Текст книги "Прелести Лиры (сборник)"

Опыт подсказывал мне, что в этой ситуации «слабым звеном», от которого может зависеть положительный исход дела, должна оказаться моя сестра – именно потому, что она-то и была звеном сильным. Я вышел в соседнюю комнату. Сестра стояла спиной ко мне, глядя в окно. Очевидно, ожидала моего появления.

– Дина, – сказал я, – какие у тебя основания претендовать на эту квартиру, скажи на милость? У тебя нет оснований, Дина. А я развожусь – мне жить негде, сестра.

– У меня есть основания, брат, – твёрдо возразила Дина, не оборачиваясь, и сделала паузу, чтобы подчеркнуть неотразимость далее следовавших аргументов. – Наши родители, папа и мама, вкладывали в твоё благополучие больше, чем в моё, и теперь настало время тебе платить по долгам. Полквартиры меня устроит вполне. Мне надо сына растить…

В этот момент она развернулась спокойным лицом ко мне и тихо добавила:

– Ты завтра опять женишься, и опять по любви, и квартира наших родителей достанется какой-нибудь расторопной молодухе. Я сама была на её месте, я знаю, что говорю. Нет уж, дорогой, у меня больше прав на эту квартиру, чем у неё.

Я в растерянности оглянулся по сторонам, словно ища поддержки у каких-нибудь светлых сил, имеющих хотя бы смутное представление о высшей справедливости. На пороге стоял отец. Да, я говорил своей сестре о Евгении, думал, что моя тайна, которую я доверил ей, сблизит нас. Я ведь знал о Динке столько всякого, что мог бы угробить отца родного и ничтожной частью вверенных мне молодой влюбчивой женщиной тайн.

Короче говоря, сейчас я в лучших традициях басмачей, подданных падишаха, получал ржавый нож в мою не сгорбленную еще старостью спину.

– Папа, надеюсь, мы не будем обсуждать, в кого из детей вы, любящие родители, вкладывали больше? Боюсь, такая постановка вопроса нормальными людьми просто исключается…

– Мы все деньги вкладывали в тебя, в тебя! С тобой ведь жили, поэтому тратили всё только на твою семью! А молодухе – вот, кукиш с маслом!

Для Деда такая постановка вопроса, судя по всему, не была откровением. Только вот кричал он, слишком надрывно и со слезой в голосе, от боли и страха, а не от восторга по поводу торжества истины. Нож в моей спине, казалось, добрался до сердца и легко разрезал его пополам, как спелое райское яблоко.

– Конечно, в тебя, в кого же ещё! – отца в дверях подпирала неутомимая Дарья Фёдоровна, которая пришла в себя и давала мне понять, что она не собирается соблюдать нейтралитет; боевая поза злобного хорька, у которого нос был похож на клюв, говорила сама за себя: нанесённая ей обида на её территории будет стоить мне недёшево. Полквартиры как минимум.

– Отец, – сказал я, стараясь не смотреть на Дарью Фёдоровну (которая, вращая клювом, словно мечом, так и лезла мне в глаза, очевидно, догадываясь, что особенно меня раздражает). – Я никогда не соглашусь на этот дикий вариант – отдать половину моей квартиру сестре, которая припеваючи отсиживалась в своём городе Горьком, когда мне здесь пять лет приходилось, ох, как несладко. Ты хочешь быть добреньким за мой счёт…

– Если ты не поделишься квартирой с сестрой, то у меня нет сына, – отчеканил отец (реагируя – голову даю на отсечение! – на так ловко и так некстати ввинченные мной «пять лет», «несладко» и «за мой счёт»: родные люди, даже если они по духу чужие, тонко чувствуют друг друга, и потому бьют в самые незащищённые места – как это сделал я, с ножом в спине).

– А у меня нет брата, – сказала сестра (это она, мать Димона, открыто встала на сторону «оскорблённого» Деда).

– Ты воспользовался положением родителей, забрал их себе, чтобы улучшить свои жилищные условия, а теперь отбираешь квартиру, которая тебе не принадлежит. Да, да, тебе бы никто не дал льготный кредит, если бы не родители, я специально узнавала! – Дарья Фёдоровна, привычно оставляя за собой последнее слово, двинула смелую версию, делающую меня злонамеренным монстром, всю жизнь державшим пакостливые умыслы за пазухой.

Очевидно, всё это уже в общем и целом, а возможно, и в деталях, обсуждалось за моей спиной. Возможно, не раз.

Я посмотрел на отца. Он не протестовал против версии Дарьи Фёдоровны, которая воспитывалась в детском доме. В тот момент мне показалось, что подобные измышления могли возникнуть только в голове человека, проведшего счастливое детство в послевоенном детдоме. Чтобы во имя любви к ближним с такой ненавистью откликнуться на бытовые проблемы окружающих тебя нормальных людей…

Это «с ног на голову» надо было впитывать в себя с детства. Но ведь сестра моя росла не в детдоме, и не сиротой, а в одном со мной доме наших родителей…

В одно мгновение привычная жизнь с привычными родственными отношениями превратилась в пустой унылый звук, в далёкое воспоминание, которое не связывало меня ни с кем и ни с чем. Так, картинки с выставки. Горы вдалеке, жара, хлопок, высокое выгоревшее небо, гул самолёта, медленно летящего курсом на сказочную Москву, где даже летом прохладно, мама на кухне стирает бельё, я смотрю за Динкой – попурри из прошлой жизни.

Казалось, всаженный в меня нож провернули с нечеловеческой силой. С хрустом.

Я вскипаю с пугающей себя самого яростью:

– Кто ты такая, Дарья Фёдоровна, и почему ты нагло лезешь в мои дела? Кар, кар… Ну, кто ты такая для меня, скажи на милость? Мать? Ты мне, слава Богу, не мать. Ты – тётка, которая живёт с моим отцом. Злобный хорёк!

– Я?!

Она, заваливаясь, повелительно косит взглядом в сторону отца.

– Она моя жена, – говорит он, выпучив глаза.

– Пусть твоя жена присядет и помолчит, – совершенно бескорыстно даю я разумный совет.

Лучшего повода броситься в истерику придумать невозможно. Этот повод становится ещё одним доводом лишить меня собственной квартиры как законченного монстра и негодяя. Сестра громко рыдает (чего за ней от роду не водилось; впрочем, не настолько громко, чтобы напугать Димона, растворившегося вместе с велосипедом где-то в недрах квартиры), Дарья Фёдоровна бьётся в нервном припадке и хватает ртом воздух, отец вынужден защищать обиженных женщин. Делает он это по-рыцарски широко и самоотверженно:

– Вон из моего дома!

Характерная оговорка, однако, – «моего» дома. Щепетильный отец не бросается словами, он мог разве что обронить, нечаянно выронить глубоко спрятанное слово. Уж не сговорилась ли моя семейка со сварливой Дарьей Фёдоровной по поводу того, что её квартира может перейти в наследство моей сестре, матери Димона? И не в этом ли кроется причина недостойного поведения моего отца? И не за этим ли кушем (а мне – кукиш) так поспешно прилетела сюда моя сестра? Не потому ли им всем так выгодно лепить из меня монстра?

– Папа, твой дом – мой дом, тот самый, который ты у меня забираешь, я правильно уловил мысль? – пытаюсь я вернуть отца в границы здравого смысла.

– Слышать ничего не желаю. Вон!

– Ну, что ж, если я вас всех правильно понял, то у меня с этой минуты нет сестры и нет отца, а эту добрую женщину я вижу последний раз в жизни, – сказал я.

Затянувшуюся немую сцену (все всхлипы как-то разом оборвались) оживил племянник.

– Дядя Олег! – Димон, всё это время изучавший на кухне механические секреты велосипеда, выкатил его в прихожую. – А как на велике переключать скорости?

– Обращайся к деду. Дай краба, – я протянул ему ладонь, которую он стиснул изо всех сил, сияя зубами. В детстве все мы хороши, только вот старость всё портит.

И я бреду в свою трёхкомнатную квартиру, которая завтра тоже станет не моей.

3

С утра зарядил дождь. На улице серо и прохладно. Такую же грустно-муторную погоду обещают в течение ближайшей недели. Лето явно не торопится вступать в свои законные права.

Мрачная прямоугольная коробка здания Суда Советского района г. Минска.

– Гришин Олег Иванович! Истец! – резкий обвиняющий голос рыжей секретарши сквозь полуоткрытую дверь приёмной. Одета она без затей: белый верх – тёмный низ. Пытаюсь представить себе, как кокетничает эта аккуратная рыжуля в свободное от работы время – и мне удается сделать это без особого труда. Она вульгарна, и кокетничать будет, разумеется, тоже грубовато и по шаблону. Несколько заученных фраз и хорошо освоенных игриво-наступательных интонаций – вот и весь наш небогатый женский арсенал, мисс очарование Суда Советского района г. Минска, не так ли?

Я вхожу в кабинет судьи, ещё не старой, но ужасно строгой женщины, чем-то напоминающей одновременно Дарью Фёдоровну и Евгению. А также, не исключено, мою маму и Динку. Она бросила на меня оценивающий взгляд, и, кажется, увидела всё, что ей было нужно.

– Ваша жена, Олег Иванович, не придёт сегодня на заседание суда. По уважительной причине. Она вчера была здесь, вот её письменное заявление. Я вас с ним ознакомлю. Почитайте сами.

Из заявления следует, что моя жена тяжело и неизлечимо больна, справка прилагается (отчасти это верно, но её болезнь всегда как-то особенно обостряется, когда дело касается наших отношений). Из заявления также недвусмысленно следует, что у нас на протяжении двадцати четырёх лет совместной жизни была если не идеальная, то образцовая семья. В последний год меня, супруга, как подменили. Я завёл на стороне молодую любовницу и решил бросить больную жену. Учитывая всё вышеизложенное, моя жена категорически против развода. Она просит суд дать шанс нашей крепкой семье на возобновление прежних отношений. Дата. Подпись.

– Что скажете Олег Иванович?

– А что я должен сказать? Если подано заявление о разводе, значит, не всё было так идеально.

– Это верно, это верно… В своём заявлении вы указали такую причину: «Не сошлись характерами». Что вы имели в виду?

– По-моему, это стандартная формулировка. Не стану же я расписывать, что происходило между двумя людьми на протяжении двадцати пяти лет… У меня ведь есть право не пускать посторонних в мою личную жизнь, Ваша честь?

Я не собирался иронизировать, но «Ваша честь» по отношению к обычной женщине само по себе звучит как издевательство. Судью такое обращение, кажется, не оставило равнодушным.

– Да, такое право у вас есть, истец. Но не хотите ли вы пояснить, что для вас стало причиной развода?

– Уж точно не болезнь жены.

– Ей, похоже, грозит инвалидность, она ходит, опираясь на трость. Вы же мужчина…

– Вот именно – мужчина, а не начальник хосписа и не Господь Бог. Я не отказывался помогать жене, не отказываюсь сейчас и не собираюсь отказываться в будущем. Хотя излечить саму болезнь я не в состоянии. Но её болезнь не основание ставить крест на моей жизни.

– А на вашей жизни прямо-таки ставят крест какие-то басурмане…

– Уважаемая Лариса Михайловна… – табличку на кабинете я успел прочитать. – Я догадываюсь, что с женой вы говорили достаточно долго для того, чтобы принять то решение, которое вы приняли; но я не собираюсь рассказывать вам о том, как выворачивались мои карманы, потрошились бумажники, просматривался мобильный телефон, каждый вечер вместо молитвы устраивались истерики, контролировался каждый мой шаг. Всё это, разумеется, в порывах благородной ревности. Началось это, Лариса Михайловна, не год тому назад, и даже не пять лет тому назад, а гораздо раньше. К сожалению, у меня были основания написать заявление о разводе.

Она посмотрела на меня более продолжительно и явно более мягко, откинула прядь осветленных волос и сказала неожиданно извиняющимся тоном:

– Мы отложим рассмотрение вашего дела на полгода. На шесть месяцев. Но у вас есть право подать заявление об ускорении пересмотра дела, – добавила она торопливо.

И сразу же после этого строгие складки (тавро на Том, Кто обречён повелевать судьбами других) вновь легли на её лицо.

– Вам понятна суть моего вердикта, Олег Иванович?

– Мне понятна суть вашего вердикта, Ваша честь.

– Вы свободны. Следующий!

– До свидания, – сказал я секретарше, – скоро пути наши опять пересекутся.

Она смерила меня взглядом – сверху вниз – и у меня появились основания запротестовать:

– Нет, нет, я никого не убивал, что вы; я всего лишь мужчина, стремящийся обрести свободу.

– Разведённый мужчина… Вот большое счастье, всю жизнь мечтала, – ответила она негромко, но внятно. При желании можно было продлить диалог, вступиться за свою честь.

Однако я сделал вид, будто не нашёлся, что возразить на этот исключительно сильный словесный выпад в мой адрес.

На улице возле здания суда меня ждала жена. Всем своим видом она давала понять, что ей известно, какое решение приняла «Ваша честь».

– Что скажешь? – сказала она тоном, которым обычно праведники сопровождают подношение кукиша к физиономии злодея: «ну, чья взяла?».

– А что я должен сказать? Через два месяца ты опять получишь повестку.

– Знаешь что, Олег… – она привычно заняла ту позицию, с которой обычно начинались её истерики. – Надо забыть всё, что было, и начать всё сначала.

«Забыть всё – значит, забыть твои идиотские истерики; а вот начать – что?» Я не произнёс вслух этих слов; лишь отметил про себя, что всё уже началось сначала: бессмысленные общие фразы, за которыми стоял только один императив истукана: вернись, моли о прощении – докажи, что ты хочешь быть рядом с женой. Докажи. Моли.

И поначалу я так и делал: просил прощения, не чувствуя за собой ни малейшей вины, ибо полагал, что оправданно – из гуманных соображений – шёл по пути наименьшего сопротивления. Главное – мною руководили благие намерения: я хотел мира и согласия. Во имя отца, и сына, и матери его. А от меня ожидали уже следующую уступку, потом следующую – и дело всегда заканчивалось одним и тем же: в конце концов, от меня требовали невозможного, а именно: любви. Мою жену раздражало, что я тяну семейную лямку, потупив очи долу, ей хотелось, чтобы глаза мои горели и сияли от счастья. А то, что счастья не было, её мало интересовало.

Если бы «Сказка о рыбаке и рыбке» не была написана, я имел бы все шансы стать её автором. Жена раз за разом оказывалась старухой у разбитого корыта, счастливо не замечая, что движется она по одному и тому же кругу. А я уже понял, что не в состоянии ей этого объяснить. И вот – «начать всё сначала». Говорится это без тени шутки, само собой. С горящими голубыми глазами.

Я всерьёз стал подозревать, что жена получает удовольствие от зрелища разбитого корыта: это давало ей возможность ещё раз попробовать стать всесильной «владычицей морскою», чтобы на законных основаниях требовать от меня невозможного.

Пока я думал обо всём этом, жена уверенно двигалась по кругу.

– Бросил меня… Предал… Ушел к молодой… Стыд, позор… Загубил мою жизнь… Костыль… Бросил…

Тут я решил вклиниться в монолог обиженной женщины и попытаться сыграть на противоречиях – постараться хотя бы привлечь внимание к тому, что говорит она одно, а на самом деле вкладывает в свои слова совершенно другой смысл.

– Раз я такой монстр, раз я загубил твою жизнь, раз я предал тебя – так разведись ты со мной, и точка. Стань свободной. Забудь меня – и баста. Ведь счастье само плывёт тебе в руки: я помогаю тебе избавиться от себя – от предателя, изверга и кровопийцы.

– Знаешь что… Пошел ты к черту!

Она развернулась и поплелась живым укором, тяжело опираясь на изящную трость. Смотреть на это было выше моих сил, это она рассчитала верно.

Но ведь она серьёзно ждала, что я откажусь от себя, приползу к ней на коленях и сам предложу быть у неё на посылках.

Это выше моего понимания. С ума сойти.

4

– Папа, ты не прав, – говорит мне сын.

– Я готов выслушать твои аргументы, – пытаюсь быть хладнокровным я.

– Понимаешь, папа… Умные не женятся. Женятся дураки. Женщины – это ведь… не люди. Нельзя связывать свою судьбу с каким-то полоумным существом.

– Женятся либо дураки, либо мудрые. Давай рассудим.

– Давай.

Я не готовился к разговору, но, почувствовав боль в словах сына, сразу беру быка за рога.

– В человеке есть две сферы: психоэмоциональная (чувства) и рационально-логическая (ум). Жить более-менее полноценной жизнью – значит, испытывать чувства и пытаться их контролировать. Эта данность неотменима. Согласен? Вот почему, нравится тебе это или не нравится, ты (или я, неважно, кто – любой из нас) вынужден снабжать пищей ум и душу.

Лучшая пища уму – задача такого плана: отформатировать мировоззрение в философскую систему; лучшая пища душе – дружба и любовь. И душа, заметь, поставляет пищу уму, сама получая взамен «инструкции по переживанию». Возражения есть?

Умным возразить нечего. Соглашаться надо уже из чувства собственного достоинства.

Молчание сблизило нас.

– А теперь о женщинах…

Если женщина глупа, это не значит, что мужчина может позволить себе стать по отношению к ней скотом. Люди вообще не заслуживают человеческого отношения; но если относиться к ним так, как они того заслуживают, сам перестанешь быть человеком.

Не стоит обезличивать женщину. Не все женщины одинаковы.

Да, женщина – это во многом стихийное, природное явление; но даже кошки и собаки не одинаковы. Даже лес неодинаков. Даже камни.

Чтобы найти свою женщину и получать удовольствие от общения с ней, надо потрудиться. И вот тут я скажу тебе следующее.

Я не знал, что произнесут мои уста через несколько секунд, но я был уверен, что сумею выразить нечто достойное внимания: я чувствовал, что я прав, и это чувство рождало во мне силу и энергию правоты.

– Любить может только умный мужчина, и любить можно только душевно одарённую, тонкую женщину. Не обязательно, чтобы она тебя понимала; но она обязательно должна чувствовать твою правоту. И вот тогда вы достигните гармонии. Натура и культура (психика и сознание) гармонично сочетаются и на уровне личности (мужчины, то есть тебя), и на уровне отношений мужчина – женщина. Гармония! И госпожа Удача не оставит тебя – по закону космической гармонии. Удача – это способ реализации закона. Вот почему Удача на стороне умных. И Удача – это на всю жизнь. А дуракам – всего лишь везёт. И счастье будет, если ты умён. А у дураков счастья не бывает: они могут быть лишь довольны или недовольны жизнью.

Получается так, сын мой, что тебе придётся рискнуть с женщиной. Иначе – глупо.

Молчание подчёркивало весомость моих слов и, в конечном счёте, утверждало мою правоту.

– Не скажу, что ты меня убедил, но… Поживём – увидим.

– И последнее… Сильным, но не умным людям кажется, что испытывать чувства – это признак слабости. Не надо быть бабой, дескать. Они отказываются от чувств – и превращаются в сухарей, зануд, суперменов, мачо – в несчастных существ, в слабаков, которым иногда везёт, и они испытывают нечто вроде удовлетворения от жизни. Нет, сын мой. Чувства – это проявление силы.

– Я подумаю, папа.

А я подумал вот о чём. Хорошо, если у вас в роду есть (или был – неважно, ибо это вечная родовая отметина) счастливый человек. Это значит, в роду в принципе может быть – и обязательно будет – счастье. Это великий род.

– Сила мужчины, в конечном счете, определяется простой мерой: насколько счастливо он прожил свою жизнь, – откликнулся я на свои мысли.

Так говорил я сыну Никите.

А тем временем события развивались по катастрофическому для меня сценарию. Дед великодушно выдал мне ключи от «моей» квартиры (через сына), и жил я именно там. Жена попросила сына доставить мне ключи от машины, от тёмно-синего «Пежо», что означало: домой больше не возвращайся, твоя доля имущества тебе выделена. Наслаждайся жизнью и свободой, несчастный.

Все ждали, что я вот-вот вернусь домой, заберу заявление о разводе – и мы заживём как прежде, не без проблем, но припеваючи. Собственно, как все. Жена моя, до того не ладившая со свёкром и с моей сестрой, теперь ежедневно созванивалась с ними, и они обсуждали, что надо делать для того, чтобы вернуть заблудшую овцу, то бишь меня, в наше сплочённое стадо. Жена, разумеется, теперь также считала, что полквартиры по праву принадлежит Динке (а ведь до этого именно жена изводила меня упреками в том, что я занимаю недостаточно твёрдую позицию по «нашей» квартире, что я «упускаю» квартиру нашего сына, что деньги от сдаваемой в наём квартиры должны идти не Димону, а нам). Теперь она поменяла тактику: если у меня не будет крыши над головой, то мне негде будет жить; следовательно, я как миленький вернусь домой, к её разбитому корыту и нарисованному очагу. Цена моего возвращения, цена вновь обретённого ею счастья пилить меня, кругом виноватого, до скончания века – всего-то полквартиры…

Серебряные копейки, в сущности.

Разумеется, Дед, ободрённый поддержкой моей жены, напуганный заботой моей сестры и сбитый с толку солидарностью своей жены, проклинал меня с особым чувством. Обо всём этом рассказывал мне сын, демонстративно не давая никакого комментария разворачивающимся за моей спиной интригам. Судя по всему, созерцание той стороны души, с какой раскрылись близкие люди, от которых впредь хочется держаться подальше, впечатлило его.

А я, готовясь неизвестно к чему (к очередной грозе с громом среди ясного неба?), тем временем вживался в новую для меня «старую» жизнь. Как-то само собой прорезалось желание бегать по утрам – как тогда, двадцать лет назад, когда я готовился к схватке с миром за право состояться как личность. А возможно, желание бегать – это проекция желания убежать от самого себя? От своих проблем? Желание уклониться от грядущих схваток?

Так или иначе, я нарезаю по знакомому парку те же круги, что и двадцать лет назад. Дразнящая ассоциация «на круги своя» не даёт мне покоя. Заигрался? Как-то незаметно превратил жизнь в игру?

Я давно заметил: как только прекращаешь бессмысленно приспосабливаться под реальность, данную нам в ощущениях, и начинаешь следовать мировоззренческим принципам (то есть, приспосабливать, перекраивать реальность под себя), жизнь в значительной степени превращается в игру. Серьёзное отношение к жизни до жути напоминает игру. Что это за фокус такой?

У меня нет ответов; у меня даже вопросы формулируются в таком пугающе простом виде впервые. Аки пёс на блевотины своя?

Нацепив спортивные трусы и кроссовки, выхожу из подъезда. Узнаю некоторых соседей, резко постаревших и сильно сдавших, напоминающих скукоженные тени самих себя. Здороваюсь. Они, живые, отвечают мне вяло и без интереса. А иных уж нет, как я догадываюсь. Узнаю тебя, жизнь.

Перехожу дорогу. Начинаю пробежку. Узнаю камни. Узнаю детскую площадку с песочницей посередине – это центр парка. И здесь всё точно так же, как и двадцать лет назад, когда я приводил сюда своего сына играть, осваивать науку жизни, – просто потому, что и тогда уже разваливаться было, собственно, нечему. В неприкосновенности сохранилась сама атмосфера разрухи. Скамеек по-прежнему нет, торчат лишь вечные бетонные столбики, на которых, по идее, должны крепиться доски, превратившие бы два бетонных надолба в скамейки. Мне так и не удалось посидеть и понежиться на них. Да и не того было. Ах, ты, молодость, буйная молодость…

Вокруг песочницы – незамысловатые железные снаряды, как-то: прочно врытые в землю сваренные из толстых труб рамки для качелей, служащие энтузиастам подобием турника (самих качелей я не видел никогда; возможно, их просто забыли повесить); лесенка в виде радуги, что-то вроде шведской стенки полукругом: нужны годы тренировок, чтобы пройти по ней и, если крупно повезёт, уцелеть (детям этого не объяснишь, поэтому вся забава вокруг этого снаряда сводится к тому, что круглоглазые детки рвутся к нему, чтобы опробовать свои врожденные способности, а мамаши с округлёнными от ужаса ненакрашенными глазами их не пускают); классическое сооружение из металла, непременный атрибут и украшение всех детских площадок, собственно, и делающее их детскими, – крутая лесенка, поручни, жёлоб: этот аттракцион, несколько напоминающий голову слона с вытянутым хоботом («А где же сам слон и где его ноги?» – озабоченно разводил руками сын Никитёныш. «Представь себе, что его закопали». «Люди?» «Конечно, люди». «Добрые?» «Самые добрые на свете». «Зачем?» «?!» «Зачем они его закопали?» «Так…» «Просто так», – успокаивался сын. «??!!»), пользуется неизменным успехом у несмышленой детворы, которая живым конвейером с визгом скатывается на пятой точке прямо на песочную площадку, стремясь сотворить при этом чудовищную кучу малу. Жёлоб отполирован, кажется, до дыр. По обе стороны жёлоба – эскорт сияющих от счастья мамаш. Папаш, как и во времена моей молодости, почти не видно.

Но песок на площадке, что характерно, свежий, и относительно недавно (года два, три тому назад) выкрашены железные снаряды, пусть и не очень старательно, но с очевидно добрыми намерениями. Эти два противоречащих общему контексту разрухи обстоятельства – песок и краска – располагают к элегичности и сентиментальности. Всё кажется не таким уж плохим. И по-прежнему в середине песочницы валяются забытые болтливыми мамашами разноцветные пластиковые лопаточки и формочки. Жизнь продолжается?

Детская площадка по утрам становится местом спортивным. Многие, совершающие утреннюю пробежку, любят здесь размяться: относительно просторно, вокруг деревья, да и снаряды, опять же, под рукой. Вот и я по старой привычке решил тряхнуть стариной – подтянуться на турнике.

Но место возле искалеченных качелей было занято: меня опередила старушенция в сиреневых буклях с крючковатым носом, которая, отставив в сторону трость, пыталась, если я правильно истолковал её движения, размахивать руками. Я знаю, что принято умиляться при виде карапузов, которые стараются выглядеть «большими», а также при виде почтенной старости, которой взбрело в голову вспомнить молодость. Но меня прыть старых кляч только раздражает. Их достоинство в том, чтобы умерить прыть, а не выставлять на всеобщее обозрение немощь, компенсируя её глупостью, которую в их возрасте принято считать бодростью духа.

Очевидно, она ждала, что я подойду и сделаю комплимент её дерзкому вызову природе. Но я энергично разминался на расстоянии, исключавшем контакт любого рода.

Тогда она решила удивить то ли меня, то ли Господа Бога, а может, и саму себя: поплевав себе на скрюченные ладони, она вытянула руки вверх и ухватилась за перекладину турника, сделав вид, что болтается. Я насторожился: если физкультурница с вековым стажем вздумает оторвать ноги от земли, то в ту же секунду рискует оторвать себе руки, не исключено, по самые плечи, так и будут болтаться кисти с предплечьями отдельно от подвижной старушки как напоминание молодому поколению, до чего может довести неразумный культ здорового образа жизни.

Что тогда делать мне? Прерывать разминку?

В ту же секунду я понимаю, что никогда больше в жизни не подойду к этому заплёванному, осквернённому турнику, на котором я так любил почувствовать упругость мышц.

Жизненное пространство вокруг меня сокращалось при помощи каких-то, на первый взгляд, случайных обстоятельств или людей. Но меня не покидало ощущение, что за всем этим стояла железная, неумолимая закономерность.

5

Конечно, он меня подрезал. Безо всякой на то надобности. Я, разумеется, был готов к этому, поэтому резко тормознул, едва не задев бампер его серебристой «Volvo» (сам при этом слегка вжал голову в плечи: въедет в меня сзади какой-нибудь ублюдок или нет? На сей раз нет? Спасибо, порадовали). И что нравится Евгении в этих «Volvo». А, Евгения?

– Хамло. Урод, – прокомментировал я маневр… кого, собственно?

Мне захотелось хотя бы в профиль взглянуть на физиономию урода, и я нажал на педаль газа. Настиг его небыстро. Хамлом оказалась милая девушка, блондинка, кто бы сомневался, которая почти с улыбкой встретила мой твердый взгляд-выпад. Здрасьте, леди, блин.

На парковке перед магазином не было свободных мест. Что они здесь делают, толпы опарышей, в это время суток, когда обед давно закончился, а до конца рабочего дня еще сидеть и париться? Работать надо, а не по магазинам шастать. Есть хотите? Поэтому надо работать.

Я подождал минут пять. Радиоприемник у меня в машине не настроен (слушать ублюдочный треп жалких джеев? внимать глупости, замаскированной под весёлое, беззаботное остроумие? радоваться отсутствию вкуса и чувства юмора у взрослых людей? только под страхом смертной казни). Время тянулось медленно. Складывалось впечатление, что опарыши вошли в магазин, а выходить оттуда не хотят ни за что на свете. Как будто им там медом намазано. Или чипсы бесплатные, политые пивом, в тазиках расставлены на каждом углу. Ну, не чернь ли?

Наконец, передо мной освободилось местечко. Я уверенно вписался в отведенный мне судьбой кармашек между двумя толстомордыми джипами. Вышел из машины. Нажал на кнопку брелка – закрыл дверь.

В этот момент бесшабашно распахивается дверь одного из джипов и задевает мою водительскую дверь. Вмятины не будет, а вот царапина – как пить дать появится. Обстоятельства же, между прочим, могут сложиться так, что мне машину скоро придётся продавать.

– Алло, – говорю я. – Поаккуратнее можно?

Вываливается жлоб и, не прекращая говорить по мобильнику, поднимает вверх два перста: дескать, извини, брат. Нереальный тебе респект и уважуха. И направляется в магазин.

Ну, не сволочь?

В магазине народу оказалось немного. Вот объясните мне, почему народу нет, а все места на стоянке заняты?

Продавщица, мне показалось, была со мной особенно нелюбезна, как будто я украл что-нибудь в магазине или не дал ей щедрых чаевых.

Свежих батонов, кто бы сомневался, уже не было. Твердый сыр оказался мягковатым – будет не резаться, а крошиться, к тому же вместо ожидаемой терпкости непременно будет отдавать сиропной сладостью. И я его почему-то покупаю. Вместе со вчерашним батоном, выпеченным позавчера.

Что же это: заговор против меня?

Меня настигла и подмяла под себя депрессия, в этом не было никаких сомнений. Я не испытывал никаких эмоций, никаких желаний. Никаких стимулов. Впал в своего рода спячку наяву.

Я сидел на стуле, тупо смотрел на гору свежевыстиранных, но мятых, носков, трусов, рубашек и не испытывал ровным счетом ничего.

Алкоголь? Не хотелось.

Женщины, в смысле покинутая мной на неопределённый срок вследствие невразумительности наших отношений Евгения? Либидо мое дремало и просило его не беспокоить. Чем еще можно было прельстить немолодого, но и далеко еще нестарого мужчину, то есть себя? Чем?

Опасаясь какой-нибудь мистики, включил взятый на прокат телевизор. Оберегая свою нервную систему, выбрал новостную программу. И на тебе, нарвался на сенсацию. Одной из топовых новостей, идущих сразу вслед за известием об умопомрачительных пожарах в Калифорнии, была такая: оказывается, пик интеллектуальной деятельности, по мнению высоколобых пожилых исследователей, приходится на 39 лет. После этого клетки мозга интенсивно отмирают. Умственная активность падает. Человек глупеет. И все это молодая ведущая изложила с идиотской улыбкой.