Текст книги "Против течения. Избранное"

 
Вот говорят: «Не стоит пить,
всю жизнь паря за облаками,
что н е т тебя, что ты не с нами
и что нельзя с тобою жить…»
Всё так.
Но так тому и быть.
А каково м н е – т р е з в ы м – с вами?!
 

1988–1989; из цикла «Растерянность»

 
Опять со мной моя бессонница,
ночное тихое житьё.
Опять устало лампа клонится —
и жёлт, и жалок свет её.
Но, отгороженная шторами,
по эту сторону окна
мерцает странными узорами
моя надменная страна.
Моя держава сероокая
проступит медленно во мгле,
в небытие уйдя истоками,
вся умещаясь на столе.
Тяжёлой венчанный короною,
я слышу подданных моих.
И Муза – гостья непреклонная —
ко мне ведёт покорный стих.
И – гостья гордая – Музы ка,
печалясь пленною струной,
изысканнейшим из языков
в тиши беседует со мной.
И – не пьянея – пьёшь дарованный
напиток светлый и хмельной,
земной свободою раскованный —
и этой властью неземной, —
пока за призрачными шторами
не проступил квадрат окна,
пока людскими разговорами
не прозвучала тишина…
 
 
Но над землёй моей устало
я руки бледные скрестил. —
И тьма была —
и светом стала.
И ночь плыла
светло и ало
в согласном трепете светил.
 

1986

 
Нынешней ночью – кромешных потёмок
глубь созерцая – придумалось мне:
в доме оставлен ослепший ребёнок,
взрослыми брошен…
 
 
Бревно на бревне,
дом оседал. Неразумные твари
стены точили, и пахло грибком
в комнатах дома. И было по паре
тварей на стену. И восемь – на дом.
Немощный, бледный, со слабостью в теле,
белые в тьму упирая зрачки,
мальчик вжимался в простенок; и пели
странную песню слепые сверчки,
дом разрушая, из стен выпуская
живших когда-то людей голоса.
Слов проплыла шелестящая стая,
слуха коснувшись…
 
 
Смежая глаза,
он обмирает и голову клонит,
тёмной, неведомой силой влеком, —
падает на пол, уткнувшись в ладони,
нож ощущая шестым позвонком.
 

1982

 
…Душа устала быть душой, —
в её раздвоенности, в той
неразрешимости слиянья
сиянья утреннего с тьмой
глухой, полунощной, густой —
её вседневные метанья
и ежедневный подвиг твой, —
душа устала быть душой…
 

1982

 
Свет ли фонарный, свеча ли в руке —
странно мерцают за чёрным стеклом
в круглом окошечке слуховом
дома напротив, на чердаке;
 
 
в ближнем к фронтону. Загадочный свет,
зыбкий. И полночь недавно пробило.
Полночь пробило. Нечистая сила
в проклятой – Богом забытой – Москве
 
 
шабаш справляет… В полночной Москве.
Шабаш в столице безбожной и вольной,
бесчеловечной, бесколокольной,
Бога забывшей. Загадочный свет
 
 
гаснет. К тому же теперь Рождество,
месяц восходит с рассветом – у края
неба крадётся, чтоб не украли.
…Сыплются стёкла, разбившись, и в створ
 
 
тени выходят, светясь наготой.
Выйдя на гребень, застыли у труб —
холодно голым стоять на ветру,
снег приминая разутой ногой,
 
 
переступая… Со стуком и храпом
чёрные кони явились гуськом, —
шестеро взмыли густым косяком
на юго-запад.
 

1982

 
Под нами нищая земля,
бездушная звезда над нами.
 
 
Мы воспалёнными губами
слова пощады и прощенья
в надежде шепчем – нет спасенья! —
бездушная звезда над нами.
 
 
Сухими скорбными словами
мы славим смертное веселье
и наше тёмное похмелье
в чужом пиру – с р е д и Ч у м ы,
и землю, что любили мы,
 
 
и землю, что любила нас,
и влагу жалкую у глаз,
и страх– прощения моля, —
мы славим скорбными словами.
Будь проклят век, родивший нас!
 
 
Под нами нищая земля,
бездушная звезда над нами.
 

1985

 
Чего добились вы? Блестящего расчёта:
Губ шевелящихся отнять вы не могли.
 

 
Здесь по ночам светло. На щёлк и посвист птичий
струят созвездья свет, неясный до поры.
Здесь сутки напролёт плотину-невеличку
городят на реке усердники-бобры.
 
 
(Всё нужное – в душе, всё прочее – излишки.)
Здесь по утрам в окно накат и плеск листвы,
а ввечеру огонь в печи и шелест книжки.
…Чего добились вы, лишив меня Москвы?
 

2009

 
Близятся сроки, – и голос мой глуше,
слово прозрачней, смиренней мечта.
Глянешь окрест ли – всё мёртвые души,
в душу ли глянешь – в душе маета.
 
 
Славы хотел он – и не было славы.
(Позже ты понял, светлея лицом,
что и не надо бесовской отравы, —
с л а в ы —
средь мёртвых прослыть
м е р т в е ц о м, —
многого стоит, да малое значит.)
 
 
Но заходила хмельная удача
в мой полуночный незапертый дом,
мокрые ножки у печки сушила,
рученьки грела над поздним огнём,
песенки пела – да сердце пьянила.
 
 
Счастлив он был, – ему недруги мстили,
грустная Муза с ним дружбу водила,
жёны ласкали и девы любили, —
где мои годы? Пропали, уплыли, —
пыль? или дымный туман впереди?
облак ли лёгкий? гляди не гляди —
в с ё маета. Да беда впереди.
 
 
Не разминёшься, дружок.
Выходи.
 

1986

 
– Если завтра война, если завтра в поход… —
обрывая рыданьями фразу,
полупьяный калека в аллее поёт —
однорукий циклоп,
одноглазый…
 
 
И фуражку, глухую к людским пятакам,
и провал под повязкой незрячий
возмущённые туши гуляющих дам
заслоняют от взглядов ребячьих.
 
 
Я смотрю со скамейки вослед пацану.
Как он весел! Ах, как он смеётся!
Мы про наших и немцев играли в войну,
про кого же ему доведётся?..
 

1979; из рукописи книги «Городская окраина»

 
Бросить вёсла, и парус тугой опустить,
И по воле теченья безвольному плыть.
 
 
Без руля, по теченью, спустя рукава,
Плыть на стрежне крутом, огибать острова.
 
 
Повторить наудачу смертельный изгиб,
Где в отчаянье прежде плывущий погиб.
 
 
Нет приюта душе, но и духу – оков.
И для пристани нет по бортам берегов.
 
 
Сам в себе заплутавший – во лжи расписной,
Не прельстит славословием берег родной,
 
 
Не заманит – надменный, холодный, чужой —
Окаянной свободою берег другой, —
 
 
Ни властям, ни народу тебе не служить,
Только вечному верить, в прекрасное плыть.
 
 
И в награду земную, в награду уму
Испытать поневоле суму да тюрьму.
 
 
Да в отместку за честность – литую петлю.
…Но светла твоя жизнь в темноте, во хмелю!
 

1985

 
…Пугливой мыслью не объять
разор-беду в родимом доме.
Опять страдать, опять стоять
на перепутье, на изломе.
 
 
Умы во мгле, сердца во зле,
но мы стоим себе, не тужим.
В какой стране, в какой земле
живём, какому Богу служим?
 
 
И не пора ль забыть слова
народ державный, сила, воля? —
ликует гордая Литва,
Орда бунтует в Диком Поле.
 
 
А мы под сволочью живём
который год, – и долги годы!
И обернулось тёмным сном
безумье гибельной свободы.
 
 
Кто проклял нас? Кого винить
в судьбе расхристанной? Откуда
считать позор – и хоронить
самих себя, но верить в чудо?
 
 
…И неизжитый детский страх
меня туда ведёт, где злая
стоит звезда сторожевая
в суконном шлеме – на часах…
 

1998

 
Жизнь выправляет крен, с лихвой хлебнув гульбы,
и входит в берега угарных лет разруха,
и можно просто жить по линиям судьбы.
 
 
Душа жива…
О чём твоя хандра-присуха?
 
 
Как изменился мир! Оставшись при своём,
твои – и горний свет, и храм, и чувство долга
в плетении словес, в служении…
О чём,
людей посторонясь, печалишься подолгу?
 

2005

 
…Пустошь. Боры на песках да суглинках.
Память о прошлом быльём поросла.
Будто бы жизнь, помолчав на поминках,
кончилась здесь и навеки ушла.
 
 
Господи, где он, блаженный покой?
Сирое поле, разверстое небо.
Запах бурьяна и чёрствого хлеба.
Близкое сердце болит под рукой…
 

2010

 
…И взяв Его – тая ознобный страх —
они над Ним в безумье злом глумились
в ночь с четверга, и обречённо бились
с холодной тьмой огонь и дым костра;
а Он, воззвав на крестный путь добра,
один за всех прияв венец и путы, —
скорбел душой – как жалок взгляд Петра,
как сладок поцелуй Иуды…
 

1984

…в предвоскресном, чисто бирюзовом небе,

где сейчас просквозит звезда, где звезды

никогда не будет.

 
Птицей Русской обещано песню дивную спеть.
Тёмным роком завещано на чужбине сгореть.
 
 
Но – лишённая вещного, нищетой дорожа, —
Божьим даром да памятью богатеет душа.
 
 
Возгорается, теплится, разрастаясь в пожар,
Дар предвиденья вещего, обжигающий дар
 
 
Видеть юное, вечное, – пробуждения ждать
(Ночь и ночь над Отечеством, – ни души не видать).
 
 
Мрак туманный да слякотный, но пронзает его
Вера в связь нерушимую и в святое родство.
 
 
Честь, и совесть, и слово этой верой сберечь,
А покуда – постылая чужеземная речь,
 
 
И глухая, и тайная по России тоска,
И звезда твоя дальная – о пяти лепестках…
 

1987

 
Неможется от голода сердечка неостылого.
Любилось бы, да лапают другие, говорю я.
Зовёт в постель по праздникам – постылого,
немилого.
С любимой без взаимности изводишь век, горюя.
Пообносилось времечко одёжкой под заплатами.
Всё жду-пожду… Спохватится. Поймёт.
Подскажут люди.
Обнимет и покается. Блудливой, виноватою.
 
 
Я ж и з н ь люблю по-старому.
О н а м е н я не любит…
 

2007

 
В дорогу проводы недолги.
Чужих домов не греет рай,
где Богородица на полке
и Чудотворец Николай.
 
 
Где пыль мучная по запечьям
осела памятью разрух,
и смотрит пристальная вечность
глазами острыми старух.
 
 
О боль больших и малых станций!
Здесь провожали до путей
кормильца в первую с германцем
и во вторую – сыновей.
 
 
…Им по ночам родной, красивый —
и не рождённый снится внук.
Они одни. Они всё живы,
сердец прощальный помня стук.
 
 
Проходит жизнь. Уходят силы.
Прекрасна молодость во сне,
где живы все!
Но спят могилы
в чужой и дальней стороне…
 

1980; из рукописи книги «Городская окраина»

1

 
На вокзале (в погоду метельную),
где буфетные столики в ряд,
человека без роду и племени
повстречал я в конце января.
В телогреечке незаштопанной,
в прохудившихся сапогах —
он людей просил полушёпотом
об оставшемся на столах.
Подбородок свинцовым отливом
неопрятной щетины пугал,
отвечали ему – кто брезгливо,
кто совсем ему не отвечал.
После стыд ел души закоулочки,
после кровью лицо обожгло,
а тогда я румяную булочку
положил в его руку незло.
Этот жест хорош в оккупации,
но как подло с набитым ртом
от чужой беды откупаться
невошедшим хлебным куском!
…Я проехал страну великую
до морей на восток и на запад.
Я впитал её многоликую,
её крепкий рабочий запах.
Но встречались они в народе,
эти люди – как их спасти? —
что десятками тысяч бродят
на большом железном пути.
Брат мой, ближний мой, неприкаянный!
Дай мне руку в горе своём.
Худо нам, когда мы не спаяны,
легче нам, когда мы вдвоём.
 
 
…От мороза трещат акации.
Чем он лютой зимой храним?
Тем, что люком канализации
закрывается ночь над ним?..
 

1978; из рукописи книги «Городская окраина»

2. Лирическое осеннее

 
…Увы!
Сентябрь листву метёт
в проулках Поля Воронцова.
Увы, увы!
Зима не ждёт,
вот-вот морозом обожжёт,
оденет в смертные обновы.
Увы, увы нам!
Бомж бредёт
куда-то в ночь
из этой – нашей – жизни прочь,
с мешком заплечным на спине.
Дай Бог ему, а также мне
опять увидеть свет в окне.
Разделим, брат, планиду эту,
поскольку сказано не мной:
есть только воля и покой,
а счастья нету…
 
 
Дай Бог тебе, невольник воли,
зимовки сытой – и весной
ощупать клейкие листочки,
вздохнув об участи иной.
И мне – одну ли, две ли строчки
несмертных, творческий покой,
нестыдной роли.
 
 
А без любви нам не впервой, —
есть мир и звёзд звучащий рой.
Чего же боле?
 

2001

 
Здесь всё чужое: улицы, дома.
Как будто сплю и сном угарным скован,
как будто я давно сошёл с ума —
я на себя гляжу как на чужого,
со стороны без жалости гляжу —
судья-палач, – караю и сужу.
 
 
Казнь продолжается – и столб позорный врыт.
Стою один, лишён людского званья.
И точит боль, и гложет тёмный стыд
за тёмный стыд и боль существованья.
 
 
Мне в оправданье нечего сказать.
Как равный вам, пришёл я в мир несытый,
но никогда мне не поднять глаза,
в глаза людей мне не смотреть открыто.
 
 
За жизнь мою, за сладкий белый свет,
за нищий хлеб, замешанный с половой,
я благодарен вам, – и дела нет,
как нелегко из уст исходит слово.
Казнь продолжается. Ещё не вышел срок,
ещё душа не иссушила омут
страстей своих, ещё не мёртв порок.
 
 
…Но э т о т хлеб! но воздуха глоток, —
по вашей щедрости отпущенных другому —
и мне доставшихся; но вашей веры свет! —
когда для вас слова мерзавец и поэт, —
одно и то же…
 

1986

 
Лес разбуженный зеленью нежной расшит.
Ласков свет над стернёй прошлогодней, печальной,
над просёлком ухабистым в сельской глуши…
И затейливым очерком Русской души
оплавляется воск на свече погребальной.
 
 
Отплывает ладьёй принаряженной гроб.
И пустые слова, и чужие рыданья
не тревожат твой слух, и не дрогнет твой лоб
под последним земным целованьем.
 
 
По высокой земле отплываешь один,
каменеют нагрузшие плечи.
Сам себе судия, сам себе господин —
в ожиданье томительном судных смотрин,
в ожиданье назначенной Встречи.
 
 
Нет следов твоих ног в подорожной пыли.
Сколько нас – неприкаянных – в этой дороге
ляжет в комья тяжёлой любимой земли, —
всех равняет она – и святых, и убогих.
 
 
И о тех, кто зарыт в вековой глубине,
и о тех, кто душою и разумом беден,
и о тех, кто убит на чеченской войне, —
Православные храмы поют в вышине
во спасение наше рыдающей медью…
 

май 1996

 
Нынче день бездонно светел,
над другими днями – главный.
Что тоскуешь, что невесел, —
али ты неправославный?
 
 
И глядеть не наглядеться —
купола поют!
И сладко
пахнет мёдом, пахнет детством
пряник с тульскою печаткой.
 
 
Лишь смотри, молчи да слушай, —
как ликует вестью дальной,
сердце лечит, правит душу
колокольный звон Пасхальный!
 

1998

 
В полуяви, во сне я лежал посреди
Двух дорог с остановленным сердцем в груди.
 
 
Головой – на закат, но лицом – на восток.
И лежал я, и спал, и подняться не мог.
 
 
Две дороги сходились на мне, и во мне
Продолжались дороги. Я бредил во сне…
 
 
Жгли мне кожу копыта шипами гвоздей
На подковах соловых степных лошадей.
 
 
И ломали мне кости чужие кресты,
На плечах крестоносцев в распятьях застыв.
 
 
Две дороги сходились на мне, и во мне
Замыкались дороги. Я бредил во сне…
 
 
Но одна восходила звезда надо мной,
Поутру называясь восточной звездой.
 
 
И, на запад закатный сходя с высоты,
Принимавшая имя вечерней звезды.
 
 
Две дороги сходились на мне, и во мне
Обрывались дороги. Я бредил во сне…
 
 
И лежал я, и спал я, и тысячу лет
Нет пути мне, дороги мне собственной нет.
 
 
И чужие не всходят во мне семена,
И глухая меня окружает стена.
 
 
Две дороги сходились на мне, и во мне
Потерялись дороги. Я умер во сне.
 

1982

Мне скучно, бес.

 
С младых ногтей в неё влюблённый,
я б и в похмельных снах не счёл
мою мечту – мечтой скоромной,
в живую плоть преображённой,
но нас Небесный промысл свёл;
и…
(«Полно врать, пиита, – слушай:
и в прошлой книге странный случай
в закон возвёл ты, враль беспечный,
а жизнь не враз устроит так», —
укажет мне мой критик вечный,
зоил запойный, враг сердечный,
владелец правды…
– Сам дурак!)
 
 
Но я отвлёкся…
 
 
Вечный случай
нас свёл одесскою зимой.
Мела позёмка; снег летучий,
виясь по льдистой мостовой,
слепил…
(И ты, Мытищей житель,
друг-собутыльник?! В сём синклите
врагов словесности родной
ужели слышу голос твой?!
Прискорбно. Вот совет: решите —
да беспристрастен будет суд! —
закономерно иль случайно
фамильи ваши в примечанье
к стихам сегодняшним войдут
одной лишь строчкой – чьи тут козни?
О д н о й (!) строкой издатель поздний
помянет ваш угрюмый труд).
 
 
Прошу прощенья. В третий раз
начну – и кончу свой рассказ.
 
 
Итак, я жил тогда в Одессе
холодной – редкостной – зимой,
у моря южного. И вместе
жила тоска моя со мной.
Томился я (путём без цели
доселе жизнь моя была)
тоской по Женщине…
С постели
она на улицы гнала,
на оснежённые бульвары,
на стогны жалкого греха,
где от бездомья стонут пары,
в кошачьи кутаясь меха,
где так нежданна встреча наша;
и город южный не для нас,
и невозможен век и час…
 
 
Но повстречавшись вдруг:
«Наташа!
Князь Анатоль обманет Вас!
Он…»
Обожгла, оборотясь,
презреньем гневным и – исчезла.
И нет следа на мостовой…
 
 
«Какая ересь! Бред какой!
Где назиданье, где сюжет?
Как смеет автор петь предмет
его наклонностей больных?!
 
 
Влюблённый в вымысел, – живых
не видит он за строчкой прозы.
Хорош лирический герой —
нет ни позиции, ни позы!
Во-первых, пользы никакой
стране советской; во вторых…
и во-вторых не видно пользы».
 
 
…Ты злишься, милый? Воля ваша,
а я всерьёз хочу к Наташе
от ваших тем, ударниц ваших
двуполых, – как одна похожих.
 
 
Люблю Ростову я…
И что же?..
 

1987

 
В январский день найду могильный холмик.
В пустых полях ветра берут разбег.
К седой плите корявый льнёт шиповник.
И гиблый снег. В колено гиблый снег.
 
 
Тебя в морях швырнула юность в трюмы.
Ты к людям брёл в ночной и снежной мгле.
Ты брёл к теплу, тревожный и угрюмый,
но не нашёл приюта на земле.
 
 
Мороз крещенский. Столб колючей пыли.
Сырого неба грузный серый ком.
Ты телом здесь лежишь. Но не в могиле,
не в этой глине твой покойный дом.
 
 
Я не грущу. Вот так – как ты – на деле
платить душой и сердце сжечь дотла
мог лишь поэт. Ты умер на пределе, —
не дольше песни жизнь твоя была.
 
 
Повсюду гиблый снег. Шиповник спелый
во рту сладит кусочком алым льда.
Как счастлив ты, что вовремя сгорела
полей твоих полночная звезда!..
 

1981; из рукописи книги «Городская окраина»

I

 
Отдалённые вздохи жабы,
соловья золотая трель…
Успокоиться нам пора бы —
и пора бы стелить постель.
 
 
Завтра день и пустые встречи,
и не сбросить заботы с плеч,
навалилась она на плечи
суетою ненужных встреч.
 
 
Но пока мы в плену обмана
неурочности наших дел.
На дворе и темно и рано, —
и соседский петух не пел.
 
 
И рекой серебряной, глыбы
сна хрустального раздвигая,
мы плывём – две большие рыбы, —
наготы своей не скрывая.
 

II

 
…Здесь так бессонница легка
среди просёлков полевых.
И так пронзительна строка
в глубинах наших вековых.
 
 
Бог мой, какие имена!
В какой компании по нраву
ты проводил часы без сна,
а у раскрытого окна
молчала ночь, и никли травы,
такие слыша имена!
 
 
Что ж, связь времён не прервалась.
Неслышно дождик моросит.
Светает. Утро близко. Час
тысячелетия Руси.
 

1994

 
…А сегодня подумалось мне: одиночество – враг,
коль других догонять, в словоблудье пустясь без оглядок,
и – чужие глаза подпуская на шаг —
приводить свою душу в порядок.
 
 
И за то, что живу как хочу, – как не смеете вы,
клевета окружает меня (как кружит вороньё),
оплетая тенётами, густо сплетая враньё
вкруг её —
бесталанной моей головы…
 

1997

 
…Сладок жаркому горлу отравленный снег,
правя волчьи законы, жестокость людская
провожает безумцев, отставших от стаи,
взглядом чёрных стволов, что следят не мигая
из-под жёстких, стальных, несмыкаемых век;
но, покинувший стаю, я выверил бег
по тропам одиноким, по высям безумья, —
где душа холодеет в безмолвье и шуме,
где ни страха, ни боли – лишь солнце да снег,
где тебе полагается ночь на раздумье,
ибо только безумный теперь человек…
 

1984, 1987

 
…Свет фонарный, неверный рассеянный свет,
распластался в листве заоконной осины,
чёрной ветки в стекле начертав силуэт,
усечённой её половины.
 
 
По углам,
у гардины,
где копится мрак,
стих мой плачется чистою горлинкой.
И пора бы писать,
да руки не поднять,
да с постели не встать…
Всё же этот барак
не парижский чердак
и не милая Русская горенка.
 
 
В этой комнатке злой —
неприютной, чужой,
где давно не белённый навис потолок,
где обои со стенкой расходятся,
я грущу не один, —
надо мною мой Бог,
Пресвятая моя Богородица…
 

1997

 
Земля большая, как вода,
меня не помнит и не знает,
и между нами навсегда
легла пустыня водяная.
С тобой – не рядом, каждый миг
тобой живёшь, тобою дышишь.
И как ни пой, а ты услышишь
лишь оскорблённой мысли крик.
Я твой неузнанный двойник,
я плоть твоя, а ты – не знаешь,
но перелётных птиц своих
весной привычно насылаешь
на голый камень скал моих.
 
 
…И будет скорый день, когда
я опущусь на дно морское.
Седая строгая вода
меня от глаз немилых скроет.
Я жил.
Я умер.
Я на дне.
И – как всегда —
по смерти славя,
ты тотчас вспомнишь обо мне,
меня не помня и не зная.
 

1985; в электричке «Москва – Петушки»

 
Юность, юность моя! Отшумела, отпела,
отзвенела в застольях весёлых с друзьями.
Ты как поезд, что ночью – теряясь в туманных пределах, —
всё мелькает ещё хвостовыми огнями.
 
 
И уже не догнать его. Нет, не догонишь!..
Торопясь в эту вольную жизнь заглянуть поскорее,
лишь последние светлые слёзы уронишь:
мы так глупо и непоправимо стареем.
 
 
Юность, юность… Пропахшие дымом ладони,
пятачок фонаря, окружённый ночными тенями,
проходные дворы, – хорошо, что я вовремя понял:
иногда не прямее спрямлять расстояния вами.
 
 
Ты прости меня, слышишь? Не дай вспоминаться упрёком
за бездумность твою, что осознана мною раскаянно.
Ты тесна для меня. Я надолго уйду и далёко.
Я прощаюсь с тобой, городская окраина.
 

1981; из рукописи книги «Городская окраина»

ВАСИЛЬЕВСКИЙ ОСТРОВ

 
…Что же до времени суток, то я выбираю ночь.
Покров её темноты, шуршащее чёрное платье.
И радость свободных тел, когда все одежды – прочь,
и солоность спелых губ, и жадность слепых объятий.
 
 
Когда искажён любовью и страстью нездешний лик, —
не властвует строгий ум, но царствует тело мудро.
Ещё потому, что радостен светлый, усталый миг,
когда после душной тьмы
всегда наступает утро…
 

1994