Текст книги "Гражданин тьмы"

8. ОРИЕНТАЦИЯ ИЛ МЕСТНОСТИ

Во время послеобеденной прогулки я подошел к овчарке до кличке Фоке, огромному зверю, фланирующему вдоль забора на железном тросе. Фоке не раздулся от ярости, лишь угрюмо зевнул, сронив с клыков желтоватую пену. Несколько дней я делал попытки наладить с ним контакт, как и с другими овчарками, Рексом и Бодей. Приносил лакомство, вступал в умильные беседы. Все безрезультатно. Кусочки мяса так воняли, что, вероятно, псы воспринимали угощение как издевку, а на мои льстивые заигрывания отвечали красноречивым негромким рыком, словно предупреждая: «Ну-ка, придурок, подойди поближе, мы тебе покажем, какие мы умные, хорошие собачки».

Но я не терял надежды приручить хотя бы Фокса, который среди этих четвероногих громил выделялся и статью и серьезным, глубокомысленным видом. И вот первая победа: пес не зарычал, не вздыбил холку, лишь скривил морду в почти сочувственной гримасе: опять тебя, дескать, зачем-то принесло, бедолагу.

После успешной сдачи экзамена я второй или третий день жил будто в тумане: дозы препаратов увеличили и вдобавок вчера взяли пункцию из спинного мозга, отчего я чуть не окочурился. Санитары согнули меня в дугу лбом до пола, и главный врач хосписа Герасим Остапович Гнус прошил иглой, показалось, от затылка до копчика. Минут десять я бился в конвульсиях, хотел размозжить башку о стену, спасибо двум дюжим молодцам-санитарам: помешали. Придавили коленями к полу и удерживали некоторое время, отвешивая успокоительные тумаки. Герасим Остапович объяснил, что это нормальная реакция организма на пункцию на переходном этапе. И хотя при этом бывают летальные исходы, но чрезвычайно редко и не у таких, как я. Вообще этот человек, мой погодок, с проницательным взглядом гипнотизера и с черной лохматой копной волос, относился ко мне по-доброму, даже как-то признался, что прежде и сам был интеллигентом и ничуть этого не стыдится, как многие другие. В моем сумеречном сознании он представал кем-то вроде вершителя судеб, и я разговаривал с ним с опаской и почтительно, как ни с кем другим. Все-таки моя поганая жизнь была полностью в его руках.

Оклемавшись, я спросил:

– Переходный этап, как вы изволили выразиться, Герасим Остапович, надеюсь, не затянется надолго? Доктор ответил с научной основательностью:

– Сие от нас не зависит. Вся программа, сударь, закодирована в клетках. Ни убыстрить, ни замедлить процесс невозможно. Да и не нужно. Это как с беременностью. Моя задача простая – наблюдать и корректировать. Помните завет Гиппократа: не навреди?.. Кстати, прекрасное правило для жизни. Не навреди. Не вмешивайся в естественный ход событий – и все будет о'кей.

Его слова столь вопиюще противоречили реальности, что я не удержался от восклицания:

– Простите, доктор, может быть я, конечно, скажу лишнее, но ведь то, что здесь происходит, то, что вы вытворяете со мной, это же... это же... уму непостижимо!

– Вы знаете, что здесь происходит? – уточнил он с улыбкой святого.

Я не мог остановиться, хотя следовало бы:

– Ставите опыты над людьми, разве не так? Занимаетесь вивисекцией. Принуждаете к перевоплощению. И все это называется "не навреди"?

– О, сударь, зачем такие громкие слова. Вовсе они вам не к лицу... Ну-ка, хлопцы, посадите его поудобнее.

Санитары подняли меня с пола и с размаху швырнули в кресло, как куль с мукой.

– Так вот, сударь, – продолжал Гнус. – Отвечу на необоснованный упрек. Вы глубочайшим образом заблуждаетесь, говоря о принуждении. Уверяю вас, принуждение, насилие и все прочее тому подобное осталось за стенами этого заведения, в котором вам повезло очутиться. Наши пациенты – совершенно свободные люди, свободные в высшем, если хотите, религиозном смысле. Под воздействием современных гуманнейших лечебных методик с них слой за слоем спадает шелуха так называемой цивилизации, и они благополучно возвращаются к своему первородному состоянию. Иными словами, возможно, впервые в истории наука приоткрыла перед человеком обратный путь в Эдем. Вы способны понять, что это значит?

Если бы я сказал, что не хочу в Эдем, а хочу обратно в квартиру на Академической, к своей жене, скорее всего, доктор принял бы меня за безнадежного, выбракованного самой историей "совка", перед которым открой все сокровищницы мира, а он все равно будет тянуться к прилавку с дешевой колбасой. К тому же я не знал, есть ли у меня еще жена и дети и квартира на Академической и цела ли старенькая "шестеха", оставленная возле офиса "Дизайна". Зато не сомневался в том, что Герасим Остапович Гнус, опрятный, самодовольный и красноречивый, как всякий вития нового порядка, не является человеком в привычном смысле слова, а представляет собой одну из функций материализовавшегося кошмара, обрушившегося на мою бедную голову. Изменятся условия среды, и он исчезнет как дым, правда, боюсь, теперь уже вместе со мной, ибо с каждой минутой, с очередным уколом я чувствовал, как все органичнее сливаюсь с вымороченной реальностью. И все чаще в голову приходила успокоительная мысль: а чем, собственно, мир хосписа так уж сильно отличается от того, где я был прежде? Не придуманы ли все мои страхи?

Овчарке я принес косточку из рагу. Косточка плоская, неизвестно от какого животного, похожая на берцовую кость человека, с желтоватыми прожилками гнили и с заостренными краями. Ободренный спокойной реакцией Фокса, я положил ее почти перед самым его носом.

– Песик, собачка маленькая, – заговорил, как мог задушевнее. – Погляди, какой гостинец у дяди Толи. Ах как вкусно пахнет! Кушай, Фоксик, кушай.

Пес брезгливо понюхал кость и взглянул на меня с обидой.

– Не нравится? – удивился я. – Прямо не знаю, как угодить. Не слишком ли ты привередливый?

Пес склонил огромную башку набок, внимательно прислушиваясь, и я, торжествуя, протянул руку, чтобы его погладить. Неуловимым движением зверь перехватил мою кисть, зажал в зубах. Так мы и застыли, глядя друг на друга: я – с ужасом. Фокс – насмешливо. Ему хватило бы небольшого усилия, чтобы лишить меня конечности, но что-то подсказывало мне, что он этого не сделает.

– Ты замечательный пес, – пробормотал я осевшим голосом. – Я тебя уважаю. Отпусти, пожалуйста, руку, ведь мне больно. Давай лучше дружить.

Еще несколько мгновений он медлил, решая какие-то свои проблемы, затем разжал пасть. Закрепляя победу, я присел на корточки и почесал его за ухом. С легким укоризненным ворчаньем Фокс сбросил мою ладонь, но это уж точно был приятельский жест. Мы были в контакте. Пес просто показал, что ему не по нраву примитивные человеческие ласки. Больше того, в устремленных на меня звериных очах я различил глубокую тоску, разъедавшую и мое нутро. Я чуть не поцеловал его в морду, но решил не испытывать судьбу. Поклонился и сказал, как равному:

– До свидания, дружище Фокc. До встречи. И черт побери! – он незаметно кивнул в ответ. Распираемый гордостью, я побрел к воротам, что с самого начала входило в мои планы. Там сегодня дежурил охранник Зема, а я уже раньше приметил, что если с кем и можно завести шуры-муры, то именно с ним. Трудно определить, что заставило меня прийти к такому выводу. По внешнему облику Зема ничем не отличался от остальных охранников, осуществлявших функцию внешнего надзора. Все они вылупились из одного инкубатора, каковым служили бандитские группировки. Кто их сегодня не знает в лицо... В огромных количествах они носятся на иномарках в обнимку со своими телками, собирают дань с фирмачей, устраивают разборки и стрелки, подчиняются каким-то только им известным законам, но одним своим присутствием удерживают от окончательного распада агонизирующий город, приобщенный к общечеловеческой культуре. В отличие от остальных охранников, Зема был одет не в десантную униформу, а в модную рубаху навыпуск, в серые, потертые на коленях галифе и со своим автоматом, болтавшимся на длинном ремне, напоминал молодого партизана времен гражданской войны. Татуировка на нем была убедительная: из-под рубашки, утопая в могучей груди, тянулся к шее, к сонной артерии, полосатый питон с острой крысиной мордахой.

По дороге к воротам меня чуть не сшиб с ног тезка Чубайс. В развевающемся комбинезоне на одной лямке, со вздыбленным рыжим чубом, он преследовал дамочку в неглиже, кажется, из обслуги крематория, расположенного в глубине хосписного парка и построенного в виде православной часовенки, что давало повод для добродушных шуток. К примеру, когда я, по мнению наставника Робентропа, делал что-то не так, он с лукавой ухмылкой спрашивал: "Может быть, вам пора помолиться, сэр?"

Зрелище убегающей от Чубайса самочки было вообще-то нетипично: как правило, все его жертвы, повинуясь, видимо, некой общей программной установке, напротив, сами искали его расположения. Задев меня плечом, Анатолий Борисович одновременно споткнулся о камень и растянулся на газоне. Дико матерясь, сел и проводил исчезнувшую в кустах дамочку мутным, голодным взглядoм.

– Сука придурочная! – пробасил, потирая бок. – Отродье коммунячье.

Потом упулился в меня взглядом, и хотя в его глазах сияла абсолютная пустота, я протянул руку.

– Дозвольте помочь, Анатолий... Часом, не ушиблись ли?

– Чего надо? – грозно рыкнул тезка. – Отзынь, падла! Проще было сговориться с бенгальским тигром, чем с великим приватизатором, но я сделал еще одну попытку.

– Больно шустрая ваша пассия, Анатолий... вот у меня есть покладистые подружки. Могу предложить, если угодно.

Минуты две он тупо меня разглядывал, налившись нездоровой желтизной, но так и не смог сообразить, о чем я ему толкую.

– Будешь маячить, гад, – выдавил, отчеканивая каждое слово, – лампочку в жопу загоню!

С этим обещанием, прихрамывая, исчез в зарослях бузины, в том же направлении, куда скрылась служительница крематория. И все же я был доволен: казавшийся абсолютно непрошибаемым, как и его двойник на воле, Анатолий Борисович проявил осмысленную эмоцию. Это давало почву для оптимистических умозаключений.

Охранник Зема картинно привалился к створке полуоткрытых железных ворот, меня встретил хмуро, но с любопытством и, главное, не выказал удивления. В принципе это исключительная ситуация, чтобы один из пациентов без приглашения приблизился к охраннику. Заговорил Зема первый:

– Ты не прав, братан. Понял, нет?

– Что вы имеете в виду, многоуважаемый Зема? В чем я не прав?

Вместо ответа Зема красноречиво выдвинул приклад автомата.

– Освежить?

– Нет, спасибо... – стараясь улыбаться как можно подобострастнее, я достал пачку "Примы". Этими сигаретами в столовой снабжали всех желающих в любом количестве, но я заметил, что куряк в хосписе почти не было. – Угощайсь, многоуважаемый.

Я не надеялся, что он возьмет сигарету, это была 6ы слишком большая честь, но он взял. И могу поклясться пустых зеницах мелькнуло почти человеческое выражение что-то вроде снисходительного одобрения.

– Зачем Фокса кормил?

– О-о, вы видели, да? Он не тронул. Какой умный пес.

– Теперь придется усыпить.

– Почему?

– На службе проявил слабость. Нельзя. Фокc – сторож, а не болонка.

Я испугался, залебезил:

– Зема, но ведь, кроме вас, никто не видел. Разве обязательно докладывать?

– Обязательно. Иначе меня усыпят. Закон – тайга, медведь – хозяин. Понимать надо, браток. Мы тут не куклы играем.

Во что они играли, я как раз и хотел выяснить, причем еще до того, как все станет мне глубоко безразличным. Конечно, под воздействием препаратов я уже почти смирилси с происходящим, как раньше смирился с рыночным адом, но какая-то крохотная часть сознания упорно сопротивлялась погружению в призрачный мир.

Я затянулся "Примой" и закашлялся: в сигареты добавляли какое-то щекочущее горло снадобье.

– Разрешите задать вопрос, многоуважаемый Зема?

– Чего тебе, браток?

– К примеру, если кто-нибудь по ошибке полезет через забор? Что с ним сделают?

– Аннигиляция, – Мудреное слово охранник произнес заученно, будто послал к родимой матушке.

– Ага... А если...

– Тебе чего надо-то, браток? Зачем подошел? Приключений ищешь?

– Избави бог! Вижу, культурный человек, почему не поговорить.

– Поговорил – и ступай. Или все же освежить? Приклад опять дернулся к моему брюху, но видно было, что Зема шутил. Я совсем осмелел.

– А были случаи, чтобы кто-нибудь убегал? Ведь даже из тюрем иногда бегут.

– Аннигиляция, – ответил Зема, начиная хмуриться.

– Это понятно, что аннигиляция. Но все же живые люди. Можно, наверное, кого-то, допустим, подкупить. Сейчас всех подкупают. Вплоть до судей.

Аннигиляция, – третий раз повторил охранник, наливаясь нехорошей краснотой. Его терпение было на пределе.

– Хорошо, хорошо, аннигиляция... Это разумно. Вы сами, многоуважаемый, давно здесь работаете?

Четвертый раз упомянуть про аннигиляцию Зема не успел потому что из будки выскочил его товарищ по кличке Бутылек. Этот был невменяемый и сразу врубил мне сапогом в живот. После чего они, хохоча, хлопнули друг дружку ладонью о ладонь, словно поздравляя с забитым голом.

– Добить? – спросил Бутылек у Земы как у старшего.

– Не надо, – отозвался тот. – Пусть ползет. Подготовишка. Нельзя портить.

Кряхтя, я поднялся с газона и заковылял к корпусу. Вместе с болью испытывал праздничное чувство. Все-таки с Земой получился нормальный, не чумовой разговор, почти как на воле. И контакт возник не хуже, чем с Фоксом. Столько радости в один день...

Возле волейбольной площадки, где, как обычно, с десяток пациентов с азартом перебрасывались несуществующим мячом, столкнулся нос к носу с писателем Курицыным. Он как раз выходил из беседки с огромной, в кожаном переплете книгой под мышкой, похоже, специально вышел, чтобы пересечься со мной.

– Сударик мой, Игудемил батькович, да на вас лица нет. Чего это вы поперлись к воротам? По какой крайней надобности?

– Черт попутал. – Низ живота у меня отяжелел и висел суверенно от туловища. – Хотел ребяток сигареткой угостить, и вот такая оказия.

– Хорошо так обошлось... Могли жизни лишить. У них рекомендации строгие. Не ходите к ним больше.

– Да уж, спасибо за совет... Никак новая книжка, Олег Яковлевич? Опять про обустройство России-матушки?

– Напрасно язвите, голубчик. Книга не новая, издание склюзивное. Надысь из Европы прислали. В заграницах xотя и много всяческой нечисти, а понимания у людишек побольше нашего. Уважают. Почитывают... Кстати, не угодно ли полистать на досуге?

Протянул книженцию, которую я чуть не выронил: тяжелая, пуда на полтора.

– Благодарствуйте, сегодня же прочитаю.

– Спеху нет, а хотелось бы услышать мнение просвещенного человека, хотя и россиянина. Вы ведь, кажется, до того как сюда переместиться, в ученой братии числились?

– Где только не числился, чего теперь вспоминать...

Не терпелось мне добраться до кровати, отлежаться чуток, и не совсем вежливо я раскланялся. – Извините, Олег Яковлевич, на горшок подпирает.

– Еще бы – посочувствовал великий гуманист. – Шалить надобно поменьше, оно и не подопрет.

На этаже случилась еще одна встреча – с красавицей Макелой. Могучая негритянка-мойщица завлекательно улыбалась, и понятно почему. У меня в руках книга, а у нее нарядная коробка с модными штатовскими презервативами. Тоже характерная подробность здешней действительности. Все женщины в хосписе, и персонал, и их подопечные, в соответствии с программой планирования семьи были стерилизованы, но Макела упорно продолжала предохраняться.

Меня это умиляло. Однако пришлось ее огорчить.

– Все, Макелушка. Финита ля комедия, – пожаловался я. – Бутылек отбил все внутри. Конец нашей любви, дорогая. Не поверила, хитрющая.

– Медвежонок мой, – пропела умильно. – Один разочек снасилуешь, разве повредит? Резинки отличные, с тройной защитой, кожаные. По блату достала. Надо же опробовать.

Я был тверд.

– Нет, Макелушка, ничего не выйдет. Может, ближе к ночи отлежусь, а сейчас – нет. Помираю.

– Помереть не дадут, – обнадежила негритянка. – Не надейся... Давай Настю кликну, помоем тебя. Тазик принесем, переносной аппарат. С сольцой пропесочим – сразу воспрянешь.

– Не хочу. Дай поспать, Макела. Сгинь.

Неожиданно послушалась. Грустно улыбнулась, коробку поставила на пол у двери.

– Если для Насти себя бережешь, лучше не надо, – предупредила. – Она сволочь большая.

– Чем же она сволочь?

– А вот не скажу. У нас до тебя был тоже общий мужик. Из интеллигентиков, как и ты. Беспрекословный, мякенький. И чего она с ним учудила?

– Ну?

– Яйки перетянула веревкой и затрахала до смерти. Пока не посинел.

– Врешь! Сама сказала, здесь не помирают.

– Откачали, конечно. Только после он уже ни на что хорошее не годился. Не насильничал больше... Вот она какая. И ведь все от жадности, чтобы никому не досталось, только ей.

Мне стало невмоготу, и я быстро распрощался, юркнул в комнату и задвинул щеколду. Но тут меня ждало потрясение, равноценное всем, произошедшим за эти дни, вместе взятым.

На кровати сидели в обнимку две мои кровиночки – Виталик и Оленька. Меня не заметили, потому что с увлечением разглядывали фотографии, которые Оленька одну за другой доставала из фирменного пакета и комментировала. Наверное, я должен был обрадоваться, но я замер на месте, окоченел от ужаса. Слишком оба были живые, веселые, но ведь этого не могло быть на самом деле. Виталик в галстуке, но без штанов, со вздыбленным мужским естеством, Оленька в черной офисной юбке, но до пояса обнажена. Пухлые грудки отсвечивают двумя розовыми абажурами. Пока я стоял посреди комнаты, словно в параличе, они несколько раз отрывались от фотографий и взглядывали на меня, но словно не видели, словно это я был призраком, а не они.

– Это мы с Володечкой на Канарах, на яхте "Стрип-пилз". Видишь, какая красивая иллюминация, – говорила Оленька, тыча пальчиком в фотку. – А это в Иерусалиме, на Святой горе. Видишь, вот аналой, вот плита, здесь спуск в преисподнюю.

Виталик важно жевал губами. – Он как, по-прежнему у тебя на поводке? – Как ручной, – смеялась Оленька. – У него же в голове одни опилки.

Я понял, о ком они говорили и кого разглядывали на снимках. Разумеется, Владимира Евсеевича Громякина, бессменного, еще с правления Горбача, претендента на президентcкое кресло. Я и прежде верил и не верил, что моя двадцатитрeхлетняя девочка так высоко забралась, вплотную подошла к черте, где кончается все человеческое и правит только рок.

К Володе Громяке россияне привыкли, как к доллару. За ним тянулась слава великого патриота и правдолюба, который знает, что делать для того, чтобы все люди за несколько дней разбогатели, но злые силы не дают ему ходу. За пятнадцать лег он ничуть не изменился, не постарел, не похужел, все такой же упитанный, с надутыми щеками, импозантный господин произносящий одни и те же абсолютно непогрешимые речи. Особенно убедительно сверкали его налитые вселенской обидой глаза, когда он боролся с экрана с коррупцией, коммунячьей заразой и абортами. Я давно воспринимал его как прохудившуюся россиянскую карму, а вот Оленька, говорят, стала его ближайшим советником. Чудны дела твои, Господи!

Постепенно от фотографий дети перешли к обсуждению моей персоны.

– Не знаю, что делать с отцом, – посетовал сын. – Пьет запоем.

– Поразительно! Раньше вроде за ним не водилось...

– Бывало и раньше, но по полной программе недавно оттягивается. Теперь там и шлюхи, и карты. Каких-то прохиндеев домой водит, когда матери нету. Где деньги берет, неизвестно. Работать совсем перестал. Да и какая приличная фирма будет иметь дело с алкашом?..

Виталик в рассеянности почесал причинное место – отвратительный, ужасный жест. Оленька будто ничего не заметила.

– Мама что говорит?

– Да что она скажет, ты же ее знаешь... Убивается, плачет. Он и вещи продает, не брезгует. Недавно слил куда-то видак и колечко с изумрудом. Помнишь, из бабкиного наследства?

Оленька ненадолго задумалась, поглаживая конверт с фотографиями.

– Жалко папку, конечно, но ведь так он может карьеру мне испортить. Ты же знаешь, я вся на виду. Этим щелкоперам только повод дай: обольют грязью – вовек не отмоешься.

– То-то и оно, – согласился Виталий. – Надо что-то срочно предпринять, а что – ума не приложу.

Оба враз на меня посмотрели, но как бы и мимо. Я робко покашлял:

– Детки, вы что же, не видите меня?

– Может, по-хорошему с ним поговорить? – предложила Оленька.

– Что толку? У него теперь одно на уме: нажраться и к прocтитуткам. Нет, надо что-то другое. Говорить с ним бесполезно. Пообещает, а завтра снова пойдет по кругу. Это же болезнь. Старческое слабоумие. Лечить придется радикально.

– Не пугай, Виталик!

– Не пугаю, малышка. Се ля ви. Я обращался к специалистам. Все в один голос советуют: самый гуманный способ – лоботомия. Но операция дорогая. Иначе я бы тебя не беспокоил.

– Сколько же это стоит?

– Пятьдесят тонн как минимум. Плюс процент за анонимность. Давай скинемся, сестренка. Для тебя пустяк, а у меня сейчас черная полоса. На итальяшках завис.

– Какая гарантия, что после операции папка снова не начнет?

Виталик добродушно рассмеялся и, спохватившись, подтянул повыше трусы, сшитые из американского флага. Внезапно я понял, что ничего непристойного они не делали и не собирались делать. Просто Виталик, как свойственно всем новым русским, при разговоре о деньгах невероятно возбуждался, только и всего.

– Медицина гарантирует, – успокоил Виталик. – В случае рецидива вторую операцию сделают по страховке.

– И все-таки как-то это... – Оленька сомневалась, за что я полюбил ее еще сильнее. – Говорю, жалко папку. Будет пузыри пускать, даже не поймет, на каком он свете.

– Пузыри, но не блевотину, – веско возразил сын. – О матери подумай. Ей каково жить с алкашом, вором и сифилитиком?

– Он разве сифилитик?

– Сегодня нет, завтра будет. Он этих курочек по дешевке на вокзалах снимает.

Что-то у меня щелкнуло в больном мозгу, я подскочил совсем близко, заорал на парня:

– Чего несешь?! Ну чего ты несешь? Кто тебе это все вдолбил в башку?

Никакой реакции.

– Дело не в цене, – сказала Оленька. – Если мы хотим построить правовое государство...

– Олька, не пыли, – одернул Виталик. – Не на митинге, в натуре ты согласна или нет батяне мозги вправить?

– Ну, если только ради мамочки. – Оленька кокетливо прикрыла грудь косынкой. – Но я должна знать, что ему не будет больно.

– Ах не будет больно! – завопил я чумовым голосом, теряя рассудок, ухватил Виталика за плечо.

Тела не почувствовал, но ощутил свирепый, трескучий удар, как при соприкосновении с электрошокером, какими иногда пользуются бизнесмены при заключении важных сделок. Удар повалил меня на пол и увел в подсознание.