Текст книги "В поисках сына"

Дневник на двоих

Мне бы немножко ободрения, немножко дружелюбия, немножко возможности идти своим путём, а ты загородил мне его, разумеется, с самыми добрыми намерениями.

Франц Кафка «Письмо к отцу»

Стержень

Собственно, я обратил на него внимание, когда ещё в самом начале нашего знакомства он вышел из класса в знак солидарности со своим другом. Потом, когда в анкетах, которые заполняли ученики на учителей, ставил мне во всех графах пять баллов, даже не читая, что там сказано. Таково было его отношение: или «за», или «против».

Каюсь, я обсуждал его чёрно-белость с другими, сетовал на отсутствие оттенков, как на некую грубоватость и недоразвитость. Сейчас я вижу в этом другую сторону…

У него всегда был какой-то нравственный ориентир, внутренний компас. Он, как «север» и «юг», твёрдо и определённо указывал, что для него хорошо, а что плохо. Часто казалось, уж больно твёрдо, а стрелочке всё-таки не хватает колебаний. Потом я только понял преимущество этой твёрдости перед хаотичностью поведения внутреннего компаса (если он вообще есть в комплектации) у некоторых людей. Подчас думаешь – это они в поиске, но их просто лихорадит, и стрелка компаса бешено крутится вокруг своей оси, каждый раз стремясь занять устойчивое положение, когда рядом сильное магнитное поле.

Кто-то зависит от себя, а кто-то преимущественно от других.

Семья, друзья… – для него были и остаются главными и незыблемыми понятиями. Как все нормальные люди, человек с годами в чём-то разочаровывается, остаётся меньше иллюзий и пропадает детская наивность. Но остаётся, если она есть, цельность. Любить, так любить, дружить, так дружить, ненавидеть, так ненавидеть.

Нравственное чувство – оно или есть, или нет. Его очень трудно приобрести.

А нравственный релятивизм – это не поиски правды, это попытка её использовать.

Все наши сомнения должны нанизываться на определённый шампур, некий внутренний стержень. Тогда они имеют смысл, в противном случае расползаются повсюду, как метастазы, вызывая паралич воли и нежизнеспособность.

…Прошло довольно много лет, прежде чем я понял: если придётся выбирать, так уж лучше строгое чёрно-белое кино – понятное, предсказуемое и надёжное.

Телефонная книжка

Недавно, разбирая небольшой мамин архив, просмотрел несколько записных телефонных книжек, оставшихся после неё. Просто так пролистал: машинально, из ностальгического интереса, ещё раз захотелось увидеть родной почерк, имена и телефоны хорошо знакомых с детства людей, многих из которых уже нет в живых.

Очень скоро я обратил внимание на замечательную закономерность: мама записывала в каждую свою книжку несколько имён на то время самых близких моих друзей. Притом, безошибочно угадывая, кто на самом деле мне близок в данный период. Из книжки в книжку кочевали отнюдь не одни и те же фамилии: пожалуй, только одна – моего школьного друга Вали Лурье. Остальные менялись: Семён уступил место Славику, Марина на время Тане… И вдруг в последней книжке, датированной, наверняка, 91-м годом я обнаружил: Саша Подольский, чуть ниже – его мама Л.Н., и даже телефон бабушки. Я был поражён: в это время Саша заканчивал школу, и ходил ко мне всего лишь заниматься дополнительно историей для поступления в институт. Я даже не был уверен, что мама запомнила, как его зовут.

Удивительное дело: получается, она знала то, что я ещё не знал сам…

Дневник на двоих

«Я держал книгу первый раз в жизни ещё до школы, когда ездил с бабушкой в метро на «Сокол», где уже занимался футболом. В футбол начал играть в детском саду. Если кто из ребят в группе проштрафился, воспитатель не разрешал нам играть и не давал мяча, пока не узнает, кто именно разбил чашку или забыл собрать игрушки. Ради футбола я был готов на всё и признавался во всех провинностях, хотя чаще всего не имел к ним никакого отношения.

На уроках пения отличников всегда сажали назад. Я, как правило, сидел впереди. Но стоило мне захотеть, и я немедленно оказывался на последних рядах.

Когда мы из глины лепили на 8 Марта подарки для родителей, у меня всё тоже получалось не хуже других. Справлялся я и с прочими заданиями.

Первые школьные годы тоже не были для меня напрягом. Учился хорошо, легко. Моё поведение до седьмого класса вполне отражало моё внутреннее состояние. Я не ощущал никакой неполноценности: играл в футбол, имел авторитет в классе. Учителей обрабатывал или знаниями (математика, немецкий язык), или измором (все остальные предметы). Не читал. Ни о чём особо не задумывался. Да и зачем? Всё и так было о’кей. В общем, я был нормальным ребёнком без всяких комплексов.

Но вот в седьмой класс пришёл новый учитель. Он заставил нас посмотреть на себя, мягко говоря, критически. Он явно хотел перестроить наше мышление. Удалось ли ему это? Что касается меня, то я как минимум попытался оценить свои знания, сравнить их с теми критериями, которые он нам предложил. Результат – я начал чувствовать сильную неуверенность. На уроках, где надо было говорить, я просто замолчал. На литературе и истории, когда меня спрашивали, вставал, краснел и тоже молчал. Мне было стыдно молоть чепуху. Поэтому, если на первоначальном этапе замысел нашего нового учителя состоял в том, чтобы посеять в нас комплекс неполноценности, то, во всяком случае, в моём лице он своего добился».

Я получил это письмо, часть которого передал почти дословно, по факсу из Австрии, где Саша Подольский работал в одной из совместных австрийско-российских фирм. После института ему удалось всего через полгода найти выгодную работу. И вот уже три месяца как он жил в маленьком городке на юге Австрии. Наслаждался чистотой, тишиной, уютом, ландшафтами и скучал.

Я предложил ему вести дневник и записывать в него разные впечатления, случаи, мысли, планы… Ему понравилось. Теперь регулярно по факсу он отсылал мне фрагменты своих дневниковых размышлений, которые лишь частично были об Австрии, работе, новых знакомых, а больше всего – о себе, своей жизни. Ему хотелось с кем-то поделиться. Он знал, что и для меня (а может быть, в первую очередь для меня) всё, что он думает, важно и интересно.

Получив это письмо, я испытал шок. То, что в нём было написано, явилось для меня полной неожиданностью. Десять лет человек находился под прессом тяжелейшего комплекса неполноценности, и обязан он этой заразой исключительно мне. Вот так жил человек, был счастлив – пришёл какой-то дядя и поломал весь кайф. За что?! Ради чего?! Что взамен?!

Саша Подольский, Саня, Шурик… Мы познакомились, когда я стал классным руководителем 7 «Б», в котором он учился. Класс звали классом футболистов. Подавляющее большинство мальчиков играли в футбол. А Шурик играл лучше всех. И пользовался соответственно большим уважением. Маленького росточка, совсем ребёнок, он был по-взрослому практичен и рассудителен. Его футбольный фанатизм, недетская самостоятельность, неплохие организаторские способности и полное невежество во всём, что не касалось спорта и практической жизни, делали, как мне казалось, его лидерство в классе небезопасным.

Помню, как во время нашей первой поездки в Ленинград в том же седьмом классе во всех музеях он задавал одни и те же вопросы: «А сколько это стоит? А можно ли это украсть?» Поэтому не то чтобы я целенаправленно старался понизить его авторитет, но и не поддерживал его лидерства.

Когда же после школы обнаружил, что присутствие в моей жизни этого мальчика стало чем-то само собой разумеющимся, – крайне удивился. Как это могло случиться? Ведь, казалось, Саня не подходил по многим параметрам. Не хулиган, но и не интеллектуал, из добропорядочной семьи, с нормальными взглядами на жизнь; сдержанный в проявлениях чувств, не имеющий со мной никаких особых схожих интересов и увлечений (если только тот же футбол…). Но как бы там ни было, из этого класса только он стал единственным, кто постоянно бывал у меня дома, проводя там уйму своего времени.

Будучи в общении человеком достаточно зажатым, здесь он чувствовал себя совершенно свободно, по-хозяйски. Много и оживлённо болтал на разные темы. Но сразу замыкался и только напряжённо-внимательно слушал, когда я начинал говорить что-нибудь о книжках, кино, музыке, театре… Он ни в коем случае не был против такой «загрузки», но переносил её намного тяжелее, чем, например, разговоры на морально-этические темы. Он сразу начинал себя чувствовать, как на уроке истории, где вообще предпочитал устно не отвечать, а только по карточкам или сдавать зачёт, к которому всегда готовился добросовестно-трудно, иногда даже усердно заучивая ответы наизусть.

Но именно историю бедняге Шурику пришлось сдавать в институт. Он поступал в иняз. Так как единственное, что он неплохо знал и чем занимался дополнительно, – немецкий язык, все выгоды от знания которого, вероятно, хорошо осознавал.

Первый раз вышла осечка. И тогда мы специально прозанимались целый год историей. Далось ему это непросто (ведь он должен был говорить!), ценой немалых волевых и психологических усилий. Но он выдержал, сдал экзамены и поступил.

* * *

«Я скрывал от всех свою неуверенность, но с ужасом замечал, что чувствую её всё больше и больше с каждым годом. И ничего не мог с этим поделать. Тогда прибавился ещё один комплекс: я понял, что к тому, что ничего не знаю, я ещё ничего не могу с этим поделать. У меня нет никакой силы воли. Короче говоря, к институту я подошёл в такой форме, с такой самокритичностью, что это уже явно могло отрицательно сказаться на моём развитии.

Проблемы накапливались. А отдельные импульсы и те малые искры, что возникали внутри, не давали возгорания. Им не хватало главного – постоянства. Постоянен был только мой учитель. Но одних его, пусть даже титанических, усилий извне было недостаточно.

Институт… Этот этап моей жизни был очень непростым. Обнаружив другой уровень знания, я только в очередной раз получил подтверждение тому, в чём уже, к сожалению, был совершенно уверен – я невежда. Все шесть лет я внутренне чувствовал себя ужасно. Конечно, боролся, но борьба продолжалась недолго. Я имею в виду – борьба с самим собой и за достойное место под солнцем.

Вскоре я остался один… Я не пытался представляться лучше, чем был. Не скрывал от других свой невысокий уровень, отчего становилось легче. Но планка опускалась всё ниже и ниже. Про это даже не хочется вспоминать.

Я плыл по течению против течения (это я «украл» после того, как недавно прочёл «Вверх по лестнице, ведущей вниз»). Боюсь, что институт мне почти ничего не дал. Вернее: я ничего не смог взять».

Буквально через несколько дней после поступления Шурик прибежал ко мне в панике: «Кошмар! Они там такие умные!» На самом деле, всё оказалось гораздо спокойнее. Мы очень быстро, наверное, менее чем за год, ликвидировали отставание в общекультурной информации по типу «джентльменского набора». Мне казалось, что у Шурика больше нет текущих проблем. Можно было, не форсируя, заниматься по плану. Но для чего?

Я всё время говорил ему: «У тебя должна сформироваться внутренняя потребность к чтению, культуре вообще… Без этого всё – бесполезная трата времени. Вот скажи, как ты чувствуешь: тебе это надо?» Господи, что мог ответить восемнадцатилетний парень? Что может вообще ответить на подобные вопросы человек?

На самом деле, когда пропадала конкретная, практическая цель, Шурик закисал. Накопление само по себе не было для него смыслом. Только с целью инвестировать. Коротко и прибыльно. А мои программы были явно долгосрочные и неопределённые, как картины абстракционистов.

Мы по-прежнему встречались по воскресеньям. Гуляли со всякими экскурсионными целями по городу. Я давал ему книжки. Он, бедняжка, читал их. Пытался отвечать на мои вопросы о прочитанном. Всё было как-то вымученно. Я, как всегда, периодически раздражался, как будто он не выучил урок. Произносил страстные, пафосные монологи. Он, молча и терпеливо, выслушивал. Потом я вздыхал. Потом успокаивался. Выражал надежду. Мы начинали общаться о чём-то постороннем – сразу легко и непринуждённо.

В следующее воскресенье во время очередной прогулки он почти напрочь забывал архитектурные стили, фамилии поэтов и писателей, что жили в домах, попадавшихся на маршруте, ту или иную дату, место храмовой иконы и тому подобные. И я снова раздражался…

В общем, я стал подозревать, что Саня, общаясь со мной, преследует какие-то корыстные цели (какие?!); что «не в коня корм»; и, в конце концов, как обычно, стал убеждать себя, что без меня ему будет лучше, свободнее, проще жить и надо отпустить его на вольные хлеба – пусть живёт и пасётся.

На третьем курсе я всё же спровадил его на две недели в Германию (большинство его сокурсников уже где-то были за границей, и не раз: кто в той же Германии, кто в Австрии, Швейцарии, и он, конечно, немного комплексовал). А после приезда, вероятнее всего, неожиданно для него под каким-то надуманным предлогом я отказывался встретиться. Вскоре и он прекратил звонить. И через несколько месяцев мне передали сказанные им с обидой слова: «Ну что я могу сделать, если меня не хотят видеть? Не буду же я навязываться?»

* * *

«Особенно кошмарными были последние два года в институте. Хотя… как сказать. Я познакомился с девушкой (подвёз как-то на машине вечером). Машина у меня, кстати, была с семнадцати лет. В институте меня считали если не крутым, то, во всяком случае, уважали. (Если не за знания, то хотя бы за машину.) Скоро мы с ней стали жить вместе. Снимали квартиру. Надо было зарабатывать деньги. И я стал гонять машины из Польши, а иногда даже из Германии. До учёбы дела уже не было никакого. Да и не перед кем теперь было отчитываться. С учителем мы поругались. Точнее, он на меня обиделся. Был у нас один разговор о теоретиках и практиках. Так я какую-то глупость сказал. В общем, получилось, что он как бы теоретик. (Потом, правда, выяснилось, что он этого разговора даже не помнит!)

Книжки не читал совсем. В институт почти не ходил. Экзамены сдавал чудом».

Мы не виделись два года. За это время ничего не изменилось: ни наши отношения, ни сам Шурик. Всё хорошее осталось, но мало что было приобретено. (Хотя, как всегда, в жизненном опыте произошли значительные накопления.) Когда мы снова встретились и поговорили, я сказал: «Всё, можешь больше не бояться – шлагбаум открыт!» – и тут же ужаснулся своей снисходительности и высокомерию: тоже мне – очень важная персона, которая то допускает до себя, то закрывает доступ к телу.

Шлагбаум вообще неуместен. Проезд свободен в обе стороны. А интенсивность передвижения в разное время разная и зависит от очень, очень многого.

По привычке при первой же новой встрече Шурик стал оправдываться: вот, мол, совсем не читаю, нигде не бываю, ничего не смотрю. Всё время – работа и подружка. Но, конечно, можно… хотелось бы ещё раз попробовать…

И мы попробовали. Саня взял у меня снова какую-то книгу. Попытался сходить в театр. Посмотрел на видео предложенный мною фильм. От всей вымученной процедуры обмена мнениями вдруг повеяло такой тоской… И я решился сказать Шурику нечто, может быть, очень странное и непривычное для него из моих уст: «Саня, ты хороший, приличный парень. Благодарный и доброжелательный, не способный на низость. И этого достаточно, потому что необходимо. В конце концов, прочтёшь ты ту или иную книжку, будешь ли хорошо разбираться в классической музыке, живописи, театре и кино – не самое важное. Главное, прости за банальность, чтобы человек был хороший. А остальное, если повезёт, если приложится, оценишь в своё время и без посторонней помощи».

* * *

«Я знаю свой уровень. Громкие победы и слава идут где-то параллельно моей дороге. Но у меня есть своя партия, в которой я должен победить. Победить одному, увы, а может быть, к счастью, мне не удаётся. Как я жил последние три года? Съездил в Польшу, продал машину, «наварил штуку» – и живёшь. Из дому почти не выходил. Сидел смотрел с Диночкой телевизор. Даже не помню, о чём разговаривали. Вот с учителем когда общаюсь (90 % слов – его, 10 % – мои), потом приезжаю домой, меня спрашивают: о чём ты столько часов разговаривал? А я в большинстве случаев весь наш разговор-монолог передать не могу. А кусками – никто не поймёт. Но я всё помню. Даже потом специально думаю об этом, о чём говорили. Впитываю в себя всё, и с большой пользой. А тут, когда сижу дома, о чём говорю, что делаю – не знаю, не помню. Никуда не ходил: ни в театр, даже просто так в центр выехать, в кафе посидеть. Одним словом – деградировал.

Но это я как бы со стороны, не своими – учительскими глазами вижу. А так, по самоощущению, всё нормально. Нормально! Значит, я могу так жить. Другой вопрос – хочу ли? Но он для меня риторический. Не хочу! Просто я не знаю – получится у меня по-другому или нет.

Учитель помог мне разобраться в моей шахматной партии: что есть пешка, что есть ферзь. Но многие сегодня «клюют» на пешек. А он учит играть благородными фигурами. Но когда много пешек окружают благородную фигуру, ей очень сложно. Я не хочу выбрать путь пешек. Я понимаю, что, как Чайка Джонатан Ливингстон, должен прорваться через окружение стаи. Но окружение – странная вещь, особенно к которому ты привык. А перемены – вещь болезненная…»

Пока Шурик был маленьким, меня не тяготила ответственность, и я ничего не боялся, потому что знал, чего хочу. Конкретно. И не видел в этом никакого вреда. Я был его школьным учителем. Ездил с ним и его друзьями в поездки, рассказывал обо всём, что попадалось в пути и что знал. Предлагал читать книжки, учил истории, по мере возможностей помогал разобраться в жизни и в себе. Но вот он вырос из школы, как из коротких штанишек. Но мы по-прежнему вместе. Он привык к нашему общению, привык прислушиваться к тому, что я говорю, досадовал на то, что мало говорит сам. Как-то с горечью сказал, что у него есть всего лишь глаза и уши, но этого не хватает для диалога со мной. Но было бы желание. Оно подкупает. И одновременно оно камуфлирует опасность. Опасность манипуляции. Когда человек недостаточно самостоятелен, недостаточно развит, чтобы отнестись ко всему сказанному с уважением, но критически.

В детстве взрослый человек рядом обязателен. Устраняться нельзя, иначе – «святое место пусто не бывает». И его займут. Но нет гарантии, что это будут достойные люди с благородными намерениями.

Детство заканчивается, когда человек может принимать самостоятельные, личностные, именные решения. Учитель может оставаться рядом в качестве друга и наставника. Он может, когда посчитает нужным, высказать своё мнение обо всём, о чём захочет. Без страха. Ибо поступки бывшего ученика – уже целиком его собственная ответственность. Он способен оценить пусть значимые, но посторонние слова и принять своё решение. Но если личность ещё не сложилась, а наше влияние по-прежнему сильно и определяюще, значит, его поступки совершаются, в том числе, и с нашим непосредственным участием. А следовательно, наша вина и наша ответственность в том, что происходит.

…Санечка Подольский становится взрослым человеком. Мне вдруг стало не страшно говорить ему и о том, что чтение книжек – не главное, и о том, что обязательно надо читать (хотя бы для своих будущих детей из семьи интеллигента первого поколения); и о том, что надо размышлять над поступками, пристальнее вглядываться в себя, в мир, и о том, что важнее жить, чем размышлять о жизни.

Я уверен, что он понимает меня и прислушивается к своему внутреннему, пускай ещё не очень сильному, но определённо прорезавшемуся голосу. Пытается разобраться и выбрать, что же нужно именно ему.

* * *

«Мне кажется, что в моей жизни что-то происходит. Внутри. Когда-то учитель говорил, что должно созреть что-то внутри. Я научился разговаривать сам с собой. Мне нравится наш диалог. Я почти уверен, что шёл раньше по пути, который мне явно не по душе. Поэтому надо срочно поменять маршрут. И поменять багаж. У меня уже такое чувство, что в старой сумке не застёгивается молния. Нужна новая сумка, вместительная. И надо что-то делать, не расслабляться. Просто так в жизни ничего не бывает. Сейчас я хотя бы имею все условия, и не воспользоваться ими будет, может быть, самой обидной моей ошибкой».

Дневник на двоих – 2

Не требуй от ребёнка платы за всё, что ты для него сделал. Ты дал ему жизнь, как он может отблагодарить тебя? Он даст жизнь другому, тот – третьему, и это необратимый закон благодарности.

Януш Корчак «Десять заповедей для родителей»

Цикл жизни

Многие учителя испытывали стыдную страсть – проверить своего ученика на верность, удостовериться в его истинном чувстве к себе, убедиться, на что он готов ради любимого учителя и так ли его любит на самом деле. Многие из нас периодически ощущают нехватку внимания к себе и хотят лишний раз получить дополнительную подпитку в виде каких-то слов, проявлений заботы, просто добрых намерений (несмотря на то, что мы о них знаем), хотя бы лёгких позитивных импульсов в свою сторону. И вот мы, уже потеряв осторожность и стыд, придумываем в своём воспалённом мозгу некую интригу: как бы искусственно смоделировать такую ситуацию, чтобы заставить ученика «раскрыться», «показать своё истинное лицо».

Поддавшись подобному искушению, при любом раскладе мы в проигрыше – или узнаем такое, от чего будет очень больно, или ошибётесь – и тогда будет очень стыдно.

…О, как мы любим их маленькими и беззащитными. Несмышлёныши – они целиком и полностью зависят от нас, любят нас, боготворят. Они делятся с нами сокровенным, доверяют нам, просят совета, прислушиваются во всём. Мы в курсе почти всего, что с ними происходит, мы единое целое и кажется, что оно неразделимо. И мы привыкаем к этому.

Но потом они вырастают и незаметно, но всегда неожиданно уходят. И мы уже не вместе. Мы перестаём быть столь необходимыми для них и начинаем думать о себе, требовать от них: благодарности и уважения, заботы и внимания. Мы пытаемся их вернуть. Чтобы, как нам кажется, помочь им. На самом деле мы теряем смысл жизни. Теперь мы превращаемся в несмышлёнышей, которые во многом зависят от их любви и тепла, мы превращаемся обратно в детей и начинаем видеть в них как бы своих родителей, олицетворяющих заботу и безопасность нашей жизни.

А они приходят редко, в основном, когда им чего-нибудь нужно; забывают сделать то, о чём мы их попросили; практически никогда не позвонят «просто так», узнать, как дела, здоровье и вообще; мы не дождёмся от них приятных сюрпризов, нас не избалуют знаками внимания; они не смогут понять наши проблемы, тем более, сопереживать; не надейтесь – они не будут жить за нас, а только за себя или своих детей; они не чувствительны к нашей боли; они даже не сразу почувствуют, что нас не стало, хотя и полюбят нас после смерти; они выполнят долг, соблюдут приличия, но быстро забудут, ибо их захлестнёт водоворот собственной жизни; они вырастут, станут взрослыми, заимеют собственных детей и начнут вскоре также обижаться на них и рассуждать о несправедливости; потому что, в сущности, они такие же, как и мы, – не лучше.

Дневник на двоих – 2

Здравствуйте, Анатолий Авраамович. Оговорюсь сразу, по-честному, без обдумываний последствий на десять шагов вперёд. Цель письма ответить, честно и без всяких светских игр (которых я терпеть не могу в нормальных отношениях) и высказать своё недовольство.

Начну с последнего. Докладываю Вам лично, чтобы Вы не волновались и не волновали других (непонятно, зачем и почему, когда все мои телефоны у Вас есть), что все проблемы со страховкой уладил. Конечно, мне странно и непонятно, почему Вы просите звонить М. мне, чтобы (наверное) как-то ускорить процесс разрешения, в общем-то, обыденной проблемы. Что же значили на самом деле и для чего вообще были слова: «Теперь ты, Шурик, будешь узнавать всё от первого лица». А? Сколько Вы продержались? День, два, полмесяца, до первого моего пропадания? Или?.. Теперь мне звонит М., который по моей проблеме НИ РАЗУ в жизни мне не звонил. Вы, конечно, ни при чём. Нет-нет, он сам, волновался за меня. Я понимаю… Волнуется, блин.

Хорош был Ваш звонок во время моей болезни. Небось, два-три дня думали звонить или нет (или почту не смотрели, да?). Решили, на всякий случай, а вдруг действительно человеку плохо, может, чего недоброго и осложнения будут, нехорошо получится. Так неправильно.

«Ну, чего там у тебя?» (слышу я в трубку) – хорош вопросик, самое главное интонация. Невротическая. Трубку я хотел положить сразу же. Плохо мне было тогда по-настоящему, наверное, это и спасло, а то бы так и продолжали ворчать…, только слушая гудки.

Да, пропал на месяц. Ну и что? Я вот все с мамой Вас сравниваю. Предположим, не общался бы я с мамой месяц. Мало ли что? И? Она бы поняла, САМА БЫ позвонила, а у нас получается, звонят только младшие, и что за привилегии в равносторонних отношениях? Почему Вы мне не звонили месяц? А? Но разве не правомочен вопрос? Кто пропал? Я? Почему я? Почему Вы не сказали, что едете в Германию? Тогда почему Вы недовольны (а наверняка), что я не позвонил Вам, будучи в Германии?

А после Вашего «ну, чего там у тебя», или вообще непонятное мне: «Саш, ну ты знаешь, как я на подобные вопросы отвечаю (это на мой вопрос – как Вы?) звонить Вам не только боязно, а иногда просто не хочется. Зачем? Чтобы опять почувствовать себя неуверенно?

…Хорошо, обменялись мы информацией, давай поговорим… – вот на этом и заканчивался ВАШ разговор. Хорошо, полчасика протянуть можно ещё на тему футбола. ВСЁ. А потом я вижу только усталое выражение лица, в котором читается: не послать бы тебя, парень, к едрене-фене? Зачем ты мне такой? А не кинешь ли ты меня вообще потом? Вот главная проблема. ВАША. Страх, боязнь, недоверие….

Закончу на этом. Может, я напишу ещё пару писем. А может, и нет. Во всяком случае, я хочу общаться с Вами на равных (пусть не в культурном плане, но, по меньшей мере, в человеческом), а не добиваться Вашей милости.

Вот такое письмо (уже не по факсу, а по электронной почте) я получил от Шурика. Это был, пожалуй, самый высокий из пиков кризиса в наших отношениях. А началось всё, как только он уехал в Германию. Психология каждого конфликта была одна и та же: я ему благодетельствовал – вот и в этот раз отправил учиться – после чего надувался от переполняющей меня гордости, ожидая чего-то сверхъестественного с его стороны. Он же был обычен, не считая, что происходит что-то из ряда вон, требующее какой-то особой реакции. Я начинал придираться, позволяя себе душевынимательные разговоры, которые Шурик всегда сначала только терпел, а потом даже терпеть перестал, а попросту – возненавидел. Я начинал накручивать себя – а «в коня ли корм», он лишь смутно догадывался, вернее, сначала ни о чём не догадывался, только огорчался тому, как непросто и порой неприятно всё происходило.

Это самое опасное время отношений – сразу после того, как сделано что-то важное для другого. Невольно благодетель впадает в состояние ожидания: теперь ему воздастся. Он ждёт благодарности, особых слов, необычных знаков внимания, приятных неожиданностей. Ожидание его обострённое, концентрированное, судья он строгий, придирчивый. Да и времени, точнее, терпения у него нет: с каждым пройденным днём, пропущенным шансом отличиться, просоответствовать в нём закипает обида. Время кипения короткое. И когда забурлит – не остановишь, только обожжёшься.

А происходило всё так потому, что за достаточно короткий период между его Австрией и Германией статус наших отношений как бы изменился: Шурик всё более становился для меня не просто близким бывшим учеником, а практически приёмным сыном. Да, и я для него кем-то больше, чем уважаемый бывший учитель. Но если для меня этот процесс происходил осознанно, «означкованно», как сказали бы психологи, и крайне эмоционально, то для Шурика никогда не важно было, как называться – главное быть.

Я понимал его. Мне кажется, что я всегда понимал его. Но долгое, очень долгое время я не мог до конца, искренне, понять себя. Что, собственно, я хочу на самом деле? Порой казалось, что – сына, просто сына, о котором буду заботиться, воспитывать, помогать в трудную минуту, радоваться в удачные дни; и который будет заботиться обо мне… То есть, хочу семью: рожают же женщины детей исключительно для себя, вот и я как бы «родил» себе сына.

Потом вкрался вопрос – что для меня важно: как он ко мне относится, наши отношения, или его примерное поведение на ниве ученичества?

Вопросы, конечно, риторические: я готов был плюнуть на все книжки и «умные» разговоры, ради внимания к себе и веры в то, что меня не предадут, ради уверенности в том, что меня не используют, как выжатый лимон. Я готов был быть его отцом только если буду уверен, что он хочет быть моим сыном. И все ссоры были как раз на почве моей мнительности и подозрительности. У меня, конечно, были основания сомневаться – он был таким, какой есть, каким его воспитали (не я): недостаточно внимательным, не умеющим проявлять чувства, подчас чёрствым и жёстким, практичным до мозга костей и в придачу с кучей разных комплексов (как, впрочем, у нас у всех). Но каждый раз, когда проявлялся его характер и воспитание, я ужасался, воспринимал всё как катастрофу и проделывал свой любимый фокус, «делая из мухи слона». Вместо того, чтобы, в лучшем случае, зафиксировать, что мне не понравилось или, в крайнем случае, коротко прокомментировать это, я начинал жуткие откровенные разговоры, требуя такой же откровенности взамен, иногда клещами её вытаскивал и ужасался ещё больше.

И вот, даже его терпению пришёл конец, особенно после того, как я нарочито небрежно поинтересовался его здоровьем, когда он действительно серьёзно заболел. Я это сделал намеренно, понимая, что он обидится, и после этого наступит долгожданный конец нашим мучениям. Так почти и произошло.

* * *

Уел, прямо-таки уел… Ты во многом прав, Шурик: и в том, что я не звоню, и в требовании паритета, и в том, что ты имеешь право и основание обижаться, особенно, про недоверие и по поводу моих страхов… И я рад, на самом деле, что ты всё это написал. Но сразу скажу, что твоя правда, вполне реальная, не одна. Есть и другие: с моей колокольни, например. У меня тоже много вопросов, не менее эмоциональных.

В конце всё же замечу, что если один близкий человек (или даже не очень) поступает не комильфо…, второму не следует поступать адекватно (я вспомнил, как, получив моё формальное, официальное поздравление с Днём рождения, ты собирался послать мне точно такое же по тону… А почему не другое, лучше, чем у меня?). В этом контексте и не звонок на Новый Год (в Германии – понятно).

Теперь главное: я с полным, искренним уважением отношусь к твоей личности, её достоинству, стремлению к независимости. И я, безусловно, извиняюсь за то, что порой только декларирую своё отношение, на деле же поступаю не так. И ты, повторюсь, почти во всём прав. Осталось только понять – что делать дальше. Наши отношения, вероятнее всего, уже изменились. Ты действительно повзрослел. Но дело, конечно, не только в этом… В общем, жизнь покажет. Не будем за неё решать. Что же касается общения, я рад буду его продолжить. Any time.