руки самых маленьких. Дина с белым окаменевшим лицом шла молча, но ее пальцы стиснули локоть Мери так, что та невольно морщилась от боли. Цыгане сбились в плотную кучу и, стараясь не отставать друг от друга, торопливо зашагали к дороге. Нужно было еще как-то ловить разбежавшихся от пальбы лошадей.

Переночевали прямо на дороге, не разбивая шатров, не зажигая огня и готовясь с первыми лучами солнца искать лошадей и трогаться в путь. Никто не сомкнул глаз: цыгане боялись заснуть рядом с покойниками. А наутро, лишь только посерело небо, из тумана прямо рядом с табором бесшумно вынырнули десятка полтора фигур с лопатами и вилами.

– А-а-а, хасиям, мулэ явнэ!!![26]26
  Пропали мы, мертвецы пришли!!! (цыганск.)


[Закрыть] – заверещала задремавшая было Райка. За ней завизжали с перепугу и другие девчонки, но их заставил замолчать взвившийся кнут Ильи.

– Сдурели?! Пигалицы! Мертвых они испугались! Чего людей полошите попусту?! Живых бояться надо! Никакие это не мулэ…

– Живые мы, цыгане, живые, не пугайтесь, – мрачно произнес один из подошедших, сухой, загорелый и жилистый дед в казацкой фуражке без кокарды. Опершись на лопату, он осмотрел прищуренными глазами толпу цыган. – Это ваши, что ль, кони по всему степу рассыпались?

– Знамо дело, наши, – осторожно подтвердил Илья. – А вы откуда будете, уважаемые?

– Да вон… с хутору. С Безместного, стало быть… – Старик хмуро осмотрел седое, затянутое рассветным туманом поле. Спутники деда подошли ближе, и цыгане увидели, что это – женщины. Несколько молодых казачек, две старухи, скрюченные и опирающиеся на вилы, и стайка дрожащих от озноба и испуга девчонок.

– Вот что, цыгане… – покряхтев, сказал дед. – Сами, мабуть, видите, что за несчастья тут вчера приключилась. У нас весь хутор от пальбы трясся, нос на баз высунуть боялись. А опосля бою вылезли в степь, а тут… Ступить некуда от мертвых! Сами гляньте! А нам тут жить ишо! И по полю этому ходить, скотину сюда, какая ни осталась, гонять, а как же теперь?.. То есть, хочешь не хочешь, хоронить надо. Мы с вами чем ни есть поделимся, а вы нам пособите. Сами видите – бабы да девки, много ль они нахоронют?.. Казаки-то все на войне.

– Вона, вздумал чего, старый! Еще будем мы ваших покойников таскать! – возмущенно заголосила одна из цыганок, но Илья, не повернувшись, махнул на нее рукой, и крикунья захлебнулась на полуслове.

– Ладно, дед, пособим. Только и вы уж нам помогите лошадей-то согнать. Мы тут у вас ни разу не стояли, места не знаем. Куда эти проклятые поразбежались?

– Мы знаем, дядя цыган, мы покажем! – тут же вскинулись юные казачки, которым, видно, тоже не улыбалось стаскивать в ямы мертвых, и пустились босиком через перепаханное снарядами поле. За ними вдогонку помчались цыганские дети. На оставшихся Илья посмотрел тяжелым взглядом и первым, сдвинув брови, шагнул в туманную степь. За ним нехотя тронулись и другие цыгане.

Провозились целый день. Старый казак был прав: жители крошечного, в пять дворов, хутора Безместного сами нипочем не осилили бы эти похороны. Полдня цыгане копали песок и суглинок, расширяя заброшенный карьер в стороне от дороги. Казачки и цыганки тем временем, плача и ругая всех сразу: царя, коммунистов, белогвардейцев, бога, черта и жаркую погоду, – бродили по степи, стаскивая на наспех связанные из досок носилки покойников и сгружая их на телеги. Цыганские лошади испуганно косились на мертвых, но покорно подвозили телеги к карьеру, куда и сбрасывали всех вповалку.

– Свят господи милосердный… Как скотину, людев-то кидаем… – сокрушался старый казак, осматривая каждый труп и засовывая в обширные карманы галифе обнаруженные документы, письма, затертые образки. – Я уж опосля авось удосужусь по семьям-то ихним отписать… Гли-ка, цыган, вон с орденом кого-то тащат! Поди, целый полковник!

– По мне, хоть енарал! Осточертело! – остервенело пыхтел Илья, вместе с внуком хватая за ноги не то полковника, не то генерала и волоча его к яме. – Буду я еще их тут по чинам раскладывать… И что вы себе за счастье выдумали, дед, а?!

– Не мы… Начальство… Наше дело казацкое… Велят – воюем… – уныло бубнил дед, снимая с френча покойника орден. – За веру, царя и отечество испокон веку в атаку ходили…

– Да?!. И где он, царь ваш? И отечество?! – сверкнул злыми глазами Илья, вытирая пот со лба. – Уж не осталось ничего, а вы все воюете! Тьфу! Сами не живут и другим житья не дадут… Сенька, где ты там встал, проклятый?! Берись! Перетухнут у нас эдак все ихние енаралы! Вон как солнце-то пекет! Последний у тебя там? Давай сюда и разворачивай, бабы ждут!

– Обожди, дед, – вдруг проговорил Сенька, наклоняясь к последнему покойнику, криво лежащему поперек телеги. – Вот этот, кажись, дышит.

– Чего?! Приблазнилось тебе, от жары чудится! Куда уж тут дышать-то…

Но Сенька уже орал во все горло, призывая цыганок:

– Эй! Чаялэ, кто там есть! Воды принесите! Живо!

Примчалась Дина с ведром и бухнула его у ног мужа. По ее измученному, осунувшемуся лицу бежали струйки пота, волосы прилипли к вискам.

– Зачем вода? Что случилось? – встревоженно спросила она.

Сенька не ответил, пристально смотря на раненого. Дина, проследив за взглядом мужа, шагнула к телеге… и тут же отпрянула.

– Сенька… Это же… это, кажется, комиссар!

– Тьфу, какая тебе, дура, разница?! – выругался Илья.

Сенька ничего не сказал. Наклонившись к раненому, он осторожно расстегнул его простреленную, хромовую, нестерпимо сияющую под полуденным солнцем куртку, осмотрел бурую от крови рубаху, взглянул в лицо. Вполголоса, негромко спросил:

– Товарищ Рябченко… Григорий Николаевич… Вы слышите меня?

Раненый не пошевелился. Его бледное до синевы, острое, осунувшееся лицо было запрокинуто, из обметанных жаром губ вырывалось чуть заметное дыхание. Левая рука судорожно сжимала рукоятку нагана. Сенька, нагнувшись, попытался освободить револьвер – не вышло.

– Знаешь его? – подойдя, коротко спросил Илья.

Семен молча кивнул. Не глядя на Дину, произнес:

– Его в тень надо.

– Сейчас, – так же глухо, не поднимая глаз, ото-звалась та. – Заверни коня, подвезем к телегам.

– Напрасно вы это, цыгане… – глубокомысленно заметил старый казак. – Не жилец комиссар-то. Вон сколько кровищи из него за ночь да полдня вытекло. На той, что осталась, долго не протянет. А тебе, парень, он, стало быть, знаком?

Сенька, помедлив, коротко кивнул, отвернулся и принялся заворачивать лошадь. Жестом он велел Дине сесть на телегу рядом с раненым.

– Голову ему держи.

Дина молча полезла на телегу, но Мери, взглянув в лицо подруги, всерьез испугалась, что та упадет в обморок. Однако все обошлось: Дина доехала вместе с комиссаром до таборных телег, раненого аккуратно перенесли на перину под наспех растянутый шатер, а там беднягой занялись пожилые цыганки. Дина же умчалась за палатку, к Мери, и только там, кинувшись в объятия подруги, разрыдалась:

– Господи, зачем? Зачем?.. Зачем Сеньке это понадобилось, можешь ты мне сказать?! Комиссар! Коммунист! Господи, да что ж он не сдох с остальными, и зачем Сеньке на глаза попался! Да я ведь теперь прикоснуться к этой перине не смогу! Чтоб ему до заката не дожить, тьфу!

– Дина, Дина, господь с тобой, что ты говоришь… – шепотом, испуганно повторяла Мери. – Милая, опомнись, это просто раненый человек…

– Да как же ты можешь?! Как ты можешь, бессовестная?! – взвилась Дина так, что Мери зажала ей рот. Дина яростно отшвырнула руку подруги. – Мери! Я… глазам своим не верю! Ты же… ты же княжна Дадешкелиани! Ты можешь сколько угодно играть в цыганку, но ты все равно… Они же… Они убили твою мать! Моего отца! Зурико!!! Все из-за них, весь этот ужас, вся эта кровь – только из-за них, боже, ты потеряла разум!

– Дина, Диночка, успокойся, на нас смотрят… Дина, нельзя, чтобы цыгане… Дина, ради бога, прошу тебя…

– Ты сумасшедшая… – горько прошептала, закрыв лицо руками, Дина. – Видит бог, ты сошла с ума… Наши, конечно, ничего не понимают, они неграмотны, дики, для них это и впрямь только раненый, но ты!..

– Эй, Динка, воды! – послышался окрик от шатра.

Дина, яростно вытерев локтем залитое слезами лицо, вскочила. Мери поднялась тоже и вырвала из рук подруги ведро.

– Я сама принесу! – И, прежде чем Дина успела возразить, умчалась, гремя ведром и мелькая грязными пятками, к ручью в балке. Дина проводила Мери полными слез глазами, горестно покачала головой. Встала и пошла к шатру.

Пока цыганки возились с раненым, дед Илья устроил допрос Семену.

– Что за гаджо? Откуда его знаешь? Воевал, что ли, с ним? Большой, говоришь, начальник? Беды-то нам не будет через него?

– Воевал. Большой начальник, – коротко отвечал Семен, глядя через плечо деда на сияющий, белый диск солнца. – Беды-то, верно, не будет. Кто знает, что он живой? И что мы его забрали? Пусть останется, дед…

– Казаки знают, – сердито буркнул тот, поглядывая через плечо на хутор. – Ну как сыщут начальника твоего, что тогда с нами будет? Я из-за него все равно здесь не останусь, нам ехать надо, выбираться! Не хватало еще раз под пальбу попасть!

– Так что ж, велишь посреди степи человека бросать? – вполголоса спросил Семен. Его темное, жесткое лицо не выражало ничего.

Дед сплюнул в пыль. Зачем-то оглянулся на шатер. Неприязненно спросил:

– Начальник-то хоть хороший был?

– Стоящий, – буркнул Семен. – Да он, дед, верно, все едино помрет. С таким не живут.

Дед вздохнул, как показалось Сеньке, с облегчением. Повернувшись, зашагал к табору. Семен не спеша тронулся следом. Он застал старых цыганок негромко беседующими у палатки.

– Помер, что ль, гаджо? – удивленно спросил Сенька.

Старухи переглянулись, усмехнулись. Настя объяснила:

– С ним там Меришка возится. Она фершалка, знает, что делать.

Ночью ни Мери, ни Дина, ни старая Настя не легли спать. У раненого, который так и не пришел в себя, начался жар: Мери не успевала менять мокрые тряпки у него на лбу и обтирать лицо. Дина куда-то пропала; старая Настя варила на углях в котелке настойку из пряно пахнущих трав. Дыхание раненого было тяжелым, хриплым; после полуночи начался бред.

– Пахомов, заряжай… огонь… Пахомов, чертов сын, заряжай… Обходят, лавой обходят, сволочи… – метался он на пестрой цыганской подушке. – Это казаки, казаки… Огонь, Пахомов! Ганькова… взводом послать… Отрежут, отрежут!

– Товарищ, миленький, да спокойнее же… – шептала Мери, силой удерживая его за плечи на перине. – Не отрежут, ничего… Сейчас Ганькова пошлем со взводом и в атаку пойдем, не беспокойся…

Полтора года Мери проработала сестрой милосердия в московском госпитале, и сейчас ей нетрудно было понять, что раненый вряд ли выживет. Его загорелое дочерна, заросшее многодневной щетиной лицо сильно заострилось, веки запали, потрескавшиеся губы стали сизого цвета. Перевязку Мери сделала как можно аккуратнее, но кровопотеря была слишком сильной. «Умрет…» – в отчаянии подумала девушка, в который раз снимая со лба раненого пересохшую тряпку и вынимая из ведра с водой новую. В глазах у Мери стояла зимняя ледяная ночь, малиновые угли гаснущего костра, Сенькины глаза напротив, слышался его негромкий голос: «А комроты у нас был товарищ Рябченко… Вот тоже человек стоящий, не поверишь! Я ни разу не слыхал, чтоб он на кого матом ругался! У нас в роте того не было, как в других… Вот клянусь тебе, по домам шляться, грабить он никому не давал! И если баб хватать будете, говорил, сам расстреляю на месте, сволочей, Красную армию позорите! А меня он в два дня шашкой рубать выучил, а я до этого той шашки и в руках не держал! Кабы не он – в первой же атаке положили б… Еще все хотел меня грамоте научить, даже буквы успел показать… А то, говорил, конокрад несознательный, так и помрешь в потемках, не разберешься, какая кругом жизнь начинается! Прав был человек… ни черта я так и не понял!»

За спиной послышался шорох.

– Все так же, тетя Настя, – не оборачиваясь, сказала Мери. Но юбка прошуршала совсем близко, и, скосив глаза, изумленная княжна увидела, что рядом на перину садится Дина.

– Ну, как? – коротко спросила она.

– Плохо, – шепотом отозвалась Мери. – Думаю, что к утру – все… Чем я помогу? Ни медикаментов, ни наркоза… Йода – и того нет! Бинтов из тряпок нарвали вот…

– Пуля застряла?

– Да…

– Надо бы вытащить… – Дина умолкла на полуслове.

Взволнованная голосом подруги Мери тщетно пыталась в темноте заглянуть в ее лицо. Но Дина, ничего больше не говоря, развернула на коленях небольшой сверток.

– Что это? – изумленно спросила Мери.

– Йод вот здесь, – мрачно отозвалась Дина. – Медикаменты кое-какие. Правда, немного… Это от лихорадки… И бинты вот есть.

– Но… откуда?! – всплеснула руками Мери. – Диночка! Дорогая моя, откуда же?!.

– В Рославле выменяла на папиросы. – Дина помолчала. – Так… на всякий случай. Подумала – может, в таборе кто заболеет, вдруг дети… – Отсвет костра снаружи упал на ее лицо, и Мери увидела, что подруга беззвучно, не вытирая слез, плачет. – Вот ведь как бог расположил… На этого… на это… все уйдет…

– Дина, какая же ты, в самом деле, умница! – Мери бережно взяла в руки бутылочку йода. – Помоги мне, подержишь его. Впрочем… нет, не надо, если тебе противно, я попробую сама…

– Ай, какая теперь разница… – устало вздохнула Дина. – Давай уж я подержу, а ты делай. У тебя рука легкая… Подожди, света принесу.

Она вышла из шатра. Вернулась со сковородкой, полной углей, раздула их, и по крыльям шатра взобрался наверх красноватый свет. Тени склонившихся над раненым казались в нем огромными.

– Дина, он здоровый, как медведь, держи крепче, навались всем телом… Крепче, может дернуться! Ну, с богом! Делаю!

– Дэвлэса…[27]27
  С богом… (цыганск.)


[Закрыть] Я держу… – Дина с силой прижала к перине плечи командира. Но это оказалось ненужным: то ли у Мери действительно была легкая рука, то ли раненый, находящийся без сознания, ничего не почувствовал, но он даже не вздрогнул.

Спустя несколько минут угли в сковородке затянулись пеплом, а Мери бережно завернула в тряпицу оставшиеся медикаменты.

– Теперь надо ждать, – произнесла Дина и, поднявшись, быстро пошла к выходу из шатра. Уже уходя, вдруг обернулась. – Надо его по-цыгански одеть. И форму спрятать, а лучше – сжечь. Мало ли что.

– Вот это верно, – согласилась Мери. – Я сама и сделаю утром.

– Не вздумай! – всполошилась Дина. – Что наши цыгане скажут! Ты же – девка! Незамужняя! Куда тебе мужика переодевать?

– Дина, но я же работала в госпитале… Мы с тобой там все на свете видели!

– Этим, – Дина махнула в щель выхода, показывая на палатки, – все равно, поверь мне! Пусть старухи сделают, только поскорей!

– Хорошо… Диночка, а может быть…

Но Дина, не слушая ее, быстро, почти бегом вышла из шатра в ночь. Мери закрыла лицо руками и с минуту молча, неподвижно сидела так. Затем выпрямилась, вытерла слезы, улыбнулась и потянулась за тряпкой на лбу раненого. Птица в степи смолкла. Мери вытерла мокрые ладони о юбку, прилегла на край перины, за угол подтянув к себе подушку. «Надо бы выйти из шатра, наверное, неприлично…» – подумала она. И тут же заснула.

Разбудил Мери солнечный луч, бьющий в лицо. Сначала она никак не могла вспомнить, отчего так страшно ломит в висках, так тяжелы веки и так сильно хочется спрятать голову под подушку и спать дальше. Но рядом послышался негромкий, ласковый голос старой Насти, и, вслушавшись в него, Мери подскочила, как обожженная.

– Ты пей, брильянтовый… Пей чаек, товарищ мой драгоценный, пей… Я еще налью… Давай, голову-то подержу… Симка, Танька, Динка, да кто-нибудь! За водой – бегом!

– Я сбегаю! – вскочила Мери. Голова еще кружилась спросонья, перед глазами плыли зеленые пятна. Девушка яростно потерла веки ладонью – и увидела, как старуха, придерживая голову раненому, бережно поит его из глубокого блюдца темным, остро пахнущим отваром. Глаза Рябченко были закрыты, но глотал он сам, и Мери видела, как часто, сильно поднимается его грудь. Жив!

– Значит, кризис прошел… – пробормотала она.

– Что ты там бурчишь, девочка? – не оборачиваясь, переспросила Настя. – Воды ведь обещала!

– Да, да! Я сейчас! – Мери схватила ведро и кинулась прочь.

Прямо у потухших углей снаружи она столкнулась с Диной: бледной, осунувшейся. «Верно, не спала совсем…» – подумала Мери.

– Помер? – тусклым, почти безразличным голосом спросила та.

– Нет, напротив! Живой! Тетя Настя ему свой чаек дает! Кризис прошел, ты не поверишь! – Мери понимала, что подруге должна быть неприятна ее радость, но, как ни силилась, не могла убрать с лица сияющей улыбки. – Дина, прости меня, но… но я так рада! Ужасно рада! Я ведь почти всю ночь над ним сидела и думала – напрасно… Дина! Вспомни, сколько раз мы с тобой в госпитале стояли вот так же над больными и думали – хоть бы этот выжил… хоть бы тот не умер… А почти никто не выживал. И вдруг – такое счастье! Здесь – в чистом поле, после страшного ранения, после потери крови… Это же чудо, Дина! Разве нет? – упавшим голосом спросила Мери.

– Наверное. – Дина улыбнулась, подняв на нее измученные, полные слез глаза. – Боже, Меришка… Какая же ты счастливая… Я так завидую тебе, право… – Растерянная Мери потянулась было обнять ее, но Дина, всхлипнув, несильно оттолкнула подругу от себя. – Да беги, беги, неси воды! Чтоб он, этот ваш комиссар, лопнул от нее!

Ближе к вечеру решили трогаться в путь: всех пугала свежая могила неподалеку и опасность того, что бои начнутся снова. Рябченко положили на телегу Сеньки, поудобнее устроив среди мешков и перин. Его голову держала на коленях Дина. Огромное, все в душном, тревожном мареве солнце обдавало запрокинутое лицо Рябченко рыжим светом. Раненого уже переодели в застиранную рубаху Сеньки, которая трещала на могучих плечах красного командира, и старые, латаные-перелатаные штаны. «Правда, на цыгана похож… – грустно усмехнулась Мери, заглядывая в телегу. – И даже лошадиным потом теперь пахнет…»

Целый день и ночь провели в дороге: цыгане спешили поскорей отъехать от страшного места. Почти все время пути Мери прошла рядом с телегой, чтобы не мучить лошадей, и только ближе к рассвету, повинуясь полусердитому оклику старой Насти, взобралась на узлы и сразу же заснула мертвым сном, неудобно прислонившись виском к пузатому медному самовару.

Она очнулась оттого, что телега резко дернулась и самовар выскользнул из-под головы. Почувствовав, что скатывается вниз, Мери неловко ухватилась за узел с посудой, села, помотала головой. И увидела такое, что остатки сна исчезли, словно смытые ледяной водой. Табор стоял посреди дороги. Блеклые утренние лучи освещали всадников перед ним.

Сначала Мери показалось, что это какие-то бандиты: уже не раз на пути табора встречались орды плохо одетых людей, вооруженных чем попало, от револьверов и винтовок до ветхозаветных палашей. Это были и махновцы, и отбившиеся от своих частей солдаты, и просто последователи разнообразных батек, которые стояли «за народную землю», за «самостийность», за «волю вольную» и бодро грабили всех, кто попадался на пути. Цыган они не трогали, поскольку взять с оборванного табора было нечего, но всякий раз при приближении веселого отряда девки кидались мазать сажей или грязью лица, всклокочивать волосы и прятаться под подушки на телегах, а мужчины, если успевали, отгоняли в степь лошадей получше. Но сейчас, вглядевшись во всадников, выросших перед притихшим табором, Мери убедилась, что перед ней не махновская вольница. Это были казаки: в плохом, обтрепанном обмундировании, заросшие щетиной, с усталыми лицами. Мери заметила, что у двоих перевязаны головы под выгоревшими от солнца фуражками. Один из них, совсем молодой, в линялой, плохо заштопанной гимнастерке, в упор посмотрел на княжну. Она осторожно улыбнулась ему. Казак резко отвернулся. И тут Мери стало страшно по-настоящему. По горлу, мешая дышать, медленно начал подниматься холодный комок. Машинально она обернулась на телегу Сеньки, где находился раненый. Тот так и не пришел в себя и лежал на спине, хрипло, тяжело дыша. Голова его по-прежнему была на коленях Дины. В распахнутом вороте цыганской рубашки тускло блестел медный крест. «Хорошо, что он крест носит… – как во сне, подумала Мери. – Красные, кажется, их снимают… Коммунисты уж наверняка… Может, это Сенькин крест?..» Ее сбивчивые, испуганные мысли были нарушены негромким, спокойным и четким голосом одного из всадников:

– Цыгане, стоять на месте! Не двигаться, не бежать! Предупреждаю, мы будем сразу же стрелять!

– Куда нам бежать, ваша милость? – спокойно и даже слегка раздраженно ответил дед Илья, выходя вперед и останавливаясь прямо перед большой гнедой лошадью говорившего. – Не беспокойтесь, с места не тронемся, коли вашему благородию так угодно. А что случилось, дозвольте спросить?

Мери невольно восхитилась самообладанием старика и, вытянув шею, всмотрелась в лицо начальника казаков. Это был человек лет сорока, с офицерскими погонами, в неожиданно новой фуражке, из-под козырька которой смотрели серые, воспаленные от бессонницы глаза. Он обвел тусклым, невыразительным взглядом настороженную толпу цыган. Коротко приказал:

– Слезть с телег!

Цыганки, сидящие на возах, молча попрыгали на землю, поснимали детей. Мери соскочила тоже и сразу же обернулась на Сеньку. Тот стоял возле лошадей, поглаживая морду вороного, пристально смотрел на казаков. Темное лицо его было неподвижным.

– Ваше благородие, да что же вы мне людей стращаете? – мрачно спросил дед Илья. – Вы уж объясните, в чем дело, мы и сами вам поможем, коли нужда есть. Господин офицер, может быть, не знает: цыгане в военные дела отродясь не путались, наше дело – кони да телеги, а боле ничего…

Офицер, не слушая старика, через плечо бросил казакам короткое приказание – и те, попрыгав с коней, быстро пошли к телегам. Вскоре в дорожную пыль полетели аккуратно уложенные цыганками накануне узлы, перины, подушки.

– Ай, да что же вы, бессовестные, репей вам под седло, делаете?!! – заверещала Копченка, когда ее большое зеркало в резной деревянной раме со звоном раскололось о дорожный камень. – Вещь хорошая чем вам, ироды, помешала?!. Да скажите хоть, что ищете, я своими руками отдам, чем попусту добро переводить!

– Замолчи, дура, – коротко бросил ей Мардо, и Юлька умолкла на полуслове.

В это время двое казаков подошли к Сенькиной телеге. Один из них посмотрел в запрокинутое лицо раненого, на его перевязанную грудь и бросил через плечо:

– Здесь, господин полковник.

– Все, – подумала Мери.

– Кто это, цыгане? – не повышая голоса, спросил полковник.

Растерянные люди молчали, и снова за всех ответил дед Илья.

– Известное дело кто, ваше благородие, – цыган. Наш, таборный. Второго дня под Безместным сильно стреляли, а нас как раз мимо тащиться и угораздило… Сами видите, как покалечило человека. А на что он вам-то сдался? И так помрет с часу на час…

– Не морочь мне голову, старик, – с чуть заметной усмешкой перебил его полковник. – Это красный командир, и вы его подобрали вчера после боя под хутором Безместным. Как видишь, мне все известно.

– Христос с вами, господин офицер! – сердито заметил на это дед. – Какой красный? Какой командир, когда это Гришка наш? Был бы он неподстреленный, сам бы вам подтвердил. Вон, сколько народу ни есть, все скажут. Вот и дети его стоят…

– Верно, верно, ваша милость… Наш это цыган… – послышалось нестройное гудение голосов.

Мери кивала и крестилась вместе со всеми, но страх тискал сердце холодной, липкой ладонью. «Он не поверит… – в отчаянии подумала девушка. – Ни за что не поверит, потому что знает наверняка… Кто ему сказал, кто донес?!»

– Недобудько, Арканов, тащите эту сволочь с телеги, – не повышая голоса, велел полковник. – А ты, цыган, сам подписал себе приговор. И всем прочим тоже. Согласно приказу Главнокомандующего, коммунистам и сочувствующим им – расстрел на месте.

Ошеломленная тишина – и многоголосый вопль такой силы, что вскинулись на дыбы с испуганным ржанием казачьи кони. Женщины, попадав на колени, захлебывались пронзительными криками, следом взвыли дети. Копченка и остальные четыре невестки деда Ильи, не сговариваясь, рухнули в ноги полковнику:

– Господин офицер, миленький, да за что же?! Да что же это, что же за проклятье на наши головы бедные, чем мы виноваты, что сделали?! Да что за времена настали, если цыган стрелять начали, людей неповинных убивать? Господин офицер, опомнитесь, не по-божески это, не по-людски!

Мери не отрываясь смотрела в лицо полковника, и ужас все крепче и крепче сжимал горло. Девушка видела, что этому человеку за два года войны приходилось, верно, сотни раз выслушивать подобные вопли, мольбы и проклятия, что они уже не трогают и не волнуют его и что, возможно, он их даже не слышит. Догадка Мери полностью подтвердилась, когда полковник, с досадой оттолкнув ногой вцепившуюся в его сапог Копченку, коротко велел казакам: «Выполняйте».

Казаки принялись теснить в сторону от табора мужчин. Цыгане не сопротивлялись: казалось, никто из них еще не понимал, что все происходящее – не шутка, что сейчас их просто, быстро и равнодушно убьют. Один из молодых казаков толкнул в плечо деда Илью. Тот спокойно и жестко отстранил парня. Казак, вспылив, протянул было руку, чтобы схватить старика за густую курчавую бороду… и в тот же миг полетел на землю от сильного удара: перепуганная Мери даже не успела заметить движения деда. Казак тут же вскочил, кинулся к старику – но возле Ильи уже стеной стояли его сыновья и внуки. Мери видела окаменевшее лицо Семена. Рядом с ним стоял Митька, на плечи которого была наброшена старая шинель, и Мардо торопливо шарил в ее глубоком кармане. Сенька, заметив это, чуть заметно придержал руку Митьки, затем вытер свою ладонь о штаны и шагнул в сторону. «Верно, у Мардо есть револьвер… – испуганно подумала Мери. – Но стрелять же нельзя, они ведь тогда точно убьют деда Илью… и всех других…»

– Застрелю, суки конокрадские! – дрожа от бешенства, заорал казак.

– Стреляй, – пожал плечами дед. – А руками меня не трогай, молокосос, сопли не доросли.

Но тут пришли в себя цыганки – и кинулись на казаков. Яростный вой и проклятия перекрылись мужской руганью: растерявшиеся было казаки опомнились и принялись отшвыривать женщин. Засвистели нагайки, но этим цыганок было не напугать. Они, не замечая, казалось, рвущих их кофты и кожу ремней, бросались на казаков, и первой пустила зубы в ход Копченка.

Мери понимала, что должна быть там, вместе с женщинами, должна защищать цыган, бросаться на винтовки, и она не побоялась бы этого, ведь там, рядом с другими мужчинами, стоял Сенька, но в сердце уже сидел холодный гвоздь: бесполезно… Краем глаза девушка увидела, что полковник вынимает револьвер и наклоняется над лежащим на земле раненым. И она сама не поняла, что за сила заставила ее броситься к офицеру и схватить его за запястье.

– Пошла прочь, мерзавка! – выругался тот, отбрасывая Мери так, что она упала на дорогу.

Княжна сразу вскочила. От ярости потемнело в глазах. Сковывающий ее страх вдруг исчез, провалился ледяной комок в горле. Звенящим от бешенства голосом она приказала:

– Не сметь так обращаться со мной! Как вам не стыдно, господин полковник! Что это за расправа над невинными людьми?! Вы позорите русскую армию!

Не так уж громко было это сказано – но и цыганские, и казачьи головы разом повернулись на голос Мери, и наступила тишина. Полковник опустил револьвер. Пристально, недоверчиво взглянул на стоящую перед ним молодую цыганку. Руки девушки были исцарапаны до плеч, в волосах, небрежно заплетенных в косы, запутались соломинки. Из-под подола юбки виднелись грязные ноги, с загорелого лица вызывающе смотрели черные, блестящие глаза.

– Кто ты такая? – усмехнувшись, бросил ей полковник.

– Прекратите мне тыкать! – взвилась Мери, которой от отчаяния уже море было по колено. – Я – княжна Мери Давидовна Дадешкелиани! Мой отец, генерал Давид Дадешкелиани, погиб в пятнадцатом году на австрийском направлении! Мой брат, Зураб Дадешкелиани, был убит на Урупе во время Кубанского похода! Мою мать расстреляли большевики, и я сама чудом спаслась от них! А спасли меня вот эти люди, которых вы собираетесь убить! Я ручаюсь вам, что никаких коммунистов здесь нет! Это обычные цыгане, и тот, которого вы намереваетесь застрелить, тоже цыган! Его ранило шальной пулей под Безместным, все было на моих глазах! Клянусь своей честью! Честью княжны Дадешкелиани!