Текст книги "Черта"

Глава 4

Взмётывая клубы дорожной пыли, неслись всадники к воеводской избе. У резного крылечка на лавочке сидел усатый стрелец. Одной рукой он опирался на древко длинного бердыша, другой в задумчивости скрёб потемневшее дерево сиденья, мятая шапка съехала набок, готовая вот-вот упасть в траву. Заслышав конский топот, он встрепенулся, поднял голову и уставился на остановившихся казаков.

– Мы к воеводе, – едва отдышавшись, произнёс Дмитрий. – По делу срочному, неотложному. На месте ли хозяин?

Стрелец недоуменно оглядел разгорячённые, в каплях пота лица всадников:

– Почивает воевода после обеда. А вы откуда такие взялись?

– Не признал, значит? Дмитрий Абрамов я, со мной Иван Кочергин да Ковригин Санька, казаки из Уголка, с того берега…

– Слыхал про таких, – почесав затылок, ответил стрелец. – Подождите, покуда воевода выспится. Он только недавно ко сну отошел. Ждите.

– Некогда нам ждать! – воскликнул Дмитрий. – Буди немедленно.

– Ишь ты, прыткие какие, – стрелец встал и выразительно потряс бердышом перед носом казака. – Ты чего это ерепенишься?

– Зови воеводу, служивый! – угрожающим голосом произнес Абрамов. – Столько вёрст летели без продыху, чтоб до воеводы добраться, а ты тут мне «покуда выспится». Беги в избу к воеводе!

– Сказано же: не пущу, покуда не проснется! – стрелец готов был замахнуться оружием.

– Ты не пужай, а в избу пущай, – наседал Абрамов, а про себя думал: «Эх, зря мы сразу к воеводе не заехали, пока сломя голову через город неслись. А уж потом жене показаться да с головой перетолковать. Когда второпях да впопыхах, так всё и получается». Он крякнул и направил коня прямо на стрельца. Тот отпрянул, а затем взмахнул бердышом:

– Да я тебя зарублю сейчас! Поворачивай назад! Тоже мне начальник! Явился тут…

Конь фыркнул. Абрамов пригрозил плетью:

– Отворяй избу, зови воеводу! Добром прошу пока!

В это время Сашка нагнулся, поднял с земли увесистый камень и запустил его в окно, затворённое ставенками.

– Да я… Да ты! Что?! – стрелец задыхался от гнева, возмущённый наглостью молодого казака. Грудь коня уткнулась в угреватое лицо стража.

– Поди с дороги прочь, затопчу! – Абрамов вскипел от негодования. – Зови воеводу!

А Сашка швырнул ещё один камушек в ставню и гаркнул по-молодецки:

– Выходи, воевода! Разговор есть, до тебя касающийся.

Стрелец пятился к крыльцу, держа перед собой бердыш:

– Не пущу, костьми лягу.

Иван меж тем подъехал на коне к окну воеводской избы и принялся стучать по ставням рукоятью плетки:

– Вставай, воевода! Что сейчас скажу тебе – сон как рукой снимет!

– Ах, так! Ты его из дверей гонишь, так они в окно прут! – негодующий стрелец бросился к Ивану, схватил коня за уздечку. – Вот как я рубану!

Он взмахнул бердышом, и, казалось, впрямь зарубит Кочергина. Но в это время ставни внезапно распахнулись и показалось заспанное, недовольное щекастое лицо воеводы Степана. Он сощурился от солнца:

– Это кто ж такие бездельники государева человека будят, полуденный сон нарушают?!

– Дмитрий Абрамов я, аль не признал, воевода? – Казак и вслед за ним два его товарища поклонились воеводе, высунувшемуся в оконце.

– Здорово, Дмитрий! Почто в неурочный час будишь? – в голосе воеводы прозвучало раздражение. – Только-то вздремнул – и на тебе! Бесчинно в избу ломитесь, как разбойники какие… Не в кабак же пришли, охальники! – ворчал он.

– Если б не срочное дело, стали бы мы ломиться в избу по твою душу? Из дозора мы вернулись. Вести важные несем, – Дмитрий подъехал к самому окну. Стрелец тем временем отряхивал кафтан, готовясь вставить своё гневное слово меж тирадами воеводы.

– Ты б и в царские палаты так ввалился по «срочному» делу? – мрачно спросил воевода. – Тебя бы слуги царёвы вмиг окоротили…

– Жалует царь, да не жалует псарь, – голос казака повеселел.

– Это я-то псарь!? Да я верой-правдою государю русскому служу! Я с татарвой рубился, ранен был дважды… – вскипел стрелец.

– Остынь! – коротко и властно сказал воевода. – Спешивайтесь и проходите в сени. А я сейчас оденусь и приму вас честь по чести.

Стрелец уступил дорогу трем уголковским казакам. Отворив тяжёлую дверь, вошли в воеводскую избу, сняли шапки, перекрестились на незамысловатую икону Архангела Михаила, покровителя града. В глубине дома послышались шаги воеводы.

– Сейчас, братцы, вот только опояшусь, – прозвучал его тяжёлый, глухой голос. Ещё немного – и в проёме двери выросла грузная, осанистая фигура Степана Ушакова в наполовину расстёгнутой рубахе, с копной нерасчёсанных рыжеватых волос над широким лбом. В глазах государева человека таяли последние остатки послеполуденного сна, тяжёлые веки под мохнатыми бровями моргали. Степенным величавым жестом он предложил казакам войти:

– Проходите, гости, потолкуем. Видно, дело ваше и впрямь не терпит никакого отлагательства, коли решили воеводский сон потревожить.

– Беда пришла, воевода! – сказал Абрамов, усаживаясь за широкий, грубо сколоченный стол. – Идут со Слобожанщины несметные полчища запорогов. Сами видели, еле ноги унесли. Одного из товарищей пуля задела.

– Народ бежит от них, как от заразы, как от пожара степного, – вставил своё слово Иван. – Бросают дома, нивы, берут только то, что на себе унести способны. Шлях беженцами запружен, еле пробились. Страшные дела рассказывают…

– Будто не щадят разбойники ни старого, ни малого. Даже церкви Божии грабят, ризницы опустошают. Младенцев вместе с люлькой на пику насаживают, баб и девок бесчестят, сёла огню предают, – включился в разговор Сашка. – Лютуют пуще татар в былое время.

– Вот оно что… – воевода поскреб ус. – Выходит, смутные времена на Русь возвращаются.

– А верховодит этими иродами сам гетман Сагайдачный, – произнёс Абрамов, задумавшись. – Говорят, будто бы у него сговор с ляхами есть.

– Да-а, – ответил Степан, немного помолчав. – Час от часу не легче. Не ровён час, будут под стенами нашего града. А крепость к осаде не готова! – всплеснул он руками. – Если завтра нагрянут – не выдержит натиска!

– Не завтра ещё. На пути запорожских казаков не одна русская крепость стоит, – стал успокаивать Дмитрий. – Пока они до нас доберутся, можно и укрепления подлатать.

– Да, латать немало придётся, – задумчиво произнёс Степан. – Начиная с частокола и мостика через ров. Еще у горожан привычка скверная: как идут из города – непременно перильцу отломят, дескать, от псов бродячих обороняться да лихого люда. Я уж их и усовещивал, и карами грозился – без толку всё. На прошлой неделе стрельцы мои Федьку Брыкина поймали за этим делом. Лопнуло моё терпение, велел на воеводском дворе горячих ему всыпать – чтоб наука была для непонятливых. Эх, что за народец мы! – тяжко вздохнул воевода. – Рубим сук, на котором сидим, а потом – хрясь задницей оземь!

– Народ собирать будешь? – спросил Иван, отирая пот со лба тыльной стороной ладони.

– Завтра же с утра велю в било ударить, всех на площадь созову. Начнём крепостцу чинить да рвы расчищать. – Воевода неожиданно хлопнул себя по лбу. – Батюшки! Да я ж с разговорами и угостить вас забыл. Эй, Маланья! – крикнул он. – Сообрази там что-нибудь перекусить для гостей. Небось с голодухи кишки сводит?

– Спасибо, мы уж сами полакомимся, чем Бог послал, – Дмитрий встал и раскланялся, за ним остальные. – Ты давай распоряжайся, а мы вечером своих казаков соберём на круг.

Они покинули воеводскую избу, вскочили на коней и, провожаемые недовольным взглядом стража, поскакали к берегу Прони. Воевода вышел на крыльцо, глянул, насупив мохнатые брови на стрельца:

– Эх, детина! Будить не хотел воеводу. С тобой и войну проспишь!

– А что, опять война?! – удивлённо уставился стрелец мутно-зелёными глазами на своего начальника. – С кем же война?

– Дурень! – в сердцах бросил воевода. – Запороги войной идут. Русь грабить да палить!

– Что ж, с запорогами воевать пойдем! – отозвался стрелец. – И не таких прежде бивали!

Воевода хотел сказать что-то воинственно настроенному стрельцу, да передумал, махнул рукой, хотел было захлопнуть дверь, но обернулся и бросил стражнику:

– Через час пойду в обход, крепостные стены осмотрю, ров да тын. Понятно?

Стрелец кивнул головой. Вернувшись в дом, воевода распахнул окно во двор и крикнул:

– Василий! Семён!

Беззаботно балаболившие стрельцы вскочили со скамейки:

– Что желаешь, воевода?

– Через часок крепость осматривать пойдем. Надо вызнать все слабые места. Враг на Русь нагрянул нежданно-негаданно.

– Так и повоюем! – задорно воскликнул молодой, лет двадцати с гаком Семён.

– Не храбрись понапрасну, Аника-воин, коли повоевать ещё не довелось. Вот когда пройдёшь боевое крещение, тогда другое дело, – оборвал на полуслове бывалый стрелец.

– С кем война-то? – тем же весёлым голосом вопрошал Василий. – С погаными крымцами?

– Нет, запороги идут.

– Кабы с басурманами, тогда понятно. А то свои же православные… – Воин задумался. – У нас в Черкасской слободе тож выходцы из Сечи есть. Пойдут ли супротив своих земляков биться? А ну ежели переметнутся к неприятелю, ворота откроют? Что тогда?

– Не переметнутся, истинный крест, – уверенно и твёрдо ответил Василий. – Я их хорошо знаю. Эти хлопцы надёжные. И прежде не подводили, и ныне, надеюсь…

– И я надеюсь… – пробормотал в усы воевода.

Глава 5

Назад казаки ехали чинно, степенно – мимо неказистых обывательских домиков; мимо лавок, бойко торгующих всем и вся: мимо кузницы, где в эту пору кипела работа; мимо кружала, откуда доносилась пьяная брань кабацких голышей; мимо капризно блеющих коз, погоняемых пастушонком; мимо лениво переваливающихся уток, бредущих к пруду; мимо старика-сбитенщика, зазывающего отведать напиток. Никто в крепости, кроме троих казаков, воеводы да стрельцов, которых он успел оповестить, не ведал ещё о страшной угрозе, нависшей над русским пограничным городком. Покинув Стрелецкую слободу, скоро въехали в казачью Прудскую. Поминутно здоровались с братьями-казаками, живущими по сию сторону Прони. Глядя на сосредоточенного, не улыбавшегося Дмитрия, вопрошали казаки:

– Что невесел-то? Али беда стряслась?

– Готовьтесь, братцы! Скоро нам с вами за сабли браться, – так «поэтически» ответствовал десятник Абрамов.

– Война?!

– Только без суматохи. Готовиться будем к осаде. Передайте вашему голове, пусть круг соберёт и воеводу позовёт. А мы в Уголок едем.

– Вот те раз! Не было печали… – молодой шустрый казачок ударил шапкой по коленям.

– Неужели смута новая грядёт?! – вскинул руки другой.

– Запороги на Русь нагрянули, чтоб их старши́не пусто было! – бросил Санька.

Встретился им на пути торговый гость из Подвинья Михаил Ушаков, однофамилец воеводы. Каждый год с рыбным обозом наведывался двинянин на берега Прони. В этот раз, вопреки обыкновению, прибыл в Михайлов посреди лета – надо было выстроить здесь складские помещения – пережив перипетии Смутного времени, купец из Поморья мало-помалу восстанавливал в среднерусских городках прежние масштабы торговли.

– Ну, здорово, Михаил!

– Здорово, коль не шутишь. Куда путь держишь-то?

– Из степного дозора сегодня вернулся. В Уголок возвращаюсь от воеводы. Тебе бы, Миша, город наш покинуть надобно, пока не поздно.

– Это ещё зачем? Кто ж меня гонит прочь? – Михаил мрачно насупился, потеребил седеющую бородку. – У меня ж амбар недостроен…

– Война грядёт, помор. Вот как нападут козаки запорожские, пожгут твои амбары и самого тебя в куски порубят… Зимой, ежели город цел останется, приезжай с товаром. Мы рыбке северной завсегда рады.

– Чтоб я бежал от каких-то… Тьфу ты! – светлые щеки Михаила побагровели. – Мы, поморы, запорогов ваших бивали. Сколько их, разбойников, на Ваге полегло. Ух, и лютовали: много сёл разорили, посады в пепелища обратили, народ резали, до самого Бела моря дошли, грабёжники, до Терского берега! Там поморы их воровские шайки топорами да баграми встретили. Кого посекли, кого прогнали восвояси через болота, через непроезжие тайболы. Будто орда дикая прошлась по нашему краю в тот проклятый год. Только град Михайло-Архангельский не тронули, даже приступить побоялись.

– Так небось ваш Архангельский город покрепче нашего будет? – спросил Иван, свешиваясь с коня. – Оттого и побоялись на приступ идти.

– Да такой же городок, что и ваш. Деревянный весь. Спалить запросто можно. Только вот осадная наука этим ворам, видно, неведома. Они всё набегом-наскоком норовят, когда их не ждали. Налетели, души христианские погубили, добро награбили – и прочь поскакали.

– Слушай, – вмешался в разговор Санька. – А может, оттого и не посмели тот городок взять, что хранит его сам предводитель сил небесных Архангел Михаил? Постойте-ка, да ведь и мы под защитою Архистратига! В честь его и город наш именован – Михайлов! И нас небесный заступник оборонит…

– Ага, у Христа за пазухой живём! – огрызнулся Абрамов. – На Бога да архангела надейся, а крепость держи в готовности, чтоб любой набег отразить, любую, сколь ни есть долгую, осаду выдюжить! Надейся, а саблю точи и порох держи сухим.

– Остаюсь я, ребята, – заявил Ушаков, – хоть бы даже погибнуть мне тут суждено. – И зашагал дальше, гордо неся русоволосую голову.

Подъезжая к берегу Прони, встретили Мыколу Жменю из Черкасской слободы. Важно восседал он на могучем скакуне рыжеватой масти: всадник под стать коню – крепкий, крупнотелый, тяжеловесный, только чуб да пышные усы – чёрные, как вороново крыло.

– Здоровеньки булы! – важно ответил Мыкола.

– Ну, здравствуй, – кивнул головой Дмитрий. – Слыхал, твои земляки-запороги на Русь двинулись. Коли завтра к городу подступят, с кем будешь, сотник?

– Як же «наши»? – после недолгого раздумья ответствовал Мыкола с обидой в голосе. – Це не наши!

– А кто ж таки? – Абрамов придержал коня.

– Воры! Бисово семя! – И смачно плюнул в дорожную пыль.

Мыкола жил в Черкасской слободе уже третий год. В Михайлов он прибыл с Киевщины, став одним из многих беженцев от панского гнёта. История его была такова: позарился панский сынок на Мыколину жинку, силой овладел красавицей. От горя и позора та руки на себя наложила, Мыкола же в отместку зарезал обидчика-паныча и тёмной ночью бежал прочь из поместья. Долго ли, коротко ли, добрался до Михайлова, где и встретил немало своих земляков – малороссийских казаков. Мыкола сумел уже отличиться в стычках со степняками и местными разбойничьими шайками, наследниками недавней Смуты.

– Дай Бог, если с нами будет, – проговорил после непродолжительного молчания Дмитрий. – А то ведь раскроют ворота перед своими земляками с Днепра – и погибель тогда городу.

– Что ж, изменщики да перебежчики всегда были, – отвечал Иван. – Когда-то и наши братья, казаки рязанские, Тарарую ворота распахнули. А не доверять Мыколе у меня причины нет. Он дядю моего в схватке с ногайцами выручил, на себе с поля боя вынес.

Так, неспешно беседуя, доехали казаки до берега Прони. Здесь, на живописной лужайке над быстрой рекой, и спешились. Голод окончательно одолел трёх соратников. Извлекли из сумы и узелка нехитрую еду, Иван достал из-за пазухи баклажку, разложили всё это на траве и принялись трапезничать. Дмитрий постепенно погрузился в раздумья: вспоминал он горемычную юность свою, полон и тяжкое рабство турецкое.

Глава 6

Судьба немилосердна была к Дмитрию в дни его юности. Моровое поветрие унесло отца; старший брат ушёл в степь казаковать – да и сгинул вместе с товарищами. Вскоре, простудившись в ненастную погоду, захворала и умерла мать. И всё это случилось за два года. Остались на свете Дмитрий да его младший брат Николай одни в родовом доме.

Но эта череда смертей родных была лишь преддверием новых тяжких испытаний, обрушившихся на плечи Дмитрия. Зачастили в рязанские пределы степные разбойники: жгли сёла, вытаптывали нивы, угоняли скот, убивали и забирали в полон людей… Одним из таких полоняников оказался и Дмитрий. Решил он однажды сходить в дальний лесок по грибы. С полным лукошком, беззаботно насвистывая, вышел он из-под берёзовой сени на луговой простор. Благодать! Букет травяных ароматов дурманил, кружил голову. Вдохнул Дмитрий полной грудью этот божественный запах, взошёл на бугорок, присел – далеко видать… Вдали едва заметны деревянные стены Михайлова, тонюсенькая лента Прони, золотистые поля, изумрудные холмы, лазоревое небо с молочно-белыми облаками на горизонте. Вот дорога, всадники по ней скачут, два десятка вооружённых людей.

Свернули вдруг с большака – и прямо через поля, топча пшеницу. Тьфу ты, бесы! Неужто тати, разбойнички пожаловали? Не щадят труда крестьянского, губят хлебушек, ироды бесчестные! Видит – скачут прямиком к пригорку, где Дмитрий сидит. А он, как назло, без оружия был, да и если бы саблю прихватил, куда ему одному против шайки! Стал быстро спускаться с пригорка – и бегом в лесок, авось не заметят, не настигнут. Но нет – отряд обогнул пригорок, где только что беспечно рассиживал Дмитрий. Предводитель заметил его, обернулся, закричал что-то.

Господи, да это ж басурманы! Шапки лохматые, сабли кривые, перекрикиваются не по-русски и в Дмитрия пальцем тычут. Березняк уж близко… ускорил бег казак, думал: только бы до леса добежать, там углубиться как можно дальше. Двадцать одного искать не будут. Но догоняют нехристи… Выронил Дмитрий лукошко, подберёзовики да белые грибы по траве рассыпались. Чёрт с ними, была б голова цела, только бы успеть… Не успел – схватил его всадник за шиворот, оторвал от земли, швырнул в густую траву-мураву навзничь. Ходят вокруг поверженного русского казака басурмане, лопочут что-то, гогочут, плюют в него, плётками тычут. Один близко подскакал, скалит зубы:

– Урус, ясырь, попался… – И плеткой ожёг по спине.

Другой замахнулся, но перехватил его нагайку Дмитрий, дёрнул что есть мочи – и вылетел всадник из седла. Вскочил – а Дмитрий его сапогом под колено. Согнулся, завыл от боли, плётку уронил. Дмитрий схватил её за хвост – и кнутовищем меж глаз обидчику.

Тут на спину Дмитрия со зловещим свистом обрушились удары плетей. Рубаха – в лохмотья, один рукав порван, болтается, плечи, шея, затылок – всё в кровище, вдоль хребта кровь струится. И снова удары посыпались. Метнулся Дмитрий в сторону – и тут петля аркана туго захлестнулась на его шее. Под гогот сообщников поволок его крымский татарин по траве. Другие вслед за ним, всё норовят плетью достать, уж и лоб, и губы рассекли, счастье, что очи не выбили. Один татарин больно ткнул в левый бок наконечником копья, хрипло крикнул:

– Вставай, ясырь, а?

Остановился всадник с арканом, подождал, пока встанет избитый, окровавленный казак. И погнали бедного через луга, через перелески, вдали от больших дорог, сёл и деревень. На привале привязали его тем же арканом к одинокому деревцу, руки за спиной скрутили крепким узлом. Стащили с Дмитрия сапоги; он брыкался, бил ногами в чумазые, неумытые рожи степных разбойников. А они – кулаками тыкали да плетьми охаживали со всего размаху. Кинули кусок вяленой конины. Дмитрий с отвращением отпихнул его голой пяткой. Кто-то плеснул ему в рот воды из бурдюка; Дмитрий, хоть и мучился от жажды, выплюнул её прямо в кривую рожу хищника. Тот наотмашь ударил казака по разбитой щеке. Татары принялись делить сапоги, дошло дело до драки. Грабители готовы были обнажить сабли и посечь друг дружку, пока предводитель пинками и зуботычинами не растолкал дерущихся и не сел примеривать обувь – пришлось впору, басурманин довольно ухмылялся. Солнце садилось; татары поспешили в путь: отвязали Дмитрия и погнали его, побитого, рваного, полуголого и босого, изредка подстёгивая плетками. Когда догорели последние отблески заката, вдали показались огоньки степных костров, послышались конское ржание и голоса, ветер донёс едкий дым, запахи готовящейся пищи.

Несколько сотен татар разбили лагерь на краю степи. Сюда же пригнали десятки русских баб, мужиков, девушек, отроков и совсем маленьких детей. Ближе к полуночи прискакали ещё два отряда, волочившие на арканах отчаянно голосящих крестьян из ближайших деревень, гнавшие коней и коровёнок. Как после узнал Дмитрий, его отряд тоже поначалу захватил несколько работавших в поле мужиков и баб. Истошно загомонили они – и на выручку ринулись вооружённые ратники из ближнего выселка. Нескольких захватчиков посекли в короткой стычке, отбили односельчан. Десяток вёрст улепётывали разбойники. Так бы и вернулись с пустыми руками пред грозные очи Едигея-мурзы, если бы не попался им случайно одинокий грибник.

Наутро брань и удары разбудили Дмитрия и ещё более полусотни таких же русских бедолаг. Татары снялись с места. Остались только двое мёртвых пленников, пытавшихся под покровом ночи бежать, – их тела, нанизанные на колья, были видны издали. Для устрашения захватчики выставили тела казнённых на вершине кургана. Над мёртвыми с клёкотом уже кружил степной орёл-могильник. Понуро шли вчерашние землепашцы, боясь оглянуться назад, будто ветхозаветный Лот, и долго являлись им во снах замученные земляки. Крымцы двинулись в глубь степей, просочились между русскими пограничными городками и вышли на Муравский шлях… Долгие дни под палящим солнцем, через выжженную июльским зноем бесконечную равнину, мимо каменных истуканов, насыпанных древними народами курганов, одиноких, как перст указующий, деревьев, вброд через пересыхающие реки, под свист плетей и бичей, погоняющих отставших полоняников. Иные навеки остались лежать вдоль обочины старого шляха; звери растащат их бренную плоть – и только обглоданные кости останутся белеть под немилосердным небом. Зарубцевались старые шрамы, их сменили новые, коричневым загаром покрылось обветренное суховеем лицо, волосы из-под намотанной на голову повязки – спасение от пекла – вытянулись до самых плеч, борода обильно разрослась по щекам и шее – бриться-то было нечем, татары отобрали у несчастных всё острое и режущее. Загрубела подошва на босых ногах. Одежда болталась грязными клочьями на немытом теле – даже у пугала огородного одежонка не в пример приличнее. Урчит пустой желудок, сипит пересохшая глотка – воды и еды мучители давали ровно столько, чтобы пленник не околел с голоду, кормили объедками от своего стола, швыряя в толпу недоеденные куски мяса, лепешек…

Несколько раз к длинной веренице полумертвых людей подгоняли новых. Это были полоняники, захваченные татарами в поднепровских землях. Русская речь смешалась с певучим украинским говором. Благодаря этому пополнению скорбный этап увеличился вдвое или даже утроился – свежие ясыри заменили тех, кто остался лежать в ковыле, не осилив горькой стези. Татарские же отряды слились в целую армию, до тысячи воинов.

Бежать не представлялось возможным: днем и ночью татары зорко стерегли полоняников, на ночь туго связывали им руки и ноги путами да кожаными ремнями. Больно впиваются они в тело, с боку на бок еле перевернёшься, по нужде не сходишь – терпи. Пытавшихся бежать запарывали до смерти и оставляли их тела на съедение хищному зверью и птицам.

Долго ли, коротко ли, однажды далеко за полдень увидели русские пленники вдали укрепления крымского перешейка. Мурза выслал вперёд гонца; тем временем крымско-татарский стан расположился возле озера. Некоторые полоняники, изнывая от жажды, поползли к воде – и обратно, отплёвываясь и осыпая проклятьями дьявола и его слуг-крымцев: вода в озерке оказалась горько-солёной. Когда вернулся гонец с грамотой от начальника крепости, полон подняли – и изнурённые люди, шатаясь, побрели под татарским конвоем к воротам, ведущим в Крым, навстречу новым бедствиям. Распахнулись тяжёлые врата – и многие из входящих расстались с последней надеждой, подобно душам грешников, вступающих в первый круг Дантова ада. Лишь немногие, как Дмитрий, лелеяли мечту о спасении: разбитыми губами целовал наш герой медный крестик на иссечённой плетьми груди: «Боже, ниспошли мне спасение из ада земного».

…И вновь тяжкий путь. На привале Дмитрий обмотал ноги лохмотьями бывшей рубахи и подобранными где-то кусками воловьей шкуры – какая ни есть, а обувь. Так и брёл, полуголый, в жалких обмотках на босу ногу. Унылый, однообразный степной пейзаж сменился новыми картинами: фруктовые сады, бахчи, лоскутья зелёных полей, татарские, греческие, караимские селения; вдалеке, в туманной дымке, виднелись вершины Крымских гор. Дорога, тянувшаяся прежде по плоской равнине, стала заметно подниматься в гору. Острые камни больно ранили ступни. И всё так же хлестали плети, рассекая знойный, стоячий воздух, обрушивались на спины ясырей. Где-то в сердце крымской степи татары отделили часть скорбного этапа и погнали в Бахчисарай, столицу ханскую. А Дмитрий и его собратья по несчастью продолжали брести в неизвестность.

Однажды исстрадавшиеся полоняники почувствовали свежее, влажное дыхание ветра – море близко. На следующий день показался берег: скалы, у подножий которых кипели белые буруны, тяжёлые волны, скользящие по зыби морской лёгкие парусники.

– Куда нас ведут? Кажись, на край земли прибрели?.. – спросил казак у шедшего рядом старого орловского крестьянина.

– В Кафу гонят, на невольничий рынок. Вчера сам слышал – я по-татарски маленько смыслю. А куда потом дальше, о том не ведаю…

В черноморском порту, дав передохнуть пару часов на каком-то дворе, погнали несчастных в грязные, приземистые сараи. Здесь выжившие пленники провели два дня, питаясь одной гнилой рыбой, чёрствым хлебом и водой. В помещение, где содержался Дмитрий и ещё дюжина уцелевших после адского марша рязанцев, втолкнули новых невольников. Рядом с ним в бессилии свалился на солому пожилой караим Самуил.

– Горе нам… Но утешимся, ибо муки наши хоть и тяжки, да не вечны. Избранные, претерпев, попадут в рай. И ханство Крымское не вечно. Был Израиль – и погиб, ибо не исполнил заветов Божьих. Сокрушили его язычники. Было великое царство Хазарское – и сгинуло без следа. Придёт время – не будет ни проклятого Крыма, ни Турецкого царства, ни Руси, ни Литвы… Что они есть – только жалкий прах у ног Создателя. Вера вечна, а царства смертны.

– Неправду речёшь! – вскинулся Абрамов – Будет Русь вовеки стоять неколебимо! А Крым и вправду падёт. И будут потомки ханов русскому государю дань платить и просить о милости. Русь всех супостатов переживёт. Не тебе, плакальщику по хазарам, хоронить её.

Заохал караим в ответ. Дмитрий подвинулся к нему ближе.

– Слушай, откуда ты по-русски знаешь?

– Ах, торговал я в ваших городах. Когда назад возвращался, полонили меня крымцы, да истребит Господь семя их! Одно упование на Него да на земляков своих из Чуфут-кале – может, выкупят из неволи?

Дмитрий крепко задумался. Хорошо караиму-то: он на своей земле, родня да товарищи скинутся на выкуп, не дадут продать в рабство. Что ж, и на Руси в то время собирали специальный полоняничный налог, дабы вызволять соотечественников из татарского рабства. Хоть и слабая надежда, да всё-таки есть.

Но не суждено было сбыться ей. Растворились ворота темницы – и татары плетьми стали выгонять ясырей. Повели их на невольничий рынок. Вслед будущим рабам летела поносная брань прохожих: мальчишки бросали в спины каменья и разный дорожный мусор, охрана лениво щёлкала бичами, отпугивая слишком раззадорившихся татарчат.

Вот и рынок. Здесь полон разделили на три партии. Женщин и девушек – отдельно: самых юных – в гаремы крымским мурзам и турецким пашам; тех, что постарше, – прислуживать по хозяйству. Во вторую партию – мужчин слабосильных, пухлотелых или, напротив, исхудалых, для тяжёлого рабского труда непригодных; этих тоже по большей части направляли в гаремы, только в качестве евнухов. Иных же продавали богатым и знатным крымцам в качестве домашних рабов. В третьей партии – крепких, здоровых мужиков, способных к тяжёлому труду, оказался Дмитрий. Надсмотрщик за пленниками пощупал его мышцы, проверил, нет ли телесных изъянов, кинжалом раздвинул стиснутые челюсти, оцарапав нижнюю губу и подбородок, – осмотрел те зубы, что не выбиты ещё татарской плетью да кулаком, – крепкие! Всего оглядел придирчиво – годится трудиться!

В ряду многих русских и малороссийских полоняников выставили его как скот на продажу. На рынке – гвалт, галдёж: верещат жёны, отрываемые от мужей, дочери – от родителей, продавцы и покупатели торгуются, спорят о цене до хрипоты, надсмотрщики стегают строптивых рабов. К Дмитрию подошёл чинный, толстобрюхий турок в высоком тюрбане с самоцветным камнем и пером какой-то дивной птицы, в бархатном халате и атласных шароварах, весь в жемчугах да каменьях. Грубое, обветренное лицо моряка контрастировало с холёными пальцами, унизанными перстнями. Глаза светлые, брови ячменного окраса, что среди турок большая редкость. Видно, что по крови северянин.

– Эфенди желает купить тебя! – надсмотрщик ткнул кнутовищем казака меж лопаток. А рабовладелец придирчиво осмотрел русского полоняника, опять же заглянул в рот – будто не человека – жеребца выбирал. Потом был долгий торг, пока, наконец, покупатель и работорговец не сошлись в цене. Дмитрий Абрамов и ещё человек двадцать стали собственностью судовладельца, капудана Ибрагима Вандыр-Халита. В тот же день, не дав передохнуть в тени после одуряющей жары и духоты на рабском рынке, их пригнали на галеру, приковали тяжёлыми цепями к скамьям.

Самуила продали в рабство богатому татарину, торговцу фруктами, владевшему обширными плантациями под Бахчисараем, Сурожем и где-то там ещё. Когда запыхавшиеся земляки примчались на базар, было уже поздно: хозяин быстро увёз купленную человеко-вещь в свои владения, теперь ищи-свищи его по всему полуострову.

Тяжкий путь от русских пределов до Кафы был ещё не адом, а лишь преддверием его. На галере Дмитрий Абрамов испытал настоящий земной ад.