Текст книги "Против течения. Избранное"

 
…Тусклый день в декабре до конца поминать:
ветер пылью морозной сечёт по лицу,
а тебе в чистой, смертной рубахе стоять
на Семёновском – людном казённом плацу.
А потом в Заишимье ещё тосковать
и Сибирью брести, кандалами бряцать,
вспоминать запотевший спасительный крест, —
и в народе и вере спасенья искать,
озирая густеющий морок окрест
(кружат бесы, кривляясь, – и прячась во тьму),
и к народу и к вере спасаясь идти.
 
 
Но в прозрениях трезвых метаться уму:
ничего не спасти,
не спастись никому…
 

1995

 
Как жить и петь, давно диктует враг.
В сплошном кольце бойцы стоять устали.
Всё проиграли? Всё ушло во прах?.. —
Но мы встаём с колен,
отец, —
и встали!
 
 
И есть невещный край, нетварный рай,
в дали незримой – золотой на сини, —
здесь отпущаеши, на жительство встречай
земных заступников, Небесная Россия…
 

2001

 
…Мы не увидим никогда,
как вянет лето на исходе,
как бродит полая вода,
как тучи снежные заходят;
и будет пуст притихший дом,
где свечи траурные жгли, —
всё будет так…
А мы уйдём,
уйдём
путём всея земли…
 

2006

 
Утром проснёшься – белым-бело.
Плывёт в морозном тумане дом.
Птица-синица клюёт в стекло,
требует птица-синица корм.
 
 
Прибыло свету, короче тень,
воздух бодрит и без хмеля пьяный.
День Рождества Христова, день
жданный,
намоленный и желанный!
 
 
Глядя на пламя свечи своей,
вздрогнешь: и ты всем живым причастен.
Сколько их будет, таких вот дней, —
вспомнишь о них —
и пронзает счастье!..
 

2000; в деревне

 
…За грехи
эта долгая тьма нам, святая моя,
за грехи!..
 
 
Тянет влагой ознобной с продрогшей реки.
Поздний час бесприютен, и глух, и незряч.
Сон далёко летит и свободен и волен.
И напрасно пытается ветер – хоть плачь! —
пробудить онемевший язык колоколен.
 
 
Что посеяли, то и пожали. Пора
возвращаться на кру ги своя – да отныне
кровь не будет водицей, и сталь топора
не коснётся сыновних голов, как вчера,
не ослепнут глаза в непомерной гордыне.
 
 
Вспомни прежнее дело Руси, затворя
телом ломанным, битым – дорогу с Востока.
Крепнет натиск, и жаркая тлеет заря…
И на б е л о м пути, как последний варяг, —
ты на Крестном своём
восстоишь одиноко.
 

1984

 
…Когда в забавах праздного ума
прошла не жизнь, но ощущенье жизни,
когда в пределах сумрачной Отчизны
истаяла имперская тюрьма,
хоть прочен был её тройной засов —
родной пейзаж эпохи тупиковой,
и в славословии рифмованном глупцов
уже слагался гимн о власти новой,
и срамословье – гордость наших дней —
сливалось с ним одним гудящим хором,
как выблядки над матерью своей,
они глумятся над твоим позором,
торгуя им в базарный, шкурный день,
на торжествах и торжищах ликуя, —
ужель твоя тоскующая лень
не оскорбилась? пропадает всуе
ещё живая поросль – всё равно?
ужель тебе до века суждено
оцепененье мёртвое одно?
а эти цепи новые легки?
 
 
…Среди пустой словесной шелухи
родная речь и хлёсткое словцо
блеснут порой, – и вечные черты
вдруг оживят застывшее лицо.
 
 
Покуда жив язык, – жива и ты.
 

1994

 
…Как в юности, влюблённые, живые,
опять мы вместе, – снова повезло
считать пообочь камни верстовые
паломничества в Царское Село.
 
 
Литой листвы густую тень на водах,
на берегах кумиры давних лет,
теченье жизни, круг вращенья года
блюдёт хранитель-ангел этих мест.
 
 
Прийти сюда и молча помолиться…
И вдруг увидеть сквозь резную сень
в аллее дальней тень Императрицы
и Пушкина стремительную тень…
 

2011

ПРЯМАЯ РЕЧЬ

 
Бывает время – тайный молкнет зов,
последний отзвук замер, эхо мнимо, —
душа мертва, и нет звучащих слов,
и немота твоя неодолима.
 
 
О муки творчества – одним из многих жить
среди людей неблизких, но незримо,
таясь людей, с е б я в с е б е творить
и ждать свой день спокойно и сурово, —
немой тоске людских сердец явить
рождённое молчаньем Слово.
 

1985

 
…Они приходят, подступая вплоть,
являясь к нам с привычным постоянством, —
и вечных снов ничем не побороть —
они минуют время и пространство.
 
 
Питаясь жизнью грубой и суровой,
нас держит здесь и не даёт пропасть
одно лишь ремесло, одно лишь слово —
нежданных рифм врачующая власть.
 
 
И женщины божественная плоть,
её души таинственной убранство,
тревожит нас. Не завещал Господь
смиренную аскезу христианства.
 
 
…Напрасны зов и жажда жизни новой!
Пьянит, царуя, радостная сласть, —
и этих снов желанные оковы,
и дум ночных – и тайных ритмов страсть…
 

1996

 
…ужасен
был взгляд её,
был странен, дик, но ясен —
своё уродство сознающий взгляд…
 
 
С тех давних пор, как наш Творец отметил
её в толпе, когда горбом пометил, —
она одна, всегда одна; на свете
ей друга нет, ей мужа нет, а дети
лишь снятся ей, невинной. Я представил
её в тот миг (ведь жизнь – игра без правил),
когда случайно где-нибудь она,
лицом к лицу столкнувшись, горбуна
увидит вдруг. О, как оскорблена
своим подобьем будет… Жалкий прах!
пигмей, уродец с головой пророка
и со следами детского порока
в усталых, мутных, старческих чертах,
ещё живущий, но растленный прах!
 
 
И с отвращеньем, с ненавистью, с плачем,
с изящной дамской сумкой и – под платьем,
там, за плечами – с вечною сумой
уходит прочь скорбяще…
 
 
Боже мой!
Какая грусть! Ей вслед гляжу и плачу,
теряю мысль и говорю иначе:
«С тех давних пор, как наш Творец отметил
меня в толпе, с тех давних пор на свете
мне друга нет…
 
 
Как я смешон любовью
к словам бесплотным, не согретым кровью,
к речам бездумным, и к созвучьям нежным,
и к чистоте листа, и к чистоснежным
покровам Музы; как смешон немотством!
как жалок людям со своим уродством, —
красивым, умным и здоровым людям,
чья жизнь проста, и к смерти путь не труден…
 
 
А в тех из них, с кем – на пути к забвенью —
меня в одном сравнявши, поколенье
роднит уродством, – я нашёл презренье,
непониманье, ненависть и ругань,
насмешку, зависть злобную; лишь друга
я не нашёл…»
 

1983

 
Листок щебечущий, – откуда
в тебе твой дар сводить с ума?!
 
 
…Пойми, пиит: печаль мертва.
Да и поэзия сама, —
слова, записанные в столбик, —
не откровенье и не чудо,
а только – с т о л б и к о м – слова.
 
 
– А что сверх всего этого, сын мой, того
берегись: составлять много книг – конца не
будет, и много читать – утомительно для тела.
– Выслушаем сущность всего: бойся Бога
и заповеди Его соблюдай, потому что в этом
всё для человека;
– Ибо всякое дело Бог приведёт на суд, и всё
тайное, хорошо ли оно, или худо.
 
 
…Но выше рифм, и строф, и строк —
весной разбуженный листок.
 

1989

 
…Я, убивший в себе человека,
полунищий, растерзанный, пьяный —
ради славы Твоей окаянной
жизнь проживший, но жизнью не живший,
для Тебя и детей позабывший,
ставший мёртвым теперь, —
я – не каюсь,
но от славы Твоей отрекаюсь
я, убивший в себе человека…
 

1982

 
Русских поэтов посмертная ложь:
В бронзе – не больно, что вьюга, что дождь, —
Только знобящая дрожь под веригой,
Крыл перебитых знобящая дрожь.
 
 
Жить ему болью да мукой великой,
Быть ему криком страны безъязыкой
И захлебнуться…
 

1985

 
…А сколько лет прошло! и сколько лет осталось!
Давно мой скорбен дух, давно лишившись крыл.
И перешед черту, вдруг ощутив усталость, —
как по чужой стране, я по душе бродил.
 
 
Я проходил поля, был горизонт в зарницах,
и человек во ржи лежал, убитый мной.
Был жёлтый череп гол, в его пустых глазницах
таились смех и страх, и червь скользил немой.
 
 
А по густой меже, где злые птицы пели,
возлюбленные мной прошли – и бёдра их
струили чистый свет, и от стыда чернели
в их белизне следы бесстыжих губ моих.
 
 
И п о н я л я, ч т о м и р
и ж и з н ь в о к р у г – л и ш ь т е н и,
л и ш ь о т р а ж е н ь я т е х,
ч т о я т в о р ю н а д н е
м о е й б о л ь н о й д у ш и, —
ч т о я – с в о й з л о б н ы й г е н и й,
ч т о я в и н о й в с е м у
и ч т о в и н а – в о м н е.
 
 
И не спастись тому (живи ещё хоть дважды) —
ни от дневной тоски, ни от удушья снов, —
кто ложью жив и жизнь сравнял с листом бумажным,
кто уловил её бесплотной сетью слов…
 

1982–1983

 
…И нет покоя мне – и утешенья нет, —
какая музыка! какие ритмы плыли!
И в каждом слове льётся мягкий свет,
и рифма каждая легка на крылья.
 
 
В них не тускнеют столько долгих лет
мерцанье звёзд и непорочность лилий.
(Ах, что за чудо, что за чудо этот Фет!
Его, наверное, в Германии купили…)
 

1987

 
Весь в делах и всегда невесел,
недовольный своей судьбой.
Что ж ты крылья свои повесил,
что ж ты плачешься над собой?
 
 
Даром редкостным, хваткой клятой
ты отмечен среди людей,
полуночник – и соглядатай
замордованной жизни своей.
 
 
Потому-то к словам, закованным
в формы вытверженные, как в медь,
к нерифмованным и рифмованным,
к перекрёстным и окольцованным,
отвращенья не одолеть…
 

2003

 
Кстати ли, некстати ли —
защемляет на́долго
Русского писателя
то семья, то каторга.
Ни звездой, ни дачкою
власти не обязаны, —
то женой, то тачкою
намертво повязаны.
 
 
Закружит, закружится
путь-судьба, хромая,
поведёт по ужасам,
устали не зная:
одного – в печальную
сторону кандальную,
а того – в сусальную
сбрую обручальную;
заведёт, завьюжится
в неумолчном вое, —
и под вьючным ужасом
холодеть обоим!
 
 
Скоро ли, не скоро ли,
а придёт отрада:
и терпенье скорбное
и познанье ада, —
всё в строку ложится,
всё перу сгодится…
 
 
Значит, так и надо.
 

1988–1989; из цикла «Растерянность»

 
…Как будто бы вымер мир, живёшь в пустоте и боли,
как будто в пути заблудясь, забрёл в языки соседние, —
никто не звонит, не пишет, не зазывает в застолье;
и деньги почему-то всегда последние.
 
 
Но всё не так уж и плохо в юдоли зыбкой:
не рано смеркается, стол под тетрадью гладкий,
в полночь с экрана подарит нежной улыбкой
Марина, открывшая для себя прокладки.
 
 
Радуясь за неё, закуриваешь сигарету,
пересекаешь лист одинокой ночной дорогой,
четвёртую чашку чая заваривая к рассвету
(чай, к сожаленью, не водка – не выпьешь много).
 
 
Редеет воздух светлеющий, становится ветер строже.
Ликует душа – и нынче уже не сомкнуть уста, —
такая грусть разлита, печаль в Океане Божьем,
такие в нём растворились радость и чистота!
 
 
В тех областях, где свет рождается, смертный не был,
но от земли отрываясь, дух наш стремит туда,
где жадной зарёй прокушен край рассветного неба
и где одиноко стынет утренняя звезда.
 
 
Но вот наконец и слово – певуче, легко и споро —
ложится в строку, – и мыслью уловленный мир помечен.
Когда б вы знали, из какого сора…
Но это сказано любимейшею из женщин.
 

1997

 
…И в дни стыда, когда растленный
народ оподлился во лжи, —
и в эти дни остаться верным
России – горний путь души.
 
 
И в мудрой Книге, в час до света,
пойми глухие письмена:
не умерла земля для Света,
но в поруганье отдана.
 
 
И в ней одной – святой, безумной,
где и уму почёта нет, —
твоё высокое безумье
тебе даровано, поэт…
 

1987

 
…А ныне – в этот день и в этот год,
в чреде других, отпущенных как милость,
в толпе других (ты помнишь ли, народ,
что именем твоим творилось?) —
со всеми будь. Будь равным нищете.
Оставь свои бесплодные проклятья
той – леденящей душу – пустоте
в больной душе твоих больных собратьев, —
так Он хотел. И, может быть, теперь
твой высший долг – не над толпой подняться,
но раствориться в ней, чужой тебе,
и, горний дух храня, собой остаться.
Самим собой… а там хоть лечь костьми,
живя, как все, в обвальном шатком зданье, —
судьбу народа, как свою, прими,
сильней его о с о з н а н н ы м страданьем.
 

1987

 
Вот и кончена жизнь, остаётся тебе – доживанье.
Судный час твоё время отмерит в бесстрастных часах.
И потянутся дни, как года, без числа и названья.
Осень правит разбойничий бал свой в окрестных лесах.
Первый иней сребрит желтизну тропарёвского поля.
Первый шаг и неровен, и робок. И с дрожью в руках
виновато и тихо ты из дому выйдешь на волю.
Вот и сыграна жизнь, оставаться тебе – в дураках.
 
 
Что же завтра? Снега, до следов и тропинок охочи,
горечь первых затяжек, обрывки какого-то сна,
приполярные дни, паутинные, липкие ночи, —
всё, чему ты когда-то учился давать имена —
без эпитетов этих
(…в мерцающем отблеске детства,
в невозможном моём, где упругого света струя
проливалась с небес…).
И в слезах над строкой оглядеться,
над щемящей строкой: «Неужели вон тот – это я?!»
 
 
Это я. И шутница-судьба, обручась со стихами,
вдруг предстанет в такой наготе, что вдвойне подивись:
как ты мог сочетать вперемешку со светлыми снами
и беспутство, и ложь, и нелепую тёмную жизнь?
А слова твои – только слова, – и не лучшей из женщин
диктовались они, твои годы бездарно губя
в обоюдной любви, как мечталось, – ни больше ни меньше! —
но жестокою Музой, по свету водившей тебя.
 

1996

 
…И ты, простившись с книгою, готов
свои сомненья повторить: быть может,
любых созвучий и любых стихов
одна – любая – жизнь всегда дороже?
А может быть, твоя же мысль права,
и скажешь ты, со вздохом жизнь листая:
одни созвучья и одни слова
в любых веках живут не угасая?
 
 
Нет, не решить… Не досказав, ушла
моя ночная гостья, тайну зная.
 
 
И без неё не развязать узла,
и снова жить – как жил – в молчанье строгом.
Но так и быть! смиренна и светла
открывшаяся мне дорога.
Дорога медленных ночных трудов,
когда с часами соотносишь миги, —
и веришь в важность прозвучавших слов
до новой книги…
 

1987

 
Отмерцал листопад, ледоставы прошли;
лишь закат угасающий тлеет.
 
 
…Мы не ангелы были, но не были злы,
нам не надобно слов похвалы и хулы,
мы не ждём ни наград, ни елея,
наши грешные жизни мы сами зажгли —
с двух концов на ветру, – не жалея.
 
 
Высоко в небесах наш невидимый дом,
этот дом был построен не нами, —
здесь мы мучим строфу,
здесь неделями пьём,
здесь не видим людей месяцами.
 
 
Невозвратные дни!
О, как жизнь хороша,
только вспомнишь, светло и устало, —
на высотах каких ликовала душа
и в провалах таких горевала…
 
 
Мы лукавы умом, а словами темны.
И сказать в простоте не умеем:
нам пора уходить, мы теперь не нужны,
мы пред миром оглохшим немеем.
 
 
Не прощается нам, что чуждаясь земли,
мы всегда и во всём не при деле,
и что воли чужой навязать не смогли
нашей вольной беспутной артели.
 
 
А ещё… и ещё не простится нам грех,
как в стихах наших рифмы звенели,
как мы скучную правду искали для всех,
а любимых своих не жалели.
 
 
Ворох слов разметав, обрывая строку,
закрывая последние книги, —
собираемся в путь.
И на том берегу
примут нас как своих на священном лугу
старших братьев ладони и лики…
 

1997

 
Правя жизнью моей, ты мне сердце изводишь
и диктуешь мне волю свою, как привык.
На какие этапы меня ты уводишь,
наш великий, могучий, прекрасный язык?
Ты почто мне велишь отойти от смиренья,
бросить душу и тело в смердящую пасть?
Эта власть – от Небес, ну а если от беса,
всё равно – попущением Божиим – власть.
На костях да на кровушке (эти ли, те ли —
всё едино) вздымаются вестники зла.
Одичалые кони над бездной взлетели,
птица-тройка летит, закусив удила!
 
 
…Попривыкли к стыду, притерпелись и к боли.
Долгий век нескончаем, и мука всё длится.
Все мы ходим под Богом, но дьявольской волей
этих как бы людей
опаскужены лица.
 

1988, 1998

 
…На свете белом
живёшь-горюешь,
слова рифмуешь,
плетёшь умело.
И то и дело
дохнёт ненастьем,
бедой-напастью, —
себя не чуешь…
Вздохнёшь устало:
чуть-чуть бы счастья,
любви б немного!
Но не пристало
об этом – малом —
тревожить Бога.
В безбрежном небе
наш тесный жребий
не нами брошен.
Под этой ношей
часы плетутся,
года несутся,
скрипит эпоха…
Тебе – иное,
твоё земное —
перо, бумага.
Всё остальное
не стоит вздоха
и —
не во благо.
 

2001

 
Ну и где ж твоя слава, детёныш Эола?
Горе мыкаешь, странный, чудной человек.
Вот и жизнь подошла осознаньем былого —
как куска прожитого, без меток и вех.
 
 
Что же там впереди, в перепутьях мелькает
за излукой речною, за синей горой? —
Это время стекает, тончает, мельчает
над апрельскою полой водой.
 
 
Снова душу готовя к Причастью Христову,
вновь и вновь проживаешь былые грехи.
А простятся ль тебе этой жизни оковы?
Пустословье? Молчание? Ложь? И – стихи?
 
 
Но, упав, поднимаешься снова и снова.
И тебе не с руки горевать о былом,
если было однажды д а р о в а н о Слово,
если д а д е н о было прожить на излом…
 

2008

 
Пыльный воздух недвижен в дряхлеющем доме,
глохнет снулое время в застывших часах.
Хорошо бы припомнить в посмертной истоме
эти блёклые дни, эти ночи впотьмах.
 
 
…И себя навсегда средь людей затая,
не спеша никуда, разочти что осталось:
лишь немногих страниц невесомая малость,
лишь к себе самому предзакатная жалость,
лишь постылые стены чужого жилья.
 
 
Далеко протянулась голгофа твоя!
Одиночеству вторит судьбы твоей слепок.
Сирых Русских стихов обрывается вязь.
И по ним проходя, улыбнись напоследок,
никого не виня —
и на жизнь
не сердясь…
 

1997

 
Станем сказывать были, как рушился дом,
как погром заливали горючим вином…
 
 
…Отгуляв, отплясав, отревев – протрезвели.
И очнувшись однажды, решили: «Живём!
Не впервой нас хоронят, а нам нипочём».
 
 
Всю-то жизнь дурачьём на юру просвистели…
 
 
А на Русской равнине и ночью, и днём
стало гулко в толпе от гортанных имён.
Удержаться ли нам на краю, на пределе?..
Распылиться ли в прах среди чуждых племён?..
 
 
Но Завет нам, – стоять до скончанья времён
при Кресте и с крестом, с Православным щитом,
нам навеки дарованным верой Христовой.
И остатки былого беречь – и сберечь,
и Отцу возвратить потаённую речь,
сбережённое Слово.
 

2006

 
…Конечно, быть.
Отмаливать, как в храме,
любимый мир негромкими словами.
Конечно, жить, всей нежити назло,
возвышенно, и трудно, и светло.
 
 
Прекрасен Божий полдень!
Повезло
родиться мне студёным январём —
не отогрелся в странствии земном, —
ещё волнует женщины тепло,
и новый день тревожит страстью новой.
Ещё мне будут радости на свете!
И свыше надиктованное Слово
по вере будет дадено мне, – в третьем
тысячелетии от Р. Х.
 

2000; 4 января 2004

Иллюстрации

Оригинал стихотворения «На смерть отца», 2001

Мать поэта Софья Григорьевна Богатых (урожд. Реховская)

Родные Анатолия Богатых. Пос. Сахули, 1950-е годы. Слева направо в нижнем ряду: бабушка Домна Михайловна (мама отца) с его братом Геннадием на коленях, дедушка Александр Алексеевич с его братом Александром на коленях, Галина, сестра поэта, бабушка Маланья Ивановна (Реховская, мама матери), стоят: в центре дядя поэта Семён Александрович со своей дочерью Аделью на руках, слева – его жена Раиса Орликовна, справа – мать поэта.

Малая родина Анатолия Богатых, посёлок Сахули в Забайкалье

Толя Богатых-пионер

В 17 лет

Анатолий в юности,1970-е годы

В середине 1980-х гг.

Эвелина Ракитская (Богатых) с детьми, 1988

Первая книга поэта. Вышла в Иркутске,

Восточно-Сибирское книжное издательство, 1991

Вторая книга. Москва, «Русский двор», 1997. Издана при содействии Союза российских писателей

Третья книга «По праву перелетных птиц», Москва, 1999

Обложка журнала «У». Основан в 2001 году, выходил в течение 14 лет (7 номеров)

На своем творческом вечере в салоне «Классики XXI века», 1999. Москва, Библиотека им. Чехова

2001

В офисе своего издательства в здании издательства «Молодая гвардия», ул. Сущевская. Москва, 2003

На вечере своего издательства, зал Музея Маяковского. Москва, 2006

На презентации журнала «У» в Центральном Доме литераторов, 2009

Лето 2010.Петербург

Четвертая книга поэта. Издательство «ФормаТ», Санкт-Петербург, 2012

Четвертая книга поэта. Издательство «ФормаТ», Санкт-Петербург, 2012

Афиша презентации в Центральном доме литераторов в Москве, 2012

Вручение премии им. Горького, присужденной Анатолию за книгу «Под уездной звездой» (Москва, 2013). В центре – Павел Басинский.

2013

На вручении премии им. Горького, присужденной Анатолию за книгу «Под уездной звездой». Слева: поэт Александр Сорокин. справа: поэт и однокурсник Алексей Лысенко и поэт и соратник по издательской деятельности Михаил Ромм.

Разворот обложки книги «Прощание» (Издание Союза российских писателей в серии альманаха-навигатора «Дорожная библиотека “Паровоз”»). Вышла посмертно в 2015 году.

Сентябрь 2013.

Фотография Левона Осепяна. Во время поездки в Крым в составе группы писателей

Дети поэта:

Алёна

Инна

Александр

Дмитрий

София, младшая дочь поэта, на презентации его портрета работы художника А. В. Пеплова в Краеведческом музее г. Иваново. Апрель 2016

Фотографии родных, приславших воспоминания для этой книги:

Галина, сестра поэта

Адель, двоюродная сестра поэта

Николай, брат поэта, с женой Галиной и дочерью Ириной

Памятник на могиле Анатолия Богатых. Богородское кладбище, под Москвой (Горьковское направление, станция Электроугли).

Участок 37, захоронение 36.6.

Против течения
Проза. Эссе

«В моём простом углу…»

Полкъ нашъ стоялъ въ уездномъ городкѣ Ш. В-ской губернiи. Жизнь армейскаго офицера давно и подробно описана въ непревзойденныхъ повѣстях, коими не скудна отечественная словесность, – дерзну ли состязаться с ними слабымъ и робкимъ моимъ перомъ?!

Полковыя ученiя, непремѣнныя балы у предводителя, молодыя дружеския попойки въ шинкѣ или придорожномъ трактирѣ… (Замечу въ скобкахъ, что блестящiй гвардейскiй повеса, привыкшiй къ столичному рассѣянiю, с неудовольствиемъ посмотритъ на нашъ бытъ.) Что нужды въ томъ? – мы не равняемся на гвардiю!

Въ Троицынъ день встрѣтилъ я свое девятнадцатилетiе; былъ строенъ и хорошъ собой. Еще одна услада согрѣвала мнѣ сердце: я любилъ и былъ счастливъ взаимностiю, но счастiе мое не могло длиться вѣчно, – бедность прапорщика и самовластiе ея родителей были тому причиной. Само небо насъ разлучало: полкъ послали въ походъ; за городскимъ кладбищемъ, за Березовой горкой умолкли литавры и трубы полковаго оркестра, а я все не мог оторвать лица от драгоцѣнных ея колѣней. Крутой лучъ полуденнаго солнца падалъ сквозь обветшавшую кровлю уединенной бесѣдки, освѣщалъ дорогiе заплаканные глаза, безжизненныя ея митенки на скамье рядомъ, мое отчаянное скомканное письмо о побѣгѣ. Все было кончено; участь моя решилась…

Какъ безумный, я въ галопъ гналъ коня по узкимъ, немощенымъ улицамъ, распугивая купающихся въ пыли куръ; на углу у городской почты чуть было не затопталъ зазевавшегося мѣщанина. Прогрохотавъ по деревянному настилу моста надъ обмѣлѣвшей Тезой, несколько верстъ проскакавъ по Московскому тракту, я поворотилъ коня в лѣсъ и сквозь частый ельникъ пробрался къ затененной полянкѣ. Грудь моя разрывалась отъ нестерпимыя боли; я хотелъ застрелиться – и не могъ. Упавъ лицомъ въ пахучее разнотравье, уткнувшись лбомъ въ узловатый древесный корень, содрогался я въ сухихъ рыданьяхъ. Живительныхъ, облегчающихъ слез не было. Очнулся я на закатѣ, вѣрный Чубарый мирно щипалъ траву рядомъ. Долгъ меня позвалъ: авось сложу голову где-нибудь на Кавказѣ под злою чеченскою пулею…

* * *

В моём простом углу, в деревенском доме, где я пишу эти строки и где мохнатая, тёплая звезда каждую ночь восходит над моим столом, всякая всячина приходит мне в голову…

Пращур мой, поэт и декабрист Вильгельм Карлович Кюхельбекер, не совсем внятно повёл себя после декабрьского возмущения. Поймали его аж под Варшавой, – не в родную ли Саксонию бежал он прятаться от жандармов?! Свойственник его матери, спаситель Отечества, герой войны 1812 года, князь, генерал-фельдмаршал Барклай де Толли к тому времени уже умер (1818†), а другие саксонские родственники вовсе не имели никакого влияния при Русском дворе. Между тем преступление его было ужасным: он дважды пытался убить Великого князя Михаила Павловича! К счастью, Господь не попустил кровопролития; Россия была спасена.

Ещё со времён Ермака, откуда есть пошла по Сибири моя староказачья донская фамилия, затесался в родову некий мелкопоместный татарский князёк, навсегда сгинувший в безвестии, и Бог с ним! Татарва – вечный враг России.

Но ведь и сами казаки, прежде чем взялись за ум и пошли воевать Сибирь, хищничали на Волге, промышляя разбоем, грабя царские да купеческие суда…

Ляхи-повстанцы, предки с материнской стороны, тоже не пылали любовью к России, не по своей воле обосновавшись на холодной, таёжной земле.

Бытует тёмное предание, будто в стародавние времена вспенила нашу медленную Русскую кровь огненная капелька сионской крови (куда ж без них?!). но о сём умолчим, дабы не гневить лишний раз истинных патриотов. (Впрочем, как говорила одна из героинь Сергея Довлатова, муж, мол, выпил столько моей крови, что и сам стал наполовину евреем!)

Дед мой, Александр Алексеевич, в Русско-японскую войну, на сопках Маньчжурии, до белья проигрался в карты на боевых (!) позициях. Поэтому, наверное, нас в той войне победили.

Отец не подкачал, – первые гвардейские сибирские дивизии, впервые остановив немца под Ельней, попали позже в Вяземский котёл и целый месяц отчаянно дрались в полном окружении, прорвав его только между Серпуховом и Подольском. (В окружении отец единственный раз в жизни – глаза в глаза – убил человека, расстреляв немецкого офицера, каким-то нелепым образом оказавшегося среди наших, – обычно на войне убитых тобой не видишь.) Грянуло 16 октября; в Москве началась паника, Москва бежала; на улицах расцвели грабежи и мародёрство. Отец приказал своему пулемётному взводу упереться спиной в Химки и не пропустить врага. Наверное, потому мы эту войну выиграли. Пол-Сибири под Москвой лежит, мой это город.

Корчась на развалинах некогда великой Империи, продирая глотки в тоскливой, похмельной песне, чего мы ждём? Сердце болит. Что мы за люди такие, – на краю края Небес и Земли, между ненавистью и любовью?..

1992