Текст книги "Вирши левши"

60/32

 
В лесу безлюдном лишь убежище!
вбегаю в сосны и ору –
здесь раны залижу я в лежбище
забьюсь с отчаянья в нору
брожу нехожеными тропами
в краю замшелых древесин
и звонко пятками я топаю
по лужам выгнивших трясин
ищу себя в сосновой пропасти
и прячусь в зарослях сквозных
в какой я засветился области
пред тем как получить поддых?
где был неслыханно доверчивым –
как думал так и говорил?
зачем рожден не гуттаперчевым?
о разве ангел мой без крыл?
 

90/33

 
В лучах июньского заката
над пеленой грибных дождей
взлетела радуги токката
в небесной мессе славных дней.
Как жизни торжества цветные
воздвиглись райские врата,
над злато-влахернской святыней
восстала божья красота;
в крестах воскресла чудо-арка,
путь к Богу радужно раскрыт…
Полно народу в кущах парка,
и правит бал воскресный быт.
 

Усадьба Влахернское-Кузьминки

60/33

 
А верит ли сам римский папа
когда без свиты он один
что Иисус страдал и плакал
и по земле босой ходил?
а верит ли что в самом деле
Вселенной правит божий дух
и воплощен в его же теле
иль эта вера для старух?
а верит ли святой наместник
взойдя на царственный амвон
в свои же благостные песни
или поет для паствы он?
а верит ли он в буллы эти
в которых смертным рай сулит?
в догматы верит в кабинете
когда над Библией сидит?
а сам сам верит посылая
иезуитство все в поход
чтоб ересь всюду истребляя
в той вере укрепить народ?
 

90/34

 
Москва для пришлых необъятна,
как коммуналка, неопрятна,
тесна для душ чужих столица,
я в чаще тел, я здесь посмел родиться.
На Абельмановке пошел я в рост,
Калитники – мой родовой погост.
Тут, на углу Угрешки и Мясной^*
в очередях соцфак был первый мой.
Здесь, в школе Элька – первая любовь,
куда ушло все, что волнует кровь?
Стою на месте том же, Чара, через полвека,
ни улицы, ни дома, ни Москвы – калека,
не человек – без памяти ты – не москвич,
а с памятью без крова корневого – бич,
чарующее званье, смесь челнока и рвани,
мы щепки деревянной – мсковитяне.
Нас всех с Таганки – Сретенки снесли,
в панельные хрущобы вознесли,
а там, внутри Садового кольца,
царует смесь С(тавро)поля – Ельца.
 

^* Ныне Стройковская и ул. Талалихина.

60/34

 
Я приехал сюда
понаслышась о нем
гордый город узрел
белой ночью – не днем
не пытались огни
вырвать к свету из тьмы
и Петра и суда и граниты Невы
я бродил белой ночью
узнавал наконец
и каналы соборы и Зимний дворец
и до Стрелки дойдя
у ростральных колонн
я признался что
в белый город влюблен
и в его острова и сады и мосты
и в его купола и стихи и холсты…
после белых ночей не вернусь я назад
пусть чернеет сердце с тобой
Ленинград
1965
 

90/35

 
Люблю дома, в которых нам не спится,
панельную бессонницу столицы,
бессмыслицу реклам и улиц,
светящийся под черным небом улей.
Люблю порок средь непорочных окон,
Москву, распущенную, как рыжий локон,
гулящую по будням, а заодно и в выходные.
Люблю дворы с дворцами, проходные,
и брани площадной российские рулады,
и замершие площадей парады,
и металлических дверей запоры,
и на кольце автоколонн заторы,
и разнобой базаров и вокзалов,
единообразие окраинных кварталов.
О, как люблю московскую закваску,
Москвы богатой нэпманскую маску
и нищенской столицы одеянья,
бомжей – у баков мусорных – старанья
и новых храмов воздвиженье,
звон колокольный ради всепрощенья.
Люблю никольские пролеты
и власть потешную, заботы ее о нас,
о нашей плоти,
как тужится в бреду и в поте
лица, нощно и денно
служить нам, грешным,
самозабвенно.
Люблю кремлевские куранты,
как шаг чеканят нам курсанты,
люблю булыжник мостовой,
люблю все, что слывет Москвой.
 

60/35

 
Вот времени ход переломный
и перехода перехлест
где переполнены перроны
возле буксующих колес
где тяга к праведной опоре
средь невесомости парит
и где становится апорией
все что природа породит
где ржавая спираль прогресса
ползет себе скрипя назад
в отрезке этом время прессом
вбивает цифры моих дат
вот жребий мой
жить в промежутке
на стыке между двух эпох
в обнимку с нимфой
рифмой жутко
и с шуткой
дабы сделать вдох
 

1968

90/36

 
Когда на лбу твоем клеймо врага
(и кляп во рту у всех сограждан прочих)
все сбудется, что напророчишь,
трубя в поэзии священные рога;
пусть связан путами –
на крыльях муз
ты на парнасские взлетишь высоты,
чтобы не смог нахрапом где-то кто-то
свободы превозмочь искус…
Но если отреченьем окропишь
лиры непорочной поднебесье –
ты захлебнешься в хрипе, а не песне,
и воцарится безъязычно тишь.
 

1996

60/36

 
Приди к поэту припади
и испроси подать луч света
а будет гнать не уходи
моли и клянчи да не сетуй
скажи что ты не виршей ждешь
а жаждешь правды хоть крупицу
коль к роднику не припадешь
то будешь ложью ты травиться
скажи ему что он велик и мудр
рифмуя кровь с любовью
пусть повернется твой язык
сухой на славословье
Приди к поэту прииди
и преклони пред ним колени
а будет глух он
пропади ты пропадом
без промедления…
 

Валерию Антонову

90/37

 
Он был один в толпе людской,
один за всех, но сам не свой.
Не за себя и не в себе –
святой сподобился судьбе.
Был среди нас, а не из нас,
ему зачтется в судный час,
что Лихо тихо он сносил,
весь жизни яд когда вкусил.
 

Сезам откройся! Я хочу выйти…

Станислав Ежи Лец

60/37

 
Жить это дышать
это вдох
жить это дышать
это выдох
дышать это если есть
право на вдох
вместе
с правом на выдох
есть если это дышать вдох
всегда
дышать это выдох
дыхание
это выдох и вдох
жизнь это
вход – выход
вдох – выдох
вход – выход
вдох – выдох
вход – выход
вход…
вход…
вход…
сезам откройся
я хочу выйти
 

1963

90/38

 
Я – князь литовский, ты – княгиня,
нам ложе – Куршская коса,
бесстыдство дюн нам бьет в глаза,
и блудом пышет жар пустыни.
Страсть с двух сторон ревет прибоем,
в объятьях рушит берега,
и сосен крен – мазок Дега –
порывом оргии утроен.
Пески в узорах от сплетений
не теней – сладостных телес,
и если есть на свете бес
любви – он в Ниде – весь
в соленой пене…
Здесь край соитий,
мир зачатий,
первоисток первооснов,
и жизнь
в орнаменте библейских снов
размножена во благодати.
 

Г.Ф.П.

60/38

 
Как это назвать?
никуда мне не деться
от тебя никуда
проклятие дням
ночью припаду ненасытным
младенцем
к твоим молочно белым грудям
и болью своей зацелую замучу
и нежностью изведу исцелю
я тебя самую лучшую
неистребимо люблю
люблю без стыда
да не Вертер – страданьям
наперекор всему вопреки
люблю но слаще всех содроганий
прикосновенье твоей руки
 
 
…а если мне казнь задумают люди
не выдумать им страшнее той
когда на земле все прежним пребудет
и только тебя не станет со мной
 

Г.Ф.П.

90/39

 
Есть чудо взгляда – сквозь ненастье
и пелену густых дождей
в скрещенье глаз поймать на счастье
знак солнечных когда-то дней.
 
 
Есть в октябре такая сила,
когда сближенье наших глаз
шальной ракетой возносило,
чтобы пропасть не напоказ.
 
 
Есть в нашем единенье тайна:
она умрет в тебе, во мне –
вселенная любви бескрайна,
но истина ее во мгле.
 

60/39

 
Я помню как счастье блуждало
в глазах одиноких твоих
и все что ты мне не сказала
тогда я увидел в них
увидел твою одинокость
и в одинокости той
одино-одинокую область
одиночества остров свой
что мы не одиноки
казалось
померещилось нам на миг
одиночество помню блуждало
в глазах и твоих и моих
 

90/40

 
Повсюду осень настигает и в окне
дождливым смогом начинает биться,
и листья жухлые
чрез форточку ко мне
ложатся охрою на половицы…
 
 
Сырая расцелует полумгла
и завлечет, как в золотые сны, –
в объятья,
крест
накрест
трасса осени легла
сквозь комнату мою –
вот на полу распятье.
 

60/40

 
Крест заката золотистый
на паркете у окна
светового волокна
вязь невидимо лучиста
языки светил лизнули
сжатый злобою кулак
небеса нас звезданули
а за что?
да просто так!
крест заката золотистый
расписал косой паркет
завтра жить возьмемся чисто,
а сегодня – нет
 

90/41

 
И вновь прекрасный выпал жребий,
опять я в осень погружен,
я жив еще, московский гном,
витаю в этом низком небе,
 
 
ненастьем царским дорожу,
со слезной слякотью дружу
и на ветру я не дрожу,
держусь на стихотворном хлебе.
 
 
На правде скользкой строю замок
любви безоблачной вовек –
наивный, слабый человек
я жажду счастия без рамок,
 
 
без меры нужен мне полет,
точнее, ввысь бессрочный взлет,
где я отчаянный пилот
рвусь к солнцу, будто не подранок…
 

60/41

 
Нам только кажется, что спорим
и слушаем друзей своих
и возражаем им и вторим
и понимаем будто их
и наши собственные речи
воспримут будто бы друзья
на самом деле мы при встречах
лишь каждый слушаем себя
но вновь и вновь
вниманья просим
раздумьям подводя итог
прервав кого-то
произносим
свой безответный монолог…
 

90/42

 
Ни у кого не спрашивай КУДА,
иди, если идешь, своей дорогой,
и пусть она извилиста, крута,
сил накопи добраться до порога.
 
 
Не спрашивай КОГДА ни у людей,
ни у небес – никто не знает срока.
Пусть жизни бренной тянется морока,
чем дольше, тем она подлей.
 
 
Не унижайся – про ЗАЧЕМ забудь,
нет смысла – есть одно существованье,
оно, увы, щедро на прозябанье,
и в этой щедрости великой жизни суть.
 
 
И никогда не вопрошай ГДЕ же предел,
невыносимой нет на свете муки…
Восток опять надеждою зардел,
так ПОЧЕМУ ты опускаешь руки?
 

60/42

 
Нас не спрашивают
нас выбрасывают без парашютов
чтобы канули в землю
с черной своей высоты
чтобы падали вниз
и в паденье хватались за звезды
дотянуться к которым
всегда не хватает руки
нас не спрашивают
нас выбрасывают без парашютов
чтобы сами кричали
и слышали крики других
чтобы в наших зрачках
горы страшной земли вырастали
чтобы каждый из нас
каменея
навечно затих
 

90/43

 
Я прибыл из небытия
в существование мое,
где жизни райские края
таят в изнанке
житие,
 
 
где взлеты праведной души
низвергнуты
в провалы зла,
где дно мирское сокрушит
все излучения тепла,
 
 
где в повседневности пустой
теряется земная суть,
и где привычной суетой
засвечен судьбоносный путь,
 
 
и где едва мерцает Я,
в потемках вечного ничто,
стремясь проклятье бытия
подкрасить блеклою мечтой.
 

60/43

 
Как странно отчужденье тела
к которому за день привык
ото всего
что неумело назвал
душою
мной – язык
как странно
связь с собой теряя
при засыпании простом
успеть подумать вдруг о том
что так сознанье прерывает
поток свой так оно в тупик
заходит так за мигом миг
распад частицы бытия
Я замыкает на НЕ-Я
…и снова утро… стены…
одеяло скомканное и под ним
опустошенное валялось тело
телу моему сродни
и снова пробужденье наступает
и словно воздух по игрушке
надувной
сознанье поползет
приобретая ту форму самую
что станет мной
 

90/44

 
Душа невидима и нет ей отраженья
в стекле озерном, в зеркалах земли.
Заснять ее под микроскопом не смогли,
и в небесах нет радуги ее смещения.
 
 
Душа собой и ширь, и даль объемлет,
и глубь, и высь, и ночь, и день.
Она одна на свете не отбрасывает тень
и смерть людскую не приемлет.
 

60/44

 
Вот наша с жизнью временная связь
осенний дождь и лист вцепился в грязь
как он к асфальту мокрому прильнул
как не хотел, чтоб ветер его сдул
как сырость беззаветно он любил
но гибельный рассвет все ж наступил
и поутру листву смела метла
и ворох тот потом сгорел дотла
 

90/45

 
Ах, вода ты, вода, холодна и темна,
отражается гладью озерной луна,
и стволы опрокинутых в небо берез,
и усадьбы старинной белесый откос,
и закатных мозаик бездонный простор,
и путей этих звездных Млечный узор.
Ах, вода, ты вода, ты не знаешь, что есть
на земле и зима, и весенняя весть,
и беда не одна, счастья-радости круг,
и любви и добра белопарусный струг.
Ах, вода, ты вода, сонно-вольно течешь,
никогда, никогда этих слов не поймешь,
не узнаешь, что я тут тебе говорил
из последних своих человеческих сил.
Ты не ведаешь как быстротечны года,
потому, что ты не живая вода,
неживая – без чувств и без мыслей о том,
как, откуда, зачем этот здесь водоем…
 

Усадьба Влахернское-Кузьминки

60/45

 
То правда иль выдумка?
чудо –
улыбка и капельки слез
кто ты
кто мы
откуда?
точка – тире – точка…
SOS
тоски чтоб убавилось вдвое
отчаянья сложим свои
пусть смысла здесь нет
и покоя
уставшие
мы устоим
 

90/46

 
Почаще снись, врывайся в сны,
у сына – мой размер вины,
у совести сыновьей сплин,
у матери был разве сын?
Умчал за тридевять земель,
сорвался с сердца, не с петель.
Старался там и здесь успеть,
расставил на себя сам сеть,
к прощенью рвясь из рваных жил,
прощанья миг сам отложил
на вечность вечную… на сны,
чтоб видеть тень твоей спины…
 

Октябрь 1996

60/46

 
Опять тоска привет старуха
ну как тебе там у других?
что-что
не сладкая житуха?
а… выставляют…
да пошли ты их!
не притулилась значит
ладно давай заруливай ко мне
сегодня больно уж отвратно
хотя и солнышко в окне
сегодня одному
могила
но я да ты – уже вдвоем
а двое – коллектив
а коллектив… он сила
повоем что ли
то-йсть споем?
 

90/47

 
В отчизне, покончившей с Богом,
нам выпало впасть в стихи,
чтоб ими
за каждым порогом
замаливать стали грехи,
в хоромах и пропастях мира
алкали чтоб зелие строк,
взлетая превыше Памира,
целебный хватив глоток…
 
 
Поэтам дано вышним слогом,
созвездьями звучных строф
сказать,
что нашептано Богом,
чем мучился Саваоф.
Им велено властью Всевышней
долг правды душевной вернуть…
Не бывает поэзия лишней,
где добра предначертан путь.
Не бывает поэзии много
для тех, кто испил красоты,
кто с верой последней в Бога
жил в стране, где крушили кресты…
 

60/47

 
Как ухитряемся мы люди
среди борьбы и суеты
самим себе дарить прелюдии
стихи трактаты и холсты?
как удается нам такое:
в краях где нету тишины
урвать минуту для покоя
для постиженья глубины?
за что дается нам такое
как к нам нисходит красота?
ведь мы – мутнее волн прибоя
ведь мы святая простота
в упор друг друга из орудий
готовые
за жизнь за честь, за –
чем искусством бредят люди
эти
скажи мне кто-нибудь
зачем?
 

90/48

 
Отче наш, иже еси на небеси,
молю, прости меня, спаси,
молю, прости мой сладкий грех,
прости, не плач, прости мне смех,
прости не ложь – сплошной обман,
прости меня, я – сверхжульман,
прости, что с ночи до утра
живу вне зла и вне добра,
забыв про долг, дела, детей,
прости, что не люблю людей,
прости, что мучаю жену,
прости меня, что я живу без веры…
Господи прости, грехи мои все отпусти,
пусть отпущения мне нет, прости за то,
что я поэт, что в жизни сотворенной мной
отгородился я стеной от мира
миром красоты, прости, что с этой высоты
земным блаженством оссиян,
я рай устроил для себя, вознесся сам
на небеси, мой Отче, за стихи прости,
за все, что даждь мне уже днесь,
прости поэзию мне здесь, мой хлеб
насущный, рай – не ад, прости мне
рифм святой парад, прости мне ритмов моих
грусть, и присно и вовеки пусть
божественных поэзий блажь
да мне простится…
Отче наш, иже еси на небеси,
молю прости меня, спаси…
 

60/48

 
Время извлеки из архивов своих
магнитные записи слов отзвучавших
дай мне услышать себя
понимаешь – забыл, все забыл
и не помню себя молодым…
время
я не знаю какую ты пленку
поставишь но я знаю
что ненавидел когда-то того
стал каким
время
ведь правда
с годами приходит к нам мудрость
разве юность поймет
нетерпимая в страсти своей
что добра нет и зла
друг от друга отдельных навеки
а есть жизнь состоящая вся
из сплетений зла и добра
 

1968

90/49

 
Я русский, а не россиянин.
Мне Русь моя – не ад, не рай –
от крымских волн
до северных сияний
и до Аляски – русский край.
Я русский – и калмык, якут,
татарин, еврей, чеченец и чуваш,
Я православный, и баптист, буддист,
и кришнаит, и мусульманин,
в моей России каждый – наш.
Мы, русичи, сильны различием,
у нас единая Россия – Русь.
В многоязычии – Отечества величие,
о благе наций всех
на русском я молюсь.
Я русский – не советский и не прусский,
я верой-правдой жив-здоров,
и мне не нужен берег Сан-Францисский,
храни нас, Боже,
наш Санкт-Русский кров!
 

60/49

 
А Россия на всех одна
колыбель наша немощь и сила
нашей люлькой была она
может стать нам братской могилой
будут помнить о нас по ней
мы ее грядущие были
и судить правотой своих дней
как мы прошлое сами судили
будет призван к ответу герой
и злодей, что героя ухлопал
будет суд разбирать мировой
кто какую тропинку протопал
и на том суде воздадут
всем молчавшим бесчестно и честно
всем кричавшим УРА и САЛЮТ
безымянным всем, всем известным
всем довольным собой и житьем,
всем лишенным ума и покоя
павшим в битвах кровавых
с врагом
и ушедшим навек под конвоем…
но особо спросится с тех,
кто за родину жить оставался –
и стерпев пораженье
в успех верил –
вновь за прежнее брался
кто дву-жилен (не-личен) был
рисковал, распрямляясь все выше
кто взаправду Россию любил
и с неправдой сражаться вышел
 

90/50

 
Не набожен, не суеверен
и не безбожник – просто человек,
двадцатый век
раскрыл свои мне двери,
вручил на жизнь
бесценный чек.
 
 
Не расплатиться золотом и кровью,
не распластаться
пред благолепьем ниц.
Нет для бессмертья места лучше,
кроме земли,
попавшей под прицел зарниц.
 
 
Возьму сполна и бред, и славу,
от лиха и любви не отрекусь.
Я не боюсь нарваться на потраву.
О жизнь моя,
Я жить не надорвусь!
 

Ивану Семеновичу

и Александре Матвеевне

60/50

 
И были бы закаты и рассветы
любила и страдала бы земля
и правду защищали бы поэты
и все бы было без меня
и все бы шло без моего участья
как много надо
чтоб кому-то быть
как мало надо
чтоб погибло счастье
родиться жить
влюбляться и творить!
благодарю за этот век двадцатый
родителей самоотверженных моих
благодарю случайность
что когда-то любовью наградила их
 

Антоновы Иван Семенович (1907–1970) и Александра Матвеевна (1907–1996)

Антонов А.И. и Полилова Г.Ф. (1959)

О социальной лирике 60-х гг.

Так вышло, что стихам моей молодости довелось сохраниться до старости нынешней. В них правда тогдашних моих чувств и мыслей, смятения души – может и не зрелой, но загнанной в угол внешними обстоятельствами советского жития-бытия. В стихах попытки преодолеть отчаянье, стрессы, попытки снять диссонансы, вызванные угрызениями совести и злостью на себя самого, затравленного системой подавления своевольности… Сегодня в социологии в ходу новые средства исследований в том числе контент-анализ различных текстов, также литературных. Мои творенья 60-х годов в таком случае подходящий материал для понимания стихотворчества как облегчения затравленной души. Но в продуктах этого катарсиса обнаружилась моя нереспонсивность к идеологическим требованиям той поры. С 1965 до 1970 г. я «писал в стол» по инерции, ради погашения личностной напряженности, для умиротворения себя. Одновременно происходило медленное погружение в новую активность, вживание в роль социолога, в социологические и демографические исследования. Тем самым стало угасать и сошло на нет мое потаенное творчество. Его реликты можно считать частью «теневой», или неофициозной поэзии, которая наряду с диссидентской и легальной советской литературой внесла свою запоздалую лепту в картину общественного менталитета той поры.

Октябрь 2018

Вирши левши
1958–1970

Везде чужой, где я не объявлюсь,

всегда один, как язь на леске, вьюсь,

весь на виду —

взят на прицел

в пейнтболе жизни —

чтоб чистым быть не смел!

1997

«Серого неба сырость…»

 
Серого неба сырость
облачной раной саднит
горькая нам дождливость
города лижет гранит
все затаили дыхание
ждут что загнется циклон
нет у промокших зданий
сил нет стоять у колонн
там за туманностью мокрой
где мириады мокриц
для сбора сухого оброка
просыхает бессмыслица лиц
здесь без надежд на спасенье
скользкие чресла толп
даждь нам днесь из дождей
воскресение
чтобы зноем ошпарило лоб
 

Москва – Кожухово, 1959

«В полыханье голубого пламени…»

 
В полыханье голубого пламени
павильонов спиртного огня,
гномы – «голубки Дуная»
плавились
никого за гибель не виня
но тянулись к стойке
чтоб под парусом
распластаться без оков
спиритическим папирусом
и с улыбкой во весь рот
АЛКО
 

Кожухово, 1960

«Сквозь тюль и фикусы – ночь…»

 
Сквозь тюль и фикусы – ночь
мрак негрее негра
глухая чернота углов
расходятся истрепанные нервы
завязанных
узлом
умов
и вдруг луна арбузной
коркой
зависла
среди звездных трасс
нам нужен
страж оконных створок
за всеми – зоркий глаз
 

Кожухово, 1959

«Разбрызганные полосы дрожаний…»

 
Разбрызганные полосы дрожаний
в мозаике дождливых дней
где однолико множество теней
и в каждом фонаре сияет Каин
в сгущенной черноте болотной выси
недосягаемый завис покой
следы здесь чьей секретной миссии
здесь возле свалки городской?
 

Кожухово, Сукино болото, 1960