Текст книги "Конец Хитрова рынка"

25

В забранное редкой железной решеткой окно смотрела коренастая Архангельская башня Соловецкого кремля. Чуть дальше – такая же массивная Поваренная, наполовину прикрывающая собой Квасоваренную, где теперь размещалась каптерка, а в двадцатые годы – образцовая «вошебойня», державшая устойчивое первенство среди всех санобъектов лагеря. Ею тогда заведовал бывший офицер врангелевской контрразведки, поборник чистоты, тонкий ценитель плакатов санпросвета и постоянный поклонник Сони Мармелад… Между башнями – глухая стена из серых валунов. Над ней – крыши внутренних построек и конусы Спас-Преображенского и Успенского соборов. Еще выше, у верхнего края окна, белесое, в тон снега, небо. По льду Святого озера тянулись волокуши с бревнами – топливо для паровозов узкоколейки.

В моем временном кабинете было тепло и тихо. Толстые бревенчатые стены и двойные двери с тамбуром не пропускали ни звука.

Зайков выжидательно посмотрел на меня. В его глазах не было настороженности – одно веселое любопытство. Точно с таким же любопытством он глядел на меня во время игры, сделав какой-нибудь заковыристый ход. Но теперь между нами шахматной доски не было.

Захлопал крышкой подогревшийся на электроплитке чайник. Я выдернул штепсель, крышка поднялась в последний раз и нехотя опустилась. Через отверстие в крышке пробивалась тонкая струйка пара, по запотевшему никелю покатились капельки.

– Хотите чаю, Иван Николаевич?

– Не откажусь…

Я заварил чай, разлил по стаканам, достал из тумбочки сахарницу и привезенную из Москвы пачку печенья «Карина».

– Кажется, названо в честь девочки, родившейся в Карском море? – Зайков рассматривал обертку.

– Да, в честь самой юной из челюскинцев – Карины.

– Печенье хорошее, – похвалил он. – К нам сюда такое не завозят. – И, посмотрев на меня, сказал: – Трудно поверить, что я только утром имел честь брить вас. Быстро зарастаете.

– Что поделаешь.

– Вам бы следовало бриться дважды в день, как это делают англичане. Жаль, что сие у нас не принято. У русаков вообще нет уважения к бритве. Исключение разве только Петр Первый: прежде чем повернуть лик матушки-России к западу, он благоразумно обрезал ей бороду, дабы не испугать европейцев звероподобным образом восточной соседки. Флот и бритва – его заслуга. Думается, что для него символом прогресса был хорошо выбритый русак с голландской трубкой в зубах на палубе судна, построенного сынами туманного Альбиона.

– Вам еще налить чаю?

– Пожалуйста, если вас не затруднит. Вы, конечно, москвич? Я имею в виду – уроженец Москвы?

– Да.

– Это легко определить по способу приготовления чая. Вообще заварка чая – искусство сугубо русское, так же как иконопись. Англичанам оно не дается, им мешает рационализм, а чтобы хорошо приготовить чай, надо быть поэтом. Я иногда жалею, что мне не привелось пить чай у Пушкина.

– Но у англичан были Байрон и Мильтон…

– Запамятовал! – Зайков развел руками. – Видно, эти двое тоже умели заваривать чай!

Зайков говорил легко, весело, со свойственной ему непринужденностью, а в глазах его было все то же любопытство: он хотел знать, зачем его сюда пригласили. Естественное желание. Вполне естественное…

– Иван Николаевич, почему вы избрали профессию парикмахера?

– Я бы сказал: куафера. Парикмахер – почти синоним цирюльника.

– Ведь вам предлагали работу, связанную с геодезией.

– Некогда на красных знаменах было написано, что каждый труд почетен.

– Но там же было написано: от каждого по способностям. Вы образованный человек, знаете языки, разбираетесь в экономике, математике, картографии…

– Ошибаетесь, Александр Семенович, ошибаетесь. Зайков, о котором вы говорите, давно умер, да будет ему земля пухом! – Он шутливо перекрестился. – Умер тот Зайков, почил в бозе. А я всего-навсего однофамилец. Зайков, как известно, распространенная фамилия, Зайковых в стране сотни тысяч, а Ивановых – миллионы, и Иванов Николаевичей миллионы. Мой однофамилец изучал различные науки, был сведущ в языках, проливал свою голубую кровь за белую идею, почитал батюшку-царя и трехцветное знамя. Разве у меня есть с ним что-либо общее, кроме фамилии? Я только куафер, Александр Семенович, труженик брадобрейного цеха, мастер усов и прически…

– Это сейчас.

– Не верьте анкетам, Александр Семенович. Я всегда был куафером. – Он отломил кусочек печенья, положил его в рот, огляделся, словно только сейчас обратил внимание на комнату, в которой мы сидим, на зарешеченное окно и глядящую в него монастырскую башню. – Некогда я открыл для себя великую истину. Это открытие я сделал в отрочестве. Правда, не самостоятельно. Мне помогла Диана…

– Я не настолько хорошо знаю вашу биографию.

– Простите, вы совершенно правы, тем более что в анкетах я ничего не писал о Диане. Диана – это сука, гончая отца. Мой отец, человек старой закалки, любил мифологию, поэтому у нас были Дианы, Афродиты, Гераклы, Посейдоны… И это, заметьте, в Рязанской губернии. А история, в которой роль героини принадлежала Диане, назидательна, будто специально для школьной хрестоматии. Но мне не хочется отнимать у вас время.

– Я с удовольствием послушаю.

– Из вежливости?

– Не только… Из профессионального любопытства тоже.

– А вы откровенны, – сказал Зайков. – Ну что же… В конце концов, это очень маленькая история. Кроме того, может быть, она вам действительно пригодится, кто знает… Мой отец, вернее отец усопшего однофамильца, как вам, конечно, известно, был помещиком. – Он усмехнулся. – И помимо того, как вам, возможно, и неизвестно, страстным охотником. Впрочем, землевладельцы тогда почти все были охотниками, недаром говорили, что без борзого кобеля – не помещик. Псарня была гордостью и утехой отца. Он уделял ей много внимания, намного больше, чем моему однофамильцу, единственному сыну и наследнику. Странного в этом ничего не было: в отличие от детей собаки привязчивы, послушны и преданны. Лучшие щенки жили не на псарне, а в нашем доме, в комнатах. Диана считалась лучшей. Она была сообразительным кутенком с незаурядными цирковыми способностями. Я довольно быстро выучил ее разным кунштюкам. А когда она подросла, отец взял ее на охоту. И тут, увы, оказалось, что Диана не унаследовала от своих чистопородных родителей ни порыска, коим те славились, ни их страсти к этому благородному занятию. Отец лично занялся ее натаской, но безуспешно. Он промучился с ней месяц и, убедившись в бесплодности всех своих попыток, приказал ее повесить. На осине. Это было, разумеется, негуманно, но соответствовало обычаям. Осина считалась проклятым богом деревом. Существовало поверье, что на ней удавился Иуда, и с тех пор лист на осине дрожит, а под корой цвета пресловутых сребреников застыла иудина кровь. Склонные же к суевериям охотники считали, что не повесить на осине негодную борзую или гончую – значит искушать судьбу и навсегда лишиться удачи в охоте. В отсталой аграрно-феодальной стране, каковой тогда являлась Россия, предрассудками были заражены и эксплуататоры и эксплуатируемые, а антирелигиозная пропаганда преследовалась законом. И Диану повесили на осине. Вбили в осину крюк и повесили… Однако эта печальная дореволюционная история имеет счастливый конец. Некий благородный егерь, человек из народа, кстати говоря мой тезка, перерезал веревку и таким образом спас несчастную собаку от смерти. Он взял ее к себе. Отец, конечно, узнал об этом, но предпочел закрыть на случившееся глаза…

Зайков замолчал, и я спросил:

– Это все?

– Почти.

– А где же нравоучение?

– Нравоучение? Как и во всех хрестоматийных историях, соль здесь в послесловии.

– Вы меня заинтриговали.

– Итак, Диану спасли, – сказал Зайков. – Так мне, по крайней мере, казалось. А через год, уже будучи кадетом, я, или, точнее, мой однофамилец, навестил егеря и Диану, но… Но, представьте себе, Александр Семенович, что Дианы как таковой уже не было. Диана приказала долго жить. Собака егеря, хотя и была похожа на Диану, отзывалась лишь на кличку «Машка». А Машка не знала ни хозяина Дианы, ни меня, ни кунштюков, ни осины, на которой повесили Диану… Вначале меня это удивило: ведь в кадетском корпусе не преподавали философии. Но после некоторых размышлений я кое-что понял. Я понял, что и животные и люди умирают не единожды, а многократно. И умирают и рождаются…

– В этом заключается ваше открытие?

– Да, его упрощенная схема. – Зайков улыбнулся. – Я понял, что после того, как удавившегося на осине Иуду вынули из петли, он мог воскреснуть Авелем, генералом Скобелевым или Борисом Савинковым.

– Вы не лишены воображения, Иван Николаевич…

– Свойство профессии. Куафер без воображения – ремесленник. И филировка волос, и силуэтная стрижка, и тушевка, и окантовка – все это требует фантазии.

– Возможно. Я плохо в этом разбираюсь. Итак, осина, выполняющая функции мертвой и живой воды?

– Я бы сказал иначе: дающая новую жизнь, ничем не связанную, кроме анкеты, с предыдущей. Цепочка смертей и рождений, чудесных превращений мертвых иуд в живых скобелевых, повешенных диан в машек…

– А полковников генерального штаба в куаферов?

– Я прожил несколько жизней, – сказал Зайков. – Полковник генерального штаба не сразу превратился в куафера. Первая моя осина была в октябре семнадцатого, вторая – в двадцатом, в Гурьеве, где мне привелось беседовать с одним очаровательным матросом из губчека. Потом третья, когда я стал интендантом, потом четвертая… Все в полном соответствии с законами диалектики развивалось по спирали, от низшего к высшему, от простого к сложному… Теперь я на вершине спирали, хотя у спирали и не должно быть вершины. Теперь я куафер. Я родился куафером, Александр Семенович.

– Уничижение паче гордости?

– Что вы, призвание! Чувствую, что вы должным образом не оценили моего открытия. И, смею вас уверить, напрасно. Скептицизм здесь неуместен. Куаферство действительно сейчас мое призвание. Скажу больше: кажется, оно было моим предназначением и раньше, в прошлых жизнях, только я не сразу понял это. Для многих подобная непонятливость закончилась трагически.

– Почему же? Согласно вашей теории, они могли воскреснуть и возродиться в любом образе. Вполне возможно, что они где-то здесь среди контрабандистов, каэровцев или налетчиков.

– Вы правы, хотя я и подразумевал духовное воскресение, – согласился Зайков. – На такое предположение мне не хватило фантазии. Куафер – только куафер. Не больше.

– Кстати, когда произошло это чудесное превращенье?

– Что вы имеете в виду?

– Воскресение вашего однофамильца куафером.

– Давно, очень давно…

– А все же?

– Вскоре после ареста, Александр Семенович.

– К тому времени, если не ошибаюсь, он уже был вторично женат? Ведь первая жена погибла в Омске в двадцать втором.

– И жена и сын…

– Простите. И жена и сын… Значит, он был вторично женат?

– Да.

– И жену звали Юлией Сергеевной?

Протянувший было руку за печеньем Зайков замер. Быстро взглянул на меня. Сделал глоток из стакана, скривил губы:

– А чай-то остыл, Александр Семенович…

– Я подогрею.

– Не утруждайтесь. С вашего разрешения я это сделаю сам.

Он включил электроплитку. Темные витки спирали порозовели, затем стали красными.

– Быстро накаляется… Хорошая плитка. Вы ее тоже из Белокаменной привезли?

– Нет, не из Белокаменной.

Зайков бесшумно поставил чайник, посмотрел в окно, где заходящее солнце окрасило охрой остроконечный колпак Архангельской башни, а густая тень монастырской стены легла на лед Святого озера.

И я подумал, что он, наверно, очень любит Юлию Сергеевну, эту хрупкую женщину со злыми глазами, которая совсем неплохо приспособилась к жизни. Мне она не показалась ни красивой, ни умной. Мещанка, мелкая хищница.

Юлия Сергеевна, Шамрай, Зайков и неизвестный – треугольник, обогатившийся четвертым углом…

Зайков молчал. Вокруг глаз темнели тени. Дряблая кожа под подбородком, жилистая худая шея, обвислые брыли щек…

Почему мне раньше казалось, что он выглядит моложе своих лет? Куда там моложе – старше! Изжеванный, измусоленный жизнью человек. Старик, полюбивший молодую женщину. Древняя, как мир, история, которой куплетисты посвящают веселые песенки, хотя смешного здесь не так уж и много. Увы, Иван Николаевич, осина вам не помогла: Диана в Машку не превратилась. Еще никому не удавалось прожить вместо одной жизни десять. Годы, судьбу и историю не обманешь. Да и самого себя тоже трудно обмануть, хотя вы довольно искусно пытаетесь это сделать.

Зайков снял закипевший чайник, разлил чай, поставил передо мной стакан.

– Мне бы не хотелось говорить о Юлии Сергеевне…

– Знаю, Иван Николаевич.

– Если бы вы больше не упоминали ее имени, я был бы вам очень благодарен. Более неприятную для меня тему трудно избрать…

– Это я тоже знаю.

– И тем не менее хотите продолжить разговор?

– У меня нет иного выхода, Иван Николаевич.

– Вот как!

– К сожалению. Для этого разговора, собственно, я и приехал на Соловки.

– Даже так?

– И это, кстати говоря, для вас не тайна.

– Я вас не понимаю, Александр Семенович.

– Понимаете, Иван Николаевич, прекрасно понимаете.

– Вы уверены?

– Разумеется.

– Откуда такая уверенность, позвольте полюбопытствовать?

– Вы получили письмо от Пружникова? – Он молчал, словно не слышал моего вопроса. А может быть, он действительно не слышал. – Получили или нет?

– Получил…

– Вот видите.

– Выходит, он писал под вашу диктовку? – обронил Зайков.

– Нет, письмо им написано самостоятельно, – сказал я, – по собственному желанию, точно так же, как и письмо Юлии Сергеевны.

– Но вы, конечно, знакомы с содержанием письма Пружникова? – Зайков ждал ответа.

– Тоже нет. Я не люблю читать чужих писем. Кроме того, Пружников не говорил, что собирается писать вам.

– Вы сами себе противоречите.

– Нисколько. Разве воображение – привилегия только куаферов? Зная ситуацию и Пружникова, нетрудно предугадать дальнейшее развитие событий, а следовательно, и содержание письма. Значит, я не ошибся?

– Не ошиблись.

– И как же вы отнеслись к моему возможному приезду?

– Откровенно?

– По возможности, если вас, конечно, это не затруднит.

– С полнейшим равнодушием, Александр Семенович. Ведь вы не в состоянии ни улучшить, ни ухудшить моего положения.

– Справедливо. Да я, признаться, к этому и не стремлюсь.

– И все же…

– И все же я обещаю не копаться в ваших отношениях с Юлией Сергеевной, или, если вас так больше устраивает, в семейных отношениях вашего однофамильца.

– Милость к павшим? – с иронией спросил Зайков.

– Нет, рационализм и целесообразность. У меня нет необходимости расспрашивать вас о Юлии Сергеевне: я с ней в Москве беседовал. Что же касается ее личной жизни, то это сугубо ваше дело.

– Только ее, – поправил Зайков.

– Пусть так. В любом варианте меня интересует лишь один случай, который произошел 25 октября прошлого года. Но прежде я попрошу вас взглянуть на эти стихи.

Зайков взял из рук стихи, вслух прочел:

– «Здорово, избранная публика, наша особая республика…»

– Кем это написано?

– Вы же прекрасно знаете, что мною, – сказал он… – А если бы не знали, то легко могли установить с помощью графологической экспертизы.

– Графической.

– Графической. Я в сыске профан.

– Это ваше сочинение?

– Нет.

– А чье?

Он развел руками:

– Фольклор. Репертуар раешников. В конце двадцатых годов это исполнялось во всех отделениях и пользовалось у публики неизменным успехом. Это и еще: «Бросая темным братьям свет, нас освещает и просвещает наш Соловецкий культпросвет…»

– А почему раешник написан вашим почерком?

– Потому, что он одна из ста или ста пятидесяти копий, сделанных мною для поклонников жанра… Тогда я еще курил, а каждый экземпляр стоил пять папирос или полстакана махорки первого разбора. Самые светлые годы в моей новой жизни – признание, популярность, непоколебимый авторитет, вес в обществе. Я был принят в высшем свете, и даже Павел Нифонтович Брудастый, по кличке Утюг, и тот удостаивал меня рукопожатием… Успех, слава, махорка… О чем можно еще мечтать? От одних воспоминаний голова кружится!

– Вы знаете, как попала ко мне эта бумажка?

– Нет, конечно.

– Странно, что Юлия Сергеевна не написала вам.

– Извините за тривиальность, Александр Семенович, но в жизни вообще много странного.

– Эта бумага оказалась среди документов, брошенных в почтовый ящик. Перед этим документы находились в портфеле, который пропал у ответственного работника, управляющего московским трестом…

– Любопытно.

– Очень.

– Как же раешник попал туда?

– Видимо, новый обладатель портфеля, ценитель соловецкого фольклора, был рассеянным человеком.

– Вероятно.

– И еще одна деталь. На личных документах пострадавшего, брошенных в почтовый ящик, не оказалось фотографий владельца.

– Ценитель соловецкого фольклора сорвал их?

– Не сорвал. Снял. Очень аккуратно, как будто боялся повредить их…

– Вот как?

– Такое впечатление, что фотокарточки были для чего-то нужны.

– Зачем же они ему потребовались?

– А почему, собственно, «ему»? Не исключено, что они предназначались для кого-то другого…

– Например?

– Например, для товарища по лагерю, с которым он вместе был в «Обществе самоисправляющихся»…

– Смелое предположение. – Зайков усмехнулся. – Чересчур смелое… Но все-таки какое отношение ко всему этому имеет Юлия Сергеевна?

– Если не возражаете, я поделюсь еще одним «чересчур смелым» предположением.

– Ну что ж…

– Допустим – я повторяю: допустим – 25 октября 1934 года к Юлии Сергеевне в девять вечера приехал на квартиру ее старый знакомый, управляющий трестом, в котором она раньше работала, а затем вынуждена была уволиться. По собственному желанию, разумеется… Жена и дочь знакомого находились на юге, в санатории, по этому…

– Если можно обойтись без подробностей, – прервал меня Зайков, – я буду вам очень благодарен.

– Извините, Иван Николаевич. Я могу обойтись без подробностей. Они не столь уже необходимы. В общем, через час или полтора уединение нарушил неожиданный гость – рыжеватый человек средних лет, приехавший в Москву с дальнего Севера. Муж Юлии Сергеевны, Иван Николаевич Зайков, отбывший наказание в Соловецком лагере особого назначения и живущий теперь на поселении, попросил навестить жену, передать ей письмо и маленькую посылку. Судя по всему, рыжеволосый симпатизировал товарищу по «Обществу самоисправляющихся» и принимал близко к сердцу его интересы. Застав у Юлии Сергеевны мужчину, он несколько превысил свои полномочия…

Зайков сидел, опустив голову. Я не видел его лица, только отливающие серебром волосы. Врачи, оперируя, пользуются анестезией. Мы же, рассекая скальпелем чужую душу, не прибегаем к наркозу. Обезболить душу, к сожалению, нельзя. Ни масок, ни наркоза. Один скальпель…

– Что же было дальше? – глухо спросил Зайков, не поднимая головы.

– Скандал. Настолько шумный, что его слышали соседи. Знакомый Юлии Сергеевны вынужден был спасаться бегством, благо его машина стояла у подъезда.

– Все? – Зайков сидел в прежней позе, но в голосе его я почувствовал какую-то новую нотку. Кажется, самое неприятное уже осталось позади. Последний надрез, и пусть этот треклятый скальпель летит ко всем чертям! – Все?

– Почти все, Иван Николаевич. Но соль здесь, так же как и в вашей назидательной истории, в самом конце. Учитывая, что рыжеволосый был не только благородным мстителем, носителем справедливости и так далее, но и человеком с определенным прошлым, а возможно, и настоящим, портфель Шамрая оказался у него. И распорядился он содержимым портфеля в полном соответствии со своими взглядами: часы и портсигар отнес в скупку, документы бросил в почтовый ящик, а фотографии как вещественное доказательство представил мужу Юлии Сергеевны, то есть вам… Что к этому можно добавить? Разве только то, что, изучая надписи на часах, он обратил внимание на фамилию Пружникова, бывшего заключенного и члена «Общества самоисправляющихся». О Пружникове он слышал, а возможно (это менее вероятно), знал его лично. Во всяком случае, часы, предназначавшиеся Пружникову, в скупку сданы не были. Пружников получил их, что едва не закончилось для него трагически. На этот раз все, Иван Николаевич.

Зайков молчал, и я не спешил прервать это молчание. Прежде чем принять решение, ему нужно было собраться с мыслями. Это было его право, и я не собирался на него покушаться.

Минута, вторая, третья…

– Разрешите вопрос, Александр Семенович?

– Конечно.

– Вы здесь для того, чтобы привлечь к ответственности предполагаемого похитителя портфеля?

– Разумеется, нет. Он мне нужен только как свидетель. Происшедшее на квартире Юлии Сергеевны имело далеко идущие последствия.

– Понимаю. И еще один вопрос, хотя я заранее знаю ваш ответ… То, что вы сейчас рассказали, конечно, полностью доказано?

– Нет. Далеко не полностью.

Он удивленно посмотрел на меня:

– Не думал, что вы в этом признаетесь.

– Почему?

– Да как-то в этом не принято признаваться… – Зайков помолчал. – А ведь ваше предположение может не подтвердиться.

– Думаю, что оно все-таки подтвердится.

– С моей помощью?

– Да.

– Вы рассчитываете на то, что отдам вам якобы находящиеся у меня фотографии, письма Юлии Сергеевны, письмо Пружникова и назову фамилию того незнакомца?

– Да.

Зайков усмехнулся и, словно разговаривая сам с собой, тихо сказал:

– Странный вы человек, Александр Семенович. Или слишком хитрый, или слишком наивный – не пойму. И игра, которую вы со мной затеяли, тоже очень странная: ведь вы играете в «поддавки», а мы так не договаривались. Нет, Александр Семенович, не договаривались. Такого уговора не было…

– Но почему игра?

– А что же? Охота «на писк»?

– Как охота «на писк»?

– Забыл, что вы не охотник, Александр Семенович. «На писк» – это когда притаившийся стрелок приманивает лису мышиным писком. Сытый охотник, голодная лиса и взведенный курок… Старинный вид охоты, требующий выдержки и умения подражать мыши.

«Пятьдесят против пятидесяти, – подумал я, но тут же усомнился: – Хотя нет, теперь уже не пятьдесят против пятидесяти. Соотношение «за» и «против», пожалуй, изменилось. Семьдесят против тридцати, а может быть, и девяносто против десяти… Равновесия уже нет. Зайков приблизился вплотную к какому-то решению».

В этом я был почти уверен. Но к какому? Куда переместился центр тяжести? Спокойно, Белецкий, не торопитесь. Все будет хорошо. Должно быть хорошо. Итак…

– Игра, охота, – сказал я. – А если это не то и не другое?

– А что же?

– Естественная попытка искреннего разговора.

– Естественная?

– Да. Вас это удивляет?

– Меня сегодня все удивляет. Но… – Зайков выдержал паузу. – Допустим, вы не кривите душой. Допустим, это действительно естественная, – он выделил интонацией слово «естественная», – попытка искреннего разговора. Допустим… Но разговора с кем? С бывшим дворянином? С совслужащим? С заключенным? С обманутым мужем?

– Нет, просто с Зайковым, Иваном Николаевичем Зайковым, который выдумал себе осинку и несколько жизней, а ведь каждый живет всего одну жизнь, но зато долгую, очень долгую… Так-то, Иван Николаевич!

Он испытующе посмотрел мне в глаза, улыбнулся:

– Забавно.

– Нет, тоже естественно.

– Очень забавно, – повторил он.

Теперь я, пожалуй, безошибочно знал, куда переместился центр тяжести.

– Я предлагаю Ивану Николаевичу Зайкову ответить откровенностью на откровенность.

– Но вы все же ошибаетесь, Александр Семенович, просто Зайкова не существует.

– Он передо мной.

– Нет, перед вами куафер. А какой спрос с куафера? Стрижка, бритье, прическа… Он не должен вмешиваться в дела, которые не имеют прямого отношения к его призванию. Но в ваших доводах есть прелесть если не новизны, то некой соблазнительности. И если бы я был тем, о ком вы говорите, то…

– То?..

– То я бы ответил вам откровенностью на откровенность…

– А именно?

– Я бы, например, признал, что вы почти ни в чем не ошиблись в своих предположениях. Действительно, портфель, забытый ответственным работником, оказался в руках рыжеволосого, но забытый, заметьте, а не похищенный. Я бы сказал, что фотографии, как вы догадались, попали к мужу Юлии Сергеевны и до сих пор хранятся в его чемодане вместе с письмами жены. Я бы назвал и фамилию рыжеволосого, Гордея Анисимовича Чипилева, который находится на поселении и работает на молочной ферме в Муксалме. Но… – Он беспомощно развел руками: – Я только куафер, Александр Семенович. Поэтому не обессудьте, я не могу вам ответить откровенностью на откровенность. Вы завтра у меня бреетесь?

– Если не возражаете.

– Буду рад снова встретиться с вами. А над моим советом все-таки подумайте.

– Каким советом? – спросил я, еще не понимая до конца, что сейчас была дописана последняя страница «горелого дела».

– Над советом бриться два раза в день, как это делают англичане, – напомнил Зайков и постучал ложечкой о край стакана.

– Обязательно подумаю, Иван Николаевич. Очень вам благодарен.

– За совет? Пустое! Куафер обязан заботиться о внешности своих клиентов, даже если это случайные клиенты. Выражаясь вашим языком, это естественно. А теперь разрешите мне откланяться. До завтра, Александр Семенович!

– До завтра, Иван Николаевич.