Электронная библиотека » Анатолий Богатых » » онлайн чтение - страница 4


  • Текст добавлен: 28 июля 2020, 14:40


Автор книги: Анатолий Богатых


Жанр: Поэзия, Поэзия и Драматургия


Возрастные ограничения: +18

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Шрифт:
- 100% +
Над старой летописью
 
Крёстный мой, святой Георгий,
усмиритель гнусных оргий,
на грудастом на коне,
во сияющей броне,
держитъ въ руцѣ копiе,
тычетъ Змiя въ жопiе.
 
 
Вот и я, к р е щ ё н н ы й к р о в ь ю,
мог бы справиться с любовью,
мог бы беса побороть – и
мог бы властвовать над плотью, —
под уздцы вести её,
облачась в стальные латы.
 

Да куда там…

2006

Голубица
 
Вам розными быть в приговорах судьбы однозначной.
И как к тебе выйти из теми обрушенных лет?
Но вышла – она, – и была эта ночь первобрачной,
и дымен был в комнате пёстрый танцующий свет.
 
 
Среди золотых, голубых, огневеющих, искорок прочих —
ты мог ли представить, могли ли такие присниться
слова поутру после вашей единственной ночи:
 

«Лети, голубица!»

1994

«…А нынче – в месяц-ветродуй…»
 
…А нынче – в месяц-ветродуй —
китаец-маг, колдун Фэн Шуй
решил, что близкие должны
меня покинуть. Не нужны
мне ни семья и ни друзья,
и пусть один тоскую я…
Ещё любимых сжался круг, —
ни добрых лиц, ни тёплых рук
и ни сердечного огня.
Утраты свыше решены…
 
 
Так незаметно год прошёл,
и новогодний грянул стол.
 
 
И вот – ни сына, ни жены
и ни другой. И не слышны
друзей и смех и разговор.
Ни девы юной… Просто мор!
Сплошной раздрай, сплошной разор.
Пустыня. Сокол нищ и гол.
Один сиди себе – кукуй.
 
 
Ужо тебе, мудрец Фэн Шуй!
 

2004

«Прочно вставши ногами…»
 
Прочно вставши ногами
у вечности на краю,
сегодняшними глазами
взглянув на юность свою,
на девушек юных глядя
с голеньким животом, —
может быть, даже не бляди,
не глупенькие притом,
нынешние Сусанны…
Что ж твой задумчив взгляд? —
Плоти поют осанну
тысячи лет подряд.
Девы мужам желанны
с ветхих времён, – они
были ничуть не плоше
в твои золотые дни,
когда ты – в цивильных клёшах —
был каждой юбчонке рад.
И сам был такой хороший…
 
 
Как, впрочем, и нынче, брат!..
 

2005

Элегия
 
…Как плод любви поры сердечной,
он нашу жизнь соединил,
покорный жребью своему,
ребёнок был резов, но мил,
и потому любимым был,
и был желанным потому.
 
 
Теперь шестнадцатый ему.
И для него повсюду дом,
и целый свет ему игрушкой,
теперь дитя берёт гондон,
когда идёт гулять с подружкой, —
свирепый СПИД виной тому.
 
 
А ты тайком в ночном дому
взгрустнёшь об юности беспечной,
слезу нечайную смахнёшь,
своё припомнив, – и вздохнёшь
об этой жизни быстротечной…
 

2003

Старческое
 
Темна во облацех вода…
И от тебя ни нет ни да.
Не хочешь так, ступай тогда.
Ещё одна забота с плеч…
А между тем уже зима.
Законопачены дома.
А на дворе ни свет ни тьма.
А в небесах ни тьма ни свет.
А от тебя ни да ни нет. —
Чего жалеть, чего беречь?!
О чём моя сквозная речь?
 
 
Да не пора ли в койку лечь…
 

2006

«…Нерастраченным чувством темнеющий взгляд…»
 
…Нерастраченным чувством темнеющий взгляд,
ворожба и пьянящее таинство слов.
А над нами февраль, и вполнеба закат,
и узорочье дивных седых облаков.
 
 
Улыбнувшись светло: «Не судьба?» – «Не судьба!» —
расстаёмся. И прядь дорогую со лба
уберёшь под платок. Как мы врозь проживём
в одиночестве долгом с другими? О том
знает Бог,
да полночная эта тетрадь,
да вот эта твоя поседелая прядь…
 

1996

Сестрица
 
…И покуда весною лепечет листва,
и зимою сыпучие змеи метут, —
нипочём не забыть нам озноб воровства
в торжестве этих брачных минут.
Так однажды сбываются давние сны.
 
 
И сгущаются явью в прозрачности буден
дни покойного счастья с горчинкой вины
и ночные бесстыдства под буйством луны…
Но и этот наш грех только Богу подсуден.
 
 
Сколько ж надо железных сносить башмаков!
Свет осенний мой, путь журавлиный, —
голубой чередою, грядой облаков
уводящий в свои палестины.
 
 
Столько лет унесло,
отболело, ушло;
скоро век как сравняется вместе нам.
И куда бы ни плыть,
только б рядом нам быть.
 
 
…Да калина в лесах заневестилась.
 

1997

«…Кто мне глаза закроет…»
 
…Кто мне глаза закроет
жалостливой рукой,
кто мне лицо покроет
смертною пеленой?..
Жил на земле, летящей
в бездне времён сквозной,
рядом с любимой спящей,
женщиной и Женой.
Кто мне лицо покроет
скорбною пеленой,
кто мне глаза закроет
трепетною рукой?..
Их было много, отважно
связавших судьбу с судьбой.
 
 
И почему-то важно,
кого назовут вдовой…
 

2011

Московская поэма
 
Поэт, печалью промышляя…
 

 
…но предзимье
затягивалось; стылая земля,
растерянная, млела и томилась;
и оттепелей грязь его и сырость
слоились густо, и в густом замесе
с листвой мешались; слякотны и наги
стояли дни от Покрова до дня
святого Иоанна Златоуста,
когда ударил утренник впервые,
предзимье льдом сковавший, – и она
в двойном потоке, поскользнув, упала
на перекрёстке дымном и не встала,
задавленная насмерть; а колени,
которые – вчера ещё, иль ночью,
иль час назад – распахнуто сжимали
мужские бёдра и счастливо бились,
теперь недвижны были и мертвы.
 
 
Темнел народ одеждами. Над ними
курился пар дыханья, и клубились
дымы – сплетались, исчезали, тая, —
как ангелы витали. А под ними
она лежала мёртвая, одна.
Недвижная, нездешняя. И в лицах
темнела радость тайная, и лица
спокойны были ясные, но Бога
в них не было.
 
 
И холодочек счастья
по спинам полз распластанным зверьком:
«Не я! Не я!»
Мы мимо шли с женой
беременной. Тридцатую неделю
она носила плод – апрель безумье
еловый бор костёр безумье привкус
токайского безумье снег – и шубка
на предпоследней пуговице снизу
(на третьей сверху) не могла сомкнуться,
как ни старались, и, боясь простуды,
её живот неправильно-округлый
укутывали шалью шерстяной.
 
 
Дымы сплетались, исчезали, тая.
 
 
И пробивался сквозь толпу с ворчаньем
стальной старик (как видно, бывший сокол
из тех ещё – из песенных – времён,
к смертям привычный), – не пугаясь крови,
задумчиво бесстрастной палкой тронул
рябой асфальт, подёрнутый ледком:
«Не я! Не я!»
 
 
И колченогий, рыжий
щенок лизал солоноватый лёд
в прожилках крови – и загривок вздыбил,
неведомое чуя. Но к нему
уже бежала девочка, ошейник
держа в руках, берет на лоб надвинув,
и по плечам её косичка билась,
как пойманная бабочка:
«Не я!»
 
 
И на жену взглянув, я тотчас понял,
что не люблю её и ненавижу
её за радость жадную в глазах,
которые блестели и кричали:
«Не я! Не я!»
Но испугавшись сразу,
что ненависть останется, что я
и вправду разлюблю её такую —
под локоть взял и прочь повёл, – стараясь
случайно не взглянуть в её глаза
и не увидеть вдруг, как жадно ноздри
вздуваются – и как дрожат и ловят
слабеющий пьянящий запах крови.
 
 
А вечером – она уже спала —
я подошёл, таясь, к её постели
и долго-долго, заслонив от света,
в её лицо покойное смотрел.
И по тому, как просветлела кожа,
как дрогнули ресницы, как вздохнула, —
я понял, что её душа вернулась
из тёмных странствий, где она блуждала,
от перекрёстка, где чернеет кровь.
 
 
И вновь и вновь я, содрогаясь, видел —
пьянеют ноздри и лицо смеётся:
«Не я! Не я!»
 
 
Убить её. Как просто!
Сомкнуть покрепче и надёжней пальцы,
и на лицо подушку, чтобы всхрипы
не вырывались. Как легко. Как просто.
Она лежала навзничь, запрокинув
лицо к стене, губами улыбаясь —
и горлышко синело. Как легко!
Ей умирать во сне не больно будет.
Побьётся вяло, а потом затихнет
и вытянется телом, и с ладоней
исчезнут знаки. Просто и легко.
Спи, милая. Тебе не будет больно.
Никто т в о е й м и н у т ы не увидит,
никто не притворится скорбным, радость
никто в глазах обманчивых не спрячет,
не засмеётся. Сам тебя омою,
и в чистое одену, и оплачу.
Спи, милая. Тебе не будет больно.
 
 
Пока ты спишь, пока ты не проснулась,
прощусь с тобой. Как прежде, поцелую
изгиб локтей, излучину коленей,
виски, ладони, пахнущие летом,
лицо, глаза, и розовую спелость
сосков, и бёдер сумрачную тень.
И живота дыханье чуть живое
солью с моим дыханьем – и услышу,
как ты живёшь, как бродит кровь по телу.
 
 
В последний раз сольём дыханья наши…
 
 
Она спала, безмолвная. И молча
стояла ночь огромная, живая.
Она спала в последний раз, не зная;
не думая о смерти.
 
 
Я услышал,
как бьётся сердце ровное, а ниже
другое сердце билось…
Там, внутри,
ребёнок наш – неведомый, невинный —
спал тёмным сном беспамятства и воли,
и на меня, наверное, похожий,
он жить хотел, он властвовал:
«Не я!»
 
 
Неведомый, невинный…
И впервые
стал смысл понятен слов о пуповине,
которой мать с дитём обручена, —
живём, её не чувствуя, не видя,
но будет час – и в муке сердце рвётся,
захлёбываясь кровью (весть в дороге,
а ты – о д и н); и нет хранящей связи,
единственной, быть может, меж людьми.
 
 
Но если так,
то в час предзимья льдистый,
когда вокруг мы радостно толпились —
был человек один, и в смертной муке
душа рвалась, и стыли кровь и слёзы, —
а о н не знал – откуда боль и страх.
Как одиноки мы…
 

1982–1985

ЦАРСКОЕ СЕЛО
«В родной стране – родной страны не знать…»
 
В родной стране – родной страны не знать,
не знать в лицо ни матери, ни сына, —
цепями нас к земле не приковать —
всё те же мы: нам целый мир чужбина
 
 
Кто дорожить свободой не отвык,
тот бредит сном, что не сказать словами, —
какие б звуки нам ни жгли язык,
какой бы флаг ни трепетал над нами!
 
 
Нам всё равно.
Под теми небесами,
где от свободы призрачно и ясно,
где чистый свет,
где вертоград прекрасный,
где луч звезды, склонившейся над нами,
мы будем славить светлыми стихами
не луч звезды под теми небесами,
не чистый свет, не вертоград прекрасный,
но – как всегда – земли тяжёлый лик,
к которой мы прикованы цепями
(какие б звуки нам ни жгли язык,
какой бы флаг ни трепетал над нами).
 
 
…Готовит Муза древнее питьё,
настоянное на печали,
даруя нам (как светел вздох её
и как легки и непорочны крылья!) —
диктуя нам, чтоб мы смелей летали
без страха высоты и без усилья.
 
 
И в сонме ангелов весёлыми глазами,
как за младенцами, следит за нами
мудрейший муж, всея Земли пророк,
кто оторвался от земли – и смог
парить над временем и временами,
чьей волей тайной дышит каждый слог,
чья тайна – с ним,
а он – всевечно с нами, —
Пушкин.
 

1986

«Ты вернулся в тот город…»
 
Ты вернулся в тот город
Считай повезло
вновь коснуться бессмертной ахматовской ивы,
где тебя, молодого, запомнил счастливым
серый камень домов, где туманит стекло
влажный ветер с залива.
 
 
А на Волковом кладбище стаявший снег
обнажил для травы дорогие могилы…
Что ты понял о жизни, смешной человек?
Что ты знаешь о смерти, наивный и милый?
И не твой ли черед
за другими вослед
отмолить, отчитать – и расслышать всё ближе, —
шарит лапой железной безжалостный Век:
«Поднимите мне веки! Не вижу…»
 

1994

Воспоминания в Литинституте
 
…Когда – дружась с печальной Музой, —
душа очистилась от лжи,
и выбор стал, и путь был узок
к спасенью верному души;
когда в глухом пространстве стыли
и глохли робкие шаги,
и когти цепкие вострили
ума и совести враги;
когда для нас был день не светел,
и дух роптал, не зная сил, —
старик Ерёмин нас заметил
и н а с у д ь б у благословил…
 

1987

Немногим
 
Наше позднее братство, не веря посулам, живёт,
гонит светлые сны, и – как прежде – не в лад запевая,
от земли этой стылой обещанной воли не ждёт,
как не ждёт золотого, земного – и лживого рая.
 
 
Ничего и не надо. Глоток голубиный вина
сгонит сонную одурь, на миг опьянит и согреет.
Да ещё благодать – постоять, покурить у окна, —
ночь с краями полна, но заря набухает и зреет.
 
 
И за нами живущий слова наших песен поймёт,
к доброте припадая сухими, как жажда, губами.
Наше позднее братство – как всякое братство – умрёт,
но не раньше, чем с нами!
 

1986

«В долгие ночи холодной зимы…»
 
В долгие ночи холодной зимы
снятся холодные долгие сны.
 
 
…Смех мне сквозь слёзы твоя нищета,
слёзы сквозь смех мне твоя маета;
горькая зелень каналов твоих
в кости врастает побегами ив;
кровью великой великих побед
раны дымятся десятками лет,
братских могил оседают холмы;
верные гибнут в изгнанье сыны…
 
 
В долгие ночи холодной зимы
снятся холодные долгие сны.
 
 
…Но – просыпаясь – молюсь над тобой,
над окаянной твоею судьбой,
веря, что в мире безверья и зла
вновь воссияют твои купола;
мне для тебя живота не беречь,
во сыру землю, измучившись, лечь,
в землю, червлённую кровью доднесь,
рядом с другими умолкшими, —
здесь…
 

1983

«Это мы. Это наше густое вино…»
 
Это мы. Это наше густое вино —
пьяный мёд. Да и квас не водица.
Мы, кряхтя, прорубали в Европу окно,
прирубая попутно землицы.
 
 
А уж как переплавили колокола,
то-то швед захирел для баталии!
И под Марсовы громы Россия пошла
от Петра – к Соловкам.
И подалее…
 

1988

Каменный век
 
…Вот опять я в безмолвье подслушал
чистый звук – золотое литьё.
Но костёр одинокий мой тушит,
ложью травит и голодом душит,
гонит стадом нестадную душу
низколобое племя моё.
 
 
Всё равно я, доверившись звуку,
чистой музыки выстрою храм, —
взгляд поднявший и поднявший руку
от бесплодной земли к небесам…
 

1986

Четырнадцатое марта
 
Скорый пекинский устал в подъёмах,
в кручах байкальских, в пылу ветров…
В прямоугольных дверных проёмах
синяя форма проводников.
Парень-китаец и розовый Мао
зданья и рельсы берут в прищур:
кормчий с портрета глядит лукаво,
парень с подножки – насуплен и хмур —
в форменном френче и в брюках зауженных.
Может, одиннадцать лет назад
тоже и ты добивал безоружных
юных израненных наших солдат?
Может, и ты побывал с автоматом
в марте на северной стороне, —
с тёмной жестокостью азиата
крови хлебнувший не на войне?
Снова весна. Небеса в лазури.
Только невыплаканно кричат
с давнего снега, со льда Уссури
лица безглазые тех ребят…
 

1980; из рукописи книги «Городская окраина»

«Вольному воля! Наградой не связан…»
 
Вольному воля! Наградой не связан,
Так и уйду – никому не обязан.
 
 
Другом не узнан и братом не признан,
Так и растаю, приёмыш Отчизны.
 
 
Вольному воля. И, верно, недаром
Сердце, недужным палимое жаром,
Жаждет последней свободы глоток, —
 
 
Круто душа перехлёстнута болью,
Густо посыпан горчайшею солью
Чёрствого хлеба нелегкий кусок…
 

1983

«Нам не узнать ни славы, ни свободы…»
 
Нам не узнать ни славы, ни свободы.
Наш общий дом, и общая вина,
и нерушимый купол небосвода, —
одни на всех…
Но вечно ты больна
неправотой гонимого народа.
 
 
Не этой болью – праведной, но злою —
помянет нас великая страна, —
одной любовью, как одной землёю,
соединяя наши имена.
 
 
Прощая нас…
Нам всё простится, кроме
вражды двуликой, вековой и вязкой.
Прости и ты, —
гордыню древней крови
смиряя совестью славянской…
 

1987

Барков
 
Он онемел. Оглох. Ослеп.
 
 
И мир стал нем,
и свет стал слеп;
в безмолвье глохнущих фонем
тонули стёртые слова,
мелодий, слышимых едва,
неясный отзвук замирает;
и мир стал – склеп,
и свет стал – тлен,
в оглохших звуках догорая;
и морок чудился ему.
 
 
О зримый матерный язык!
Лишь потому —
и я к сосцам твоим приник…
 

1988

«…Года томясь бездомьем, одиноко…»
 
…Года томясь бездомьем, одиноко
выносишь муку мыслей невозможных.
Судьба неодолимая жестока, —
как может быть лишь женщина жестока.
 
 
Так много было слышано попрёков,
и клятв бессмысленных, и обещаний ложных!
Не слушая советов осторожных,
уходит сын своим путём далече.
Поймёт и он с годами: путь конечен,
и жизнь проживший, – жизни не узнаешь.
 
 
Один и наг родившись, – умираешь
таким же. Правит смертная истома.
 
 
…Но есть дорога близкая. Под вечер
ликует хор торжественный. Знакомо
и сладко пахнет ладан. Тают свечи.
Покой и мир в душе.
 
 
И ч у в с т в о д о м а.
 

1998

«А Приморье льдом одето…»
 
А Приморье льдом одето,
стылых рельсов мёрзлый звон.
И дорога в два просвета,
как полковничий погон.
 
 
Крутолобой, желтолицей —
по-над сопками видна
за китайскою границей
перебежчица-луна.
 
 
Я в неё влюблён сегодня,
счастлив я и ширью пьян.
Здравствуй, старый греховодник,
волновержец-океан!
 
 
Здесь ветра шныряют в своре,
здесь туманы-космачи,
здесь гуляет на просторе
чудо синее… Молчи!
 
 
Здесь белёсыми утрами
возникают из дали,
из воды, под номерами,
сизой масти корабли.
 
 
Не могу я наглядеться
на стальную эту стать.
Жаль, дружок, что в школьном детстве
не пришлось сюда сбежать!
 
 
Ах, какой я был бы ладный
в белой форменке морской,
в бескозырочке парадной —
и задиристый какой!
 
 
Но огнями хороводя,
издалёка глаз маня,
корабли опять уходят,
не берут с собой меня…
 

1978; из рукописи книги «Городская окраина»

Тридцатитрёхлетие
 
Звук или отзвук странный слышится мне сегодня, —
кто там зовёт меня: давний ли гул времён, посвист ли милой воли,
Смерть ли моя заблудилась, плутает – беспокойная – плачет,
кружится в бесконечном ямском безнадежном поле?
 
 
Бог весть, что даль таит, и с простотою веры —
слезу отерев – слежу я, как над землёй горчащий стелется дым
И где-то у окоёма – разлапистый, низкий и серый —
в сером обвисшем небе прикидывается голубым.
 
 
И весело мне жить на свете, – воздухом дышать осенним,
да веровать в Промысл Господень, да Вышнюю слушаться власть:
Нести, покуда есть силы, страдательное имя Русский,
и в час – какой мне назначен – под именем этим упасть.
 

1989

Русские песни

Барону Антону Антоновичу Дельвигу


I
 
Вечный свет живёт в очах.
Нимб в сиянье и в лучах.
 
 
Из сегодняшнего дня
что там слышно вам?
Пожалейте вы меня,
горемышного!
 
 
Заступитесь в небесах,
отмолите бедный прах.
 
 
Пожалейте палачей!
Им для нас не спать ночей, —
то военна, то цивильна —
Русь народишком обильна,
с каждым надо о судьбе,
по делам, не по злобе,
перекинуться умело, —
эвон в поле и в избе
сколько дела! —
допросить да попытать,
каблуком на яйцы встать,
сунуть в харю пистолет,
сознаёшься али нет,
хренов сын-антилигент,
на текущий на момент
расстрелять тебя в момент
да сгноить в казённой яме! —
 
 
И молчит – ни жив ни мёртв —
добрый молодец-поэт.
 
 
И парит, чужбинкой пьян,
власть рабочих и крестьян
с левольвертом в кобуре,
козырьком лобешник стёрт
до бровей, а под бровями
по стеклянной по дыре
(за окном – лубянский двор,
со двора – не дверь, а дверца,
завтра скажут приговор),
пар – душа,
а вместо сердца
ой ли пламенный мотор,
за окном тюремный двор,
век двадцатый на дворе
с левольвертом в кобуре
на излёте.
 

1985–1986

II
 
Из непокорных и бесстрашных
никто не ведал в день обмана,
что всё единство дней вчерашних
падёт с железным истуканом…
 
 
Но ничего не поменялось
в стране испуганных теней,
лишь, может, мой (какая малость!)
запой – длиннее, и темней,
и безнаде́жнее. Да злей
ночная тишь, когда не спишь
(а в голове и дичь, и бредни),
и сознаётся миг ясней,
когда в какой-нибудь… Париж
сорвётся навсегда последний
из тех – с кем можно говорить.
Но не печалься, брат. Пустое!
Что ж, остаётся пить и пить,
но – одному.
 
 
И вспомнить, воя
от безысходности во тьму,
здесь остающихся как будто.
И представляя их, под утро
приняв похмельные свои,
так бормотать: «Какие ж всё же
у вас откормленные рожи,
страдальцы скорбные мои…»
 

1994

Банальное
 
Она родная навсегда,
как хлеб, как воздух, как вода,
она и милует – и ранит, —
и наш холопий, пленный дух
то бунтом пьян, то нем и глух, —
и пресмыкаясь, и буяня.
 
 
И под Давидовой звездой
начав свой путь, где стон и вой
гонимых в счастье миллионов, —
она закончит путь земной,
вплетая в герб аграрный свой
шестиконечник Соломонов.
 

1988

Чужой дневник
 
«…и по старым строкам, как по затесям,
пробираясь к минувшему дню,
чем продолжить вчерашние записи?
С кем сегодня тебя я сравню:
– С каждым утром река коченеет,
будут забереги и льды.
С каждым утром тесней и чернее
повесть дымной осенней воды.
– И – заблудшая, полуживая —
ты пристала ко мне на пути.
И томишь, как земля роковая,
от которой и в снах не уйти.
Всё – неясность…
И лишь в неумелости
бедных рифм я себя узнаю —
в беспощадных прозрениях зрелости,
в очарованном сонном краю.
От ликующих, жирно пирующих,
торжествующих вечность свою,
ухожу – и во стане в з ы с к у ю щ и х
я свой подвиг и крест нахожу».
 
 
…А когда на рассвете редеет
тьма густая в оконном стекле,
счастлив он – и по-прежнему верит
в справедливость на лживой земле;
но не в ту, не в земную, не просто
в справедливость (но – свет! небеса!), —
глянут в стылые души прохвостов
изнурённые жаждой глаза
тех, кто в жизни и в смерти изведал
клевету и неправость обид,
кто и жил для идущего следом,
только словом непроданным сыт,
кто справлял свою горькую тризну
и не прятал в молчанье своё
слёз любви и стыда за Отчизну,
за святое терпенье её.
 
 
«…Как я счастлив! И что эти годы,
опалившие душу крылом,
если звёздный глагол небосвода
исцеляет в недуге земном?
И пьянит меня чувство свободы
над ночным озарённым столом».
 

1986–1987

Сцена из нынешних времён

Я вышел рано, до звезды…


Писатель и приятели его Умнов и Неумнов; якобы в больших креслах, якобы перед камином, якобы с сигарами.


П и с а т е л ь (в задумчивости)

 
Затем ли, что в России рождены,
мы – как слепые – бьёмся в эти стены?
И вечен ужас вечных лет стены —
без мысли, без конца, без перемены.
Давным-давно утерян здравый смысл,
давным-давно не свята жизнь людская,
куда ни глянешь. И тоска такая,
что если мыслям волю дать, то впору
пойти и удавиться, так стройна
порой бывает логика ухода.
Но это – к слову.
Гнусный взгляд отца
народов ловишь, кажется, повсюду:
в газетах и в гостях, в журналах, дома,
и в том предмете, что назвать неловко
высокой прозой моего стиха
или стихом высокой прозы (Саша
Ерёменко сравнил его в сердцах
с помойной ямой). Бог ему судья!
(Не Саше, а вождю тому.) Тем паче,
что старший сокол тоже не был ангел,
как нас учили…
Что ж, из всех желаний
одно мне ближе: напоследок плюнуть
на дуб высокий, где они сидели,
и насладиться думою о Ницце
и Гонолуло…
 

Го л о с А в т о р а з а с ц е н о й

 
Стой, дружок, – куда
заносит Муза, будто бы она
у Евтушенки на полставки служит!
А я всю жизнь южней Больших Говнищей
не выезжал как будто…
 

П и с а т е л ь (продолжает)

 
Не судья
ему я нынче, хоть писал – три года
тому, – покаюсь:
 
 
Кровию метил и в рабство крестил,
в подлость и в полымя Русь мою бросив,
тот, кто случайно на троне царил,
кто – неслучайно? – c рожденья носил
древнееврейское имя Иосиф.
 
 
Теперь я так не думаю (блажен
когда-нибудь созревший!) – мыслей новых
пришла пора, и осознанье мыслей
меня страшит безрадостным итогом:
не этот – так другой, не тот – так третий
с удавкою к России б подступил
(и вождь постарше вовсе не был ангел).
Но до чего ж мы всё же азияты!
Покорное, задумчивое стадо,
беспамятной ведомое звездой,
жуём бесстыжей лжи изрядный клок,
отпущенный бесчестными властями;
в нас правды нет – нам и тюрьмы не надо,
а как мы нынче храбро рвёмся в бой
за правду – и сражаясь с мертвецами,
всё норовим то в печень, то в висок,
тяжёлыми бряцая кандалами…
А уж когда NN запел про лагерь,
я – замолчал.
Глодайте вашу кость!
Не обучила нас Европа,
и мы не сделались мудрей…
 

Го л о с А в т о р а з а с ц е н о й

 
Басинский ждёт уж рифмы ж-а?!
На, на, прожуй её скорей!
 

П р и я т е л ь Н е у м н о в

 
Но ты б нам мог сказать о многом!
К примеру, не чураясь слова,
александрийским вечным слогом
воспеть реформы Горбачёва!
К тому же нам дана свобода
о нашем будущем мечтать!
Твой долг – избранников народа
в делах их словом поддержать!
 

П и с а т е л ь (неожиданно злобно)

 
И они нам придумают новый Тайшет,
и другую дадут Колыму,
и – ссылаясь на старый афганский сюжет —
роты мальчиков наших, не видевших свет,
отошлют на закланье во тьму!
 

(Успокаиваясь.)

 
Распутная, растерзанная плоть…
Как в сне дурном,
весь век живём,
и глушим
тоску вином,
и пропадаем в нём,
и губим чистоту сердец и души.
Что им земля, что мир, когда одни
остались страсти – блуда и наживы?
Не говори: мы велики! мы живы! —
ты мёртвый червь, пока живут они.
 

(Спокойно.)

 
Да и куда нести творенье?
Крепка стена, не хватит сил…
 

П р и я т е л ь У м н о в

 
Не продаётся вдохновенье,
да кто бы рукопись купил?
 

П р и я т е л ь Н е у м н о в

 
Лорд Байрон был того же мненья!
Чухонцев то же говорил!
 

П и с а т е л ь

 
Тьфу!
Всё слова, слова, слова
 

Го л о с А в т о р а з а с ц е н о й

 
Мораль сей сцены такова:
От беса – власть,
от беса и строка
про эту власть, —
и набесившись всласть,
поехал автор водку пить.
Пока?
 

1988–1989; из цикла «Растерянность»


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации