Текст книги "Срединная территория"

Глава 6. Лазурный горизонт

Я спал и прекрасно осознавал это, но в то же время мозг мой ни на минуту не прекращал аналитическую работу, ибо сон мой был такого рода, что требовал предельной концентрации. Я отдыхал – и трудился. Спишь – и словно бодрствуешь одновременно. Это был сон в том смысле, что происходившее в нем не могло произойти в реальности, хотя все совершалось по законам и правилам реальности и было несомненно связано с реальностью. Думаю, тут дело не в безвкусной маслянистой жидкости. Она сработала как катализатор.

Тут все гораздо глубже…

Я отключился, закрыл глаза – и меня тут же подхватили теплые лазурные волны. Едва я успел сообразить, что напоминает мне это легкое укачивание, как был выброшен на берег. Уже на берегу я вспомнил волны и Елену, но погрузиться в приятные воспоминания и ощущения мне не дали. На небесах ломаным полотнищем, сотканным из вертикальных неоновых лучей, напоминающих блики северного сияния, сверкнули и истаяли буквы или слова. Нет, одно слово. Сначала я даже не пытался вникнуть в его смысл, потому что оно было высвечено латиницей. Слово ли это было, набор слов или часть слова – не разобрать. Буквы давно угасли «в реальности» сна, но, как оказалось, несколько подзадержались перед мысленным моим взором. Сначала я даже не поверил в простоту начертанного на небесах: был большой соблазн принять этот мираж за необходимую мне информацию, желаемое за действительное. Однако мой мысленный взор читал: MENTULA. Причем стиль каракуль был мне хорошо знаком.

– Ну и что? – сказал я, не выказывая особого удивления и пытаясь вступить в диалог с «Тем» или «теми», кто прекрасно был осведомлен о моей интимной жизни. Стыдиться мне было нечего. Мы с Еленой провели ночь по-божески. Они должны быть в курсе. Вряд ли у людей бывает намного лучше.

Кстати, в этот момент до меня дошло, что «ничему не удивляйся» – это не ситуативная формула, подходящая только к данному эпизоду сна, но моя третья заповедь. «Ничему не удивляйся»: это было третье, недостающее звено к первым двум. Смотри по сторонам (будь внимателен!), не рассуждай понапрасну, ничему не удивляйся…

Что ж, умственный багаж довольно скудный, но зато с ним можно быть мобильным, передвигаться налегке и, главное, действовать. А там будет видно.

Меня снарядили.

Я был готов пуститься в путь.

Пространство, казалось, слегка скривилось в легкой усмешке. Я чувствовал, что мой вызывающий вопрос не останется без ответа. В пространстве, нет, в том, что составляло плоть окружающего меня эфемерного пространства, что-то сдвинулось. Произошло нечто вроде колыхания или дуновения, если бы этот «сдвиг», это «шевеление» можно было зафиксировать. Я бы назвал это информационным дуновением, если не вкладывать в эту метафору никакой мистики. Я с детства терпеть не мог мистики.

Короче говоря, я испытал контакт живого с живым.

Но не торопитесь вызывать мне скорую помощь. Не спешите, не делайте удивление точкой отсчета в ваших поступках. (Гм, гм… Эта склонность к поучениям… Между прочим, тоже во мне с детства.)

Я огляделся по сторонам; ничего не увидел, но предельно сосредоточился. И очень вовремя, потому что как раз в это мгновение не вне меня, как я ожидал, а во мне скользнула явно в меня внедренная, не моя, не мною рожденная мысль. Подброшенный мне смысл в переводе на слова человеческие гласил: ищи того, кто связан с Еленой, но безразличен ей.

Сам я додуматься до такого не мог, потому что не располагал информацией, на основании которой мог прийти к такому выводу. Или все же располагал?

Понимаете, мысль была подана в форме доброжелательной подсказки. При желании можно было сказать «я подумал», но что-то мешало мне так сказать.

– Спасибо, – неожиданно для себя сказал я. И добавил, неизвестно к кому обращаясь:

– Найду Искандера, а он меня пришьет. Я ведь с его невестой переспал, как всем здесь известно.

Вместо ответа послышался нарастающий шум трамвая – такой натуральный, что я отпрыгнул в сторону. Разумеется, никакого трамвая не появилось; да и откуда ему было взяться на неизвестно каком берегу неизвестно где расположенного лазурного океана и океана ли вообще?

Зато я все больше и больше вникал: насыщенное смыслами пространство пытается «разговаривать» со мной привычными мне символами и смыслами. Выходит на контакт со мной на моем языке.

– Спасибо на добром слове, – на всякий случай сказал я, не ища никого конкретно, чтобы не выглядеть глупо. Я вел себя как обычный человек, неплохо воспитанный. Я мог вести себя только как человек. Я был безнадежно испорчен тем, что я человек. Не знаю, чего от меня ждали «на берегу», но я упорно оставался самим собой: не обнаруживал страха, говорил негромко и по-русски. И ни во что не верил.

В конце концов, я спал. Во сне что хотите, то и творите, господа хорошие. Если вы дадите мне шанс проснуться – мы еще поговорим на языке здравого смысла.

Где-то в этот момент меня, не особо церемонясь, подхватили ласковые волны, и вскоре берег растворился, пропал, исчез…

Я проснулся.

Бабушка Карина, ни о чем не спрашивая, предложила мне чаю. Я с удовольствием принял предложение.

Под конец чайной церемонии я сказал:

– Вы изумительно завариваете чай.

– Меня научил этому Константин. Мы жили с ним вместе около 20 лет.

– Большое спасибо, – задумчиво сказал я.

В этот момент я ощутил знакомое дуновение, пространство отозвалось на мои мысли по-своему.

Оно уже не отпускало меня, было всегда рядом.

Глава 7. Лоскуты смысла. Лоскут первый. Игрок

С этого дня жизнь моя заполнилась мистикой ровно настолько, чтобы не перестать считать жизнь штукой реальной, но при этом не исключать чуда. В моей жизни появилось место чуду. И я ничего не мог с этим поделать. Я, закоренелый реалист, как-то поплыл. Но что же вы хотите, если очевидных мистических совпадений и знамений было столько, что не замечать их – значило бы перестать быть реалистом.

Вам, скептикам, нужны аргументы и факты?

Сколько угодно. Как-то мы с Брутом (моим другом, о нем речь впереди) заговорили о завистливой N. Обычная склонность людей посплетничать. Ничего особенного, не так ли?

Совершенно с вами согласен.

Но именно в тот момент, когда мы с Брутом говорили об N, ее забирали в больницу. Просто совпадение, не так ли?

Вполне логично.

Вчера мы с Брутом (об этом визите к нему речь впереди) заговорили о злополучной Z – и сегодня я узнал, что именно в тот момент, когда мы говорили о ней, скорая забирала ее на операцию.

Не слишком ли много совпадений?

Этим мои аргументы, естественно не исчерпываются. Я стал замечать: как только я направлял на кого-то (что-то) свою мысль – я отчасти направлял и ход событий, связанных с объектом моего внимания. И дело не ограничивалось людьми. Реакция животных убеждала меня в том, что из меня исходила некая сила, которой баловался нечистый дух, черт бы его побрал. Стоило мне сосредоточенно посмотреть на бродячего кота, как он, спиной ощущая направленное на него силовое поле, мгновенно исчезал в какой-нибудь дыре. То есть именно пропадал с моих глаз. Как будто я направлял на него лазерный пучок.

То же самое творилось и с собаками. Скажем, попадается мне на глаза домашняя собака, которую выгуливают добропорядочные хозяева… Если я заставлял себя сконцентрироваться, то с животным творилось что-то невообразимое. Пес начинал неистово рвать поводок, отчаянно, взахлеб лаять, но никогда при этом не приближался ко мне. Собаки реагировали на меня как на нечто испепеляющее, чему невозможно противостоять, с чем невозможно сражаться, перед чем нестыдно спасовать, чего следует бояться как огня.

Так реагировало на меня все живое. Некоторые цветы, например, розы, мгновенно вяли, дохли прямо на глазах, если я, внутренне собравшись, подносил к ним свою ладонь. Иные цветы, например, астры, странным образом оживали, начинали светиться изнутри, как бы фосфоресцировать, источать лунный свет.

Это было невероятно, пугающе и дико радостно. Да, и утомительно (чуть не забыл упомянуть об этом).

Однако мои новые таланты не ограничивались способностью излучать нечто. Я легко представлял себе, как чувствовал себя фараон Хеопс. Не знаю почему, но именно Хеопс, слабость которого я ощущал сквозь его величие, сразу же представлялся мне. Я ощутил себя предтечей рода человеческого, прикоснулся к истокам. Мне была дарована странная возможность совершать такого рода экскурсии – через ощущения конкретных людей, живших когда-то. (Смутно вспоминаю: в детстве меня чем-то тревожил дяденька Хеопс…)

Говорю вам: я был заряжен потенциалом необъяснимой природы и существовал в мире и пространстве, где сновали токи разнонаправленной энергии. Мир не был пустым, понимаете, он был наполнен, даже тесен до душноты. Я стал чуток к вибрации информационного поля – приблизительно так в словах можно описать мое изменившееся состояние. Нет, статус. Нет, функцию. Я был никем – и вдруг стал всем. Я попал, нет, вознесся к пересечению космических трасс – и при этом, к сожалению, не стал сумасшедшим. Вот что меня настораживало.

Да, да, именно это. Кто-то играл со мной, как кошка с мышкой: я не мог никому рассказать о своих «открывшихся чакрах», не рискуя при этом попасть в психушку; но не чувствовать своей исключительности я тоже не мог. При этом я чувствовал (каким-то верхним, информационным чутьем), что этот кто-то – не важная персона, не пресловутый хозяин мира или неведомый Гид. Нет. Ничего мифологического, сказочного или фантастического, построенного на сказочных алгоритмах. Меня переполняло ощущение, что я имею дело с порядком вещей, с безликой логикой жизни, если так понятнее. Ничего личного, субъективного в «образе» такого порядка не просматривалось. Порядок был отчасти разумным и волевым, отчасти тупым и роковым, отчасти гибким – и в то же время идиотски несгибаемым.

Мама дорогая! Меня сделали исключительным в наказание за что-то. Я не просто родился и жил, как все обычные люди, – я попал на чей-то праздник жизни, вмешался в чью-то замысловатую и азартную игру. И я сам поневоле превратился в игрока. Точнее, мне не оставили выбора: жизнь моя могла продолжаться только как игра. Только в какую игру предлагали мне играть?

Жизнь – игра?

И все же я настаиваю: я был нормален – и это было самым ужасным. Лучшее доказательство моей вменяемости и адекватности – мое молчание. Я замкнулся и никому ничего не говорил.

Я ждал.

Глава 8. Мелочи жизни, или Жизнь, что ни говори, состоит из мелочей

Ждать – это большое и тонкое дело, если подойти к нему с умом.

Если уж ты решился ждать, то есть не предпринимать никаких шагов первому, отдать инициативу, то это уже целая стратегия. Лучше ничего не делать, чем делать ничего. Не надо суетиться. Ждать – это вполне осмысленное действие, хочу я сказать. А как прикажете делать что-то – и при этом избегать действий? Сидеть сложа руки?

Это называется не ждать, а быть парализованным. Искусство ждать – искусство переключать свою деятельность на что-то другое, внешне не связанное с ожиданием.

К действиям, тайным содержанием которых было ожидание, меня подтолкнуло одно пустяковое обстоятельство, можно сказать, событие, которому я вначале не придал никакого значения. До сих пор я жил таким образом, что не придавал значения вещам, событиям, знакам. Событие вмещало в себя ровно столько информации, сколько ее было на первый взгляд. Слово, жест, улыбка – не более того. Снег, дождь, солнце… Что тут особенного?

Теперь же все происходящее было знаком чего-то иного. Даже еще хуже: иногда было, иногда нет. Мне всегда приходилось быть начеку, распознавать, сопоставлять, пытаясь читать знаки, чтобы не пропустить обращенные ко мне чьи-то речи.

Это и называлось ждать.

Однажды утром в моей квартире раздался телефонный звонок. Я, понятное дело, насторожился. Звонила какая-то девушка, Юлия, с которой я случайно познакомился в автобусе месяц тому назад. Я действительно припомнил лицо девушки, ее милую манеру говорить. Но я не мог вспомнить себя тогдашнего, месячной давности, зачем-то дающего незнакомой девушке свой домашний телефон. Это был звонок из прошлой жизни. Я стал другим, жизнь моя стала другой. О чем я и поставил девушку в известность.

А сам решил проверить это и отправился к Бруту. Почему к Бруту?

Да потому что в моей жизни он был полюсом, как бы это сказать, не мудрости, не здравого смысла, нет, – полюсом сознательного отношения к жизни, повелителем смыслов, бесстрашно ввязывающегося в любую смысловую (в смысле бессмысленную) авантюру. Мне надо было утвердиться в собственной нормальности, адекватности. А это был неплохой эксперт.

И я решил поехать к Бруту. По дороге к нему я уснул в трамвае.

Нет, не так. Детали, мелочи и нюансы стали приобретать в моей жизни такой великий смысл, что надо точно называть и описывать вещи, состояния, события. Я не уснул; меня сморил сон. Не было сил противиться снотворному наваждению – и я то ли провалился, то ли улетел ввысь под мерное покачивание вагона. Очутившись в этом состоянии, состоянии сна с не выключенным здравым смыслом, я приготовился ощутить тепло лазурных волн – но меня грубо перехватили и отправили в другую «реальность», на какой-то другой берег. Контакт или диалог на сей раз был иным, хочу я сказать. Этот мой сон заслуживает отдельного разговора. После этого сна я стану еще более «другим», поэтому вернемся к нему после того, как побываем в гостях у Брута.

Итак, начинается тот самый, ранее анонсированный, визит.

Я вошел к нему с лицом, на котором…

Короче говоря, я был под впечатлением сна. Но все же удивился испугу Брута («Что случилось?!») и подумал: «Люди – это стервятники, которые питаются любой информационной падалью, клюют ее, тянутся к ней. И умеют ее считывать, потреблять. От них не так-то легко укрыться, необходимо соорудить систему защиты». Чувствовать себя беззащитной «падалью», легкой добычей было не очень-то приятно, поэтому я быстро взял себя в руки и перевел разговор в нужное мне русло, то есть затеял совсем не нужный мне разговор.

Уже на третьей минуте нашего общения хладнокровный Брут кипятился:

– Женщины – это существа, у которых меняется мировоззрение только тогда, когда ты берешь их за лобок. Их лоб – это лобок. Правда в том, что женщины хотят, чтобы их обманывали.

– Тогда получается, что жизнь – довольно грязная штука, – вставил я реплику, демонстрируя самому себе свою полную вменяемость.

– Конечно, грязная. Чистая жизнь – это всего лишь смерть. Но в жизни можно быть выше грязи, точнее, не смешиваться с ней.

– Каким же это образом, интересно?

Я насторожился: мне показалось, что и Брут сейчас заговорит о неземных мирах.

– Надо понимать, – просто ответил Брут.

Я вздохнул с облегчением: ничего нового.

– Понимать-то понимать, – подхватил я, но мне отчего-то вдруг расхотелось развивать свою смутно вырисовывающуюся мысль. Эта мысль тянула за собой сон, а сна мне пока не хотелось касаться. Я не был готов обсуждать «эту тему» – тему, для которой я не мог подобрать даже названия. Того, что я пережил, Бруту объяснить не представлялось возможным. Но его общество было мне необходимо.

– Брут, – сказал я, – мне 33 года. Так?

– И что из этого следует?

– И я совсем недавно встретил принцессу. Они существуют, Брут? Как ты думаешь?

Один из моих немногочисленных друзей, которого мне хотелось считать противоположностью себе и с которым мы сошлись, по моей версии, как лед и пламень, ответил мне следующим образом:

– Принцесса – это клубок утонченного лицемерия. Честные бабы – это продажные твари, откровенные б… без неоправданных претензий. Принцесса – это претензия не быть б…, быть выше того, чем она является на самом деле. А мужики еще и подыгрывают им.

Здесь он выразительно посмотрел в мою сторону. Я без смущения встретил испепеляющий взгляд.

– Принцесс в природе не существует; из обыкновенных баб принцесс делают необыкновенно глупые мужики.

Моего друга звали Юрий Мякиш. Он был брутальным самцом, всячески демонстрирующим это, и мне не оставалось ничего другого, как окрестить его пошлой кличкой Брут.

– Отчего же ты несчастлив, Брут? – поинтересовался я.

– Разве с б… будешь счастлив? – веско, чтобы скрыть неуверенность, ответил он.

– Загадочно все это как-то, – сдулся я. Было похоже на то, что я сдался.

– Ну, вот посмотри, – стал развивать свою теорию Брут. – Ты возвращаешься к своей принцессе домой под утро. Нормальная вещь. «Где ты был, милый? Я так волновалась. Практически не спала». Голосок, заметь, выдает неподдельную тревогу. Что ты отвечаешь ей? В самом лучшем случае ты скажешь, что задержался на работе или засиделся с треклятым Брутом в пабе; в самом худшем случае это окажется правдой. Но ты не скажешь, что был с б… и тебе было хорошо. А твоя принцесса не скажет, что не верит тебе. Потому что она принцесса, и у вас все великолепно. Ты не можешь обмануть ее ожиданий, развеять иллюзии, раздвинуть шелковый занавес и открыть окно с видом на жизнь. Почему вы так себя ведете? Да потому что принцесса – это лучший способ быть б…, во всяком случае – самый почитаемый. Ты ее содержишь – и больше всего на свете она не хочет слышать, что ты был с б…, а не с Брутом, ты был с бабой, с которой тебе было хорошо и которая, не дай Бог, завтра может стать твоей очередной наивной принцессой. Почему ты ей говоришь, что тебя с праведного пути сбил Брут? Либо ты не хочешь менять одну б…, тьфу, прин…, тьфу, – словом, одну на другую, либо (в худшем случае) считаешь себя виноватым и недостойным принцессы. В любом случае устроить обоих может только ложь, то есть красивая сказка, в роскошных декорациях которой так трогательно существует принцесса, сама похожая на сказочный персонаж. А правда в том, что в каждой принцессе сидит б… Век принцессы короток, и коротка любовь.

– А можно ли любить б…?

– Нет, конечно, в этом-то и вся штука. Можно любить только принцессу – но принцессу, так сказать, первой свежести, ту, которая еще не догадывается и не подозревает, что на самом деле будущее любой вменяемой принцессы – это конец сказки.

– И все же: почему ты несчастлив? Ведь ты же все понимаешь.

– А ты видел когда-нибудь счастливых людей? Счастливыми бывают только принцессы и их слепые избранники.

– Я тебе не верю, – сказал я.

– Я и сам себе порой не верю, – честно ответил Брут.

– Интересно, Брутер, – спросил я, – почему жизнь ставит раком только гордых или умных людей?

И мне показалось, что я обращаюсь не только к Бруту. Я словно втягивал в наш диалог кого-то еще.

– Так ведь мы же – соль Земли, – сказал Брут, разливая коньяк в бокалы.

– Соль – это мелочи жизни, – задумчиво сказал я.

– Так ведь жизнь и состоит из мелочей. Из соли, перца, хлеба…

– Значит, принцесса – тоже мелочь?

– Несомненно, – сказал Брут. – Это мелочь, достойная нашего внимания. За нее и выпьем.

– Ненавижу порой диалектику, – сказал я, морщась от жгучего, обжигающего рот напитка. – У тебя груши нет?

– У вас, сэр, уже завелись царские замашки. Принцессы, по идее, должны закусывать горошинами.

– Это они спят на горошинах, – не давал я сбить себя с толку. – А закусывают – грушами. Сказки читать надо. И верить в добро.

Брут подозрительно посмотрел на меня.

– Кстати, – разошелся я, – груши – это тоже мелочь.

– Так ведь никто с этим и не спорит, – ответил Брут, посасывая дольку лимона.

– Интересно, Брут, а сны тебе снятся?

– Нет, – хмыкнул Брут, наливая по второй. – Жизнь есть сон?

– Похоже на то.

– Выкинь из головы. Закуси лимоном: прочищает мозги.

На обратном пути мне очень хотелось, чтобы меня вновь одолел сон. Но не тут-то было. Сон не шел, не появлялся ни в одном глазу.

– Сон – это мелочи жизни, – бормотал я, глядя на потоки дождя за стеклом трамвая. Вагон раскачивало из стороны в сторону, изредка дребезжал звонок. Весь этот трамвайный шум и грохот что-то мне смутно напоминал.

Где-то я уже слышал этот шум.

Глава 9. Лоскут второй. Мой сон

Мой сон был таким. Предчувствие набегающей лазури было смято упругой звуковой волной: откуда-то раздался ровный дикторский голос. Мужской. Ощущение было точное и отчетливое: по радио озвучивали какое-то чрезвычайное сообщение. Странным было лишь то, что не вызывающая сомнения «чрезвычайность» никак не вязалась с тем обстоятельством, что из текста сообщения не следовало никакого смысла. Текст состоял из пустоты. Словно в насмешку надо всем привычным голос и слова диктора плыли сами по себе, а смысл вибрировал где-то отдельно и независимо. До меня вдруг дошло (диктор говорил явно о другом): моя (уже не моя) Вероника вскоре выйдет замуж за человека интеллигентного вида. За программиста– компьютерщика. Далее следовал непонятно как материализовавшийся указ: свяжись с Маратом. И вдруг все эти смысловые обрывки накрыла теплая лазурь. Я сразу почувствовал себя, как бы это сказать, в области обоюдного контакта. Пространство переставало быть немым – но в этот момент лазурь стала приобретать оттенок зеленоватого льда. И я опять провалился в зону одностороннего общения – в зону императивов, где мной как бы повелевали и где мое мнение было никому не интересно.

Это я сейчас перевожу все на язык определенных ощущений. Но тогда я плыл, меня швыряло, как щепку, по информационным волнам. Можно воспользоваться и другим ассоциативным планом, понятным людям технотронного века: я был словно настроен одновременно на разные волны, которые не просто перебивали друг друга, попеременно врываясь в эфир, но были отчетливо враждебны друг другу. Мои впечатления, обработанные последующим анализом, включали в себя и такую «картину»: я словно перехватывал врывающиеся в ноосферу (NOO) голоса, даже не голоса, а озвученные позиции. Смутно чудились какие-то баррикады. Причем лазурный океан, мне казалось, находился где-то вверху (накатывало лазурное ощущение – и я непроизвольно поднимал лицо вверх, вытягивался на цыпочках и задерживал дыхание – как перед погружением в плотную, ледяную стихию, куда-нибудь в прорубь), а императивный солдафонский стиль команд просачивался откуда-то снизу. Это было даже не психологическое, а физическое ощущение.

И еще один впоследствии расшифрованный мною оттенок ощущения: информация в NOO была «достойной» этого уровня, здесь не было информационного шума, здесь скрещивались неизбежные, откристаллизованные «интересы». Я был чему-то случайный свидетель. Меня мучили три вопроса:

1. Чему?

2. Почему я?

3. Чего от меня хотели?

Если понятно, что я здесь наплел, будет «понятно» и то, что я не знаю уж какими фибрами воспринял общий смысловой тон посыла снизу: свяжись с Маратом – и он будет наш, мы (sic!) заставим само будущее работать на нас! С кем-то я был уже в одной команде. Интересно, с кем?

В этот момент лазурное цунами обрушилось невесомой стеной и расчистило эфир для информации иного порядка. Что-нибудь понятно?

Правду трудно понять. Чтобы было еще непонятнее, выскажу то, что осело на самом дне души гадким смысловым осадком. Из невнятных крупиц вылепилась невнятная мозаика, взывающая к предельной внятности. Тревожные сигналы паутинным клубком сплелись в такой вот суконный клич: «развернуть человечество на самоуничтожение».

Конечно, я ни за что бы не мог ручаться под присягой, хотя был уверен в том, что здесь излагаю. Для Брута это был бы клинический случай. «Человечество», «самоуничтожение», «будущее» – типичный дурдом, доморощенный апокалипсис свихнувшихся потребителей XXI века. И венец всему – классический супербанальный мотивчик: конечно, я знаю, в это невозможно поверить, я и сам бы первый не поверил, но…

Мне было неудобно перед самим собой.

Но это была правда, и эта правда отрезала меня от «человечества», от нормальных людей, хочу я сказать. Ведь ни с кем поделиться такой информацией, добытой в NOO, было невозможно. Со мной вытворяли какие-то дьявольские штучки: мне открыли то, что не видит никто. Это лучший из известных мне способов хранить секреты. Никто не верит тому, что есть на самом деле, ибо они не способны дойти до этого своим умом. Очень умные – всегда в дураках. Меня делали одиноким дураком – старым, проверенным человеческим способом. Даже самые «нечеловеческие», на первый взгляд, способы расчеловечивания, всегда оказываются слишком человеческими.

Кстати, если бы я был Богом, и если бы я дожил до XXI века, не свихнувшись со скуки, я бы ничего не скрывал: люди все равно не верят ничему, что выходит за рамки их глупого и примитивного опыта. Вот почему мы с Брутом начали с принцесс, а потом перешли на мелочи жизни. Принцесса – не укладывается в границы его циничного, но не многомерного опыта. Циник свято оберегает свое право на ошибочное мнение.

Святость – вот что не нравится мне в циниках.

Конечно, я опасался, что я схожу (сошел?) с ума. Мне надо было весь этот космический бред перевести в житейский план. Кто такой Марат? Есть ли у Вероники друг программист? Как его зовут? Не Марат ли?

Простые, ясные, недвусмысленные вопросы, ответы на которые могли быть весьма и весьма двусмысленными…

Критерий космического бреда – земная практика. А что было делать?

Если тебе не остается ничего другого, если ты делаешь единственно возможное – значит, ты еще в своем уме. Эта сермяжная соломинка меня очень успокаивала.

После этого сна я словно бы раздвоился: здравый и нормальный человек носил в себе ненормального. При этом реальными были оба. Угроза была нормальному. Но исходила не от ненормального. Был кто-то третий?

SOS… NOO… SOS…

Мне словно предлагали (опять же: кто предлагал?) взять и стать сумасшедшим, не пытаясь что-либо понять. Мир как-то дико и нелогично даже не перевернулся с ног на голову, а лениво завалился набок. Очень лениво, никому ничего не доказывая и никого ни в чем не убеждая. Слетел с диалектической спирали, бывшей до сих пор, согласно условной научной легенде, траекторией развития и существования нашего милого материального мирка, прирученного отважной наукой. Этот непостижимый мир просто изволил быть самим собой, таким как он есть, не слишком заботясь о концептуальной слаженности, «противоречивой сути», смысл которой так опекали крупные человеческие теоретики. И вот эта непричесанная косматая бытийность, эта первородная энергия бессмысленного движения материи, застала меня, человека, вскормленного цивилизацией, врасплох. Почва заколебалась под ногами, небеса вздулись и улетели. Я не понимал. А значит – переставал жить. Был парализован.

Это был колоссальный урок для меня. Жизнь без смысла переставала быть жизнью. Я и не подозревал, что тянусь к смыслу, как цветок к солнцу или баклажан к влаге.

Когда мне просто захотелось кофе, я понял, нет, ощутил каждой клеточкой, что жить я буду. Жизнь возможна и без смысла: таким было мое жизнеутверждающее открытие. Океан лазури не отменял чашечку кофе. Интересно, я сдался или сделал шаг к победе?

По крайней мере на этом «смысле» я мог продержаться несколько дней моей никчемной жизни. И я обрадовался этому так, словно у меня появилось гарантированное будущее. Несколько дней! Такими сроками я стал измерять продолжительность бытия. Мгновениями. Может быть, они и являются единицами измерения вечности?

Это как-то «брутально». Умно. Философско. У меня все было гораздо проще: мне было просто плохо.

И тут я вспомнил: «Не рассуждай». Очень симпатичный девиз, если вдуматься.

Стало легче.