Текст книги "В вяземском окружении. Воспоминания бойцов 6-й дивизии народного ополчения. 1941–1942"

Отступление

Очень скоро машины штаба выехали на большак (так называют в Смоленской области шоссейные дороги). Вид этого большака был необыкновенный: по нему в сторону Вязьмы катилась лавина отступающей армии. Тут были тяжелые орудия, которые тянули огромные тягачи, всевозможные автомашины, конные повозки, артиллеристы и отступающая пешком пехота.

Шоссейной дороги не хватало, поэтому лавина двигалась параллельно дороге по обочинам. Наши машины вклинились в общий поток, который двигался довольно медленно. Воздух был наполнен лязгом гусениц тягачей и танков, криками людей, гудками автомашин. Здесь мне пришлось увидеть страшную картину, как тягач своими гусеницами раздавил человека. Произошло это так: довольно пожилой красноармеец, возможно из ополченцев, пытался сесть на одну из идущих по дороге машин. Как видно, его туда не взяли. Он отцепился от борта машины, будучи повернут при этом спиной к общему движению. В это время сзади шел огромный тягач. Водитель тягача не заметил появившегося на дороге человека. Красноармеец успел только вскрикнуть, как гусеница тягача проехала по нему. Там, где был человек, осталась только лужа крови, вмятая в грязь шинель да две ноги, обутые в черные ботинки с обмотками. Эта нелепая гибель человека произвела на меня очень тяжелое впечатление.

До вечера машины штаба, более или менее поддерживая связь между собой, двигались в общем потоке отступающей армии. Когда уже стали спускаться сумерки, по указанию какого-то штаба наши машины свернули на проселочную дорогу, которая отходила в правую сторону от большака. На проселочной дороге машин было гораздо меньше, но по ней двигались значительные массы людей. Проехав несколько километров, наши машины остановились в какой-то небольшой деревне. Здесь мы должны были ждать дальнейших распоряжений. Командир дивизии и начальник штаба уехали куда-то вперед.

К этому времени погода окончательно испортилась: дул пронзительный ветер, шел снег с дождем; если бы не плащ-палатка, то каждый из нас промок бы, как говорят, до нитки.

Мы ждали сначала, не отходя от машин. Прижавшись друг к другу, закрывшись от дождя и снега плащ-палатками, мы старались хоть немного вздремнуть, ведь последние ночи мы спали не больше чем по два-три часа, но холод, сырость и тревога гнали сон прочь. Мы слезли с машины, пытаясь найти приют в соседних домах.

Я зашел в один дом. Он был полон. Народу было так много, что все стояли, даже трудно было закрыть дверь.

В избе было душно и, оттого что часто открывалась дверь, холодно. Все люди находились в состоянии какого-то неопределенного ожидания. Ведь где-то совсем рядом были немцы, а может быть, мы были уже у них в тылу. Этот вопрос волновал всех. Все молчали, и вдруг раздался хрипловатый голос. Говорил высокого роста красноармеец, я сохраню особенности его говора: «Сталин все знаеть. Он их заманаеть, заманаеть, а потом как дасть!» Никто ему не ответил, столь нелепыми были его слова, столь были они далеки от происходящего…

Выйдя на улицу, каждый прислушивался: не слышно ли где стрельбы. Кругом все было тихо, только шумел ветер в деревьях да хлюпала грязь по дороге. Часа в три утра мы получили приказ двигаться дальше. Когда мы уезжали из деревни, машина, на которой ехало комендантское отделение, свернула куда-то вправо по дороге, которая шла вдоль аллеи из высоких старых лип. Мы проехали по этой дороге минут пять и поняли, что отстали от других. В этот момент перед нами разорвалось несколько мин, выпущенных из какого-то невидимого нам миномета. Машина успела вовремя свернуть назад, и вскоре мы присоединились к колонне машин нашего штаба. Скоро стало светать, погода немного стихла, перестал идти снег и дождь, но дорога стала очень тяжелой, то и дело приходилось слезать с машины и общими усилиями вытаскивать ее из грязи. Ехали мы очень медленно, местами не более пяти километров в час. Часов в десять утра мы проезжали через большую деревню. Она носила следы разрушения. Видимо, ночью ее бомбили немецкие самолеты, то там, то тут виднелись разбитые и сгоревшие дома. Здесь увидел я несчастную женщину, наверное, мать погибших детей и хозяйку сгоревшего дома. Она сидела прямо на земле, вытянув вперед ноги, руками она держалась за голову, с которой беспорядочными космами спускались перепутанные распущенные волосы. Дикими, блуждающими глазами смотрела она на то место, где еще вчера был ее дом, жили ее дети, а теперь дымились развалины, покрытые пеплом пожарища. Женщина как-то беспомощно покачивалась и кричала, нет, не кричала, а выла, как не может выть и зверь, выла человеческим голосом, полным ужаса и безвыходного страшного горя – горя матери, потерявшей своих детей. Этот голос и эту несчастную русскую женщину я никогда не смогу позабыть.

Во второй половине дня мы остановились в небольшом смешанном леске с молодыми, еще не подросшими соснами. Это, видимо, было место, куда должен был переместиться штаб дивизии, когда он покинул Мойтево. Место это было вблизи от местечка, которое называется Волочек. Я приступил к своим обязанностям коменданта. Осмотрев лесок, я нашел несколько старых блиндажей, которые сохранились здесь еще с июля или августа месяца. В одном из блиндажей расположились полковник Шундеев, полковник Лебедев, начальник первого отдела дивизии и другие командиры; комиссара дивизии здесь не было.

Через некоторое время на это место стали прибывать части дивизии, прибыла часть полка, где командиром был полковник Оглобин, прибыли одиннадцать танкеток батальона разведки, подошел саперный батальон и люди еще из нескольких частей. Саперный батальон занял оборону вокруг небольшой деревни вблизи от леска, где расположился штаб дивизии и остальные люди. Здесь же, в лесу, я увидел невысокого роста генерал-майора из штаба 24-й армии. С ним была часть штаба армии и два танка КВ. Мы стали располагаться в лесу, не зная, сколько нам придется еще здесь пробыть. Погода стала несколько теплее, казалось, что могло выглянуть солнышко, но мы мало обращали внимания на погоду, у всех на уме было одно: что мы будем делать дальше, где остальные части нашей дивизии, какова их судьба, где фронт, куда и как продвигаются немцы.

Не успели мы еще оглядеться, как показались немецкие бомбардировщики; они пролетели куда-то на восток, часть из них сбросила бомбы, но несколько в стороне от того места, где расположилась наша группа.

Через некоторое время после того, как улетели бомбардировщики, над лесом показались «мессершмитты». Они летели шеренгой из четырех самолетов. Как только «мессершмитты» поравнялись с леском, где расположился штаб дивизии, они заметили людей и открыли по нам огонь из пулеметов. Воздух наполнился ревом моторов, свистом крыльев и очередями тяжелых авиационных пулеметов. Мы не знали, куда укрыться: тоненькие сосны, а тем более осинки и березки не могли служить убежищем. Приходилось оставаться там, где мы были до обстрела; некоторые залезали под автомашины.

Когда пролетели «мессершмитты», я услышал крик – это кричал раненый, он был совсем близко от меня – наверное, шагах в десяти. Я, как и многие другие, подошел к нему. Это был молодой парень, незнакомый мне, он лежал на спине и умирал. Из раны, которая была на груди пониже сердца, небольшим фонтанчиком струилась кровь, руки конвульсивно трогали грудь и живот.

По соседству других жертв не было. Не успели мы прийти в себя после первого обстрела, как «мессершмитты» появились вновь. Так же как и в первый раз, выли моторы, строчили пулеметы, крылья со свистом рассекали воздух. Точно швейная машина, стучали пулеметы, прошивая лес иглами пуль. Все было так же, как и в первый раз, но мы стали другими: появилось чувство какой-то обреченности, хотелось куда-нибудь спрятаться, убежать, но убегать было бессмысленно, прятаться было некуда. Приходилось стоять на месте, ожидая, когда промчатся самолеты, испытывая волей-неволей свою судьбу: попадет или не попадет? После второй атаки где-то в лесу раздался жалобный крик раненого человека. Рядом со мной одному ополченцу пулей оторвало палец на руке. Он прятался под машиной и лежал там, положив руку на землю. Пуля угодила как раз в один из пальцев руки. Теперь он стоял, держа окровавленную руку с четырьмя пальцами, смотрел на пустое место, где был палец, и, как сейчас помню, улыбался. Уж очень смешным казалось в этой обстановке такое необыкновенное попадание! Не успели мы перевязать ему индивидуальным пакетом руку, как самолеты появились вновь и опять прострочили лес, в котором мы находились. И так они повторили несколько раз.

Трудно теперь представить себе наше положение и наше состояние. Нервы отказывались служить, с каждым налетом чувство обреченности все более овладевало нами. Мы были жертвами развлечения четырех фашистских головорезов, которым, видно, нравилась эта охота за живыми людьми. Быть живой мишенью, да еще несколько раз подряд, – это очень тяжелая и незавидная доля.

И вот, когда казалось, что мы не можем уже больше испытывать эту «утюжку» «мессершмиттов», они улетели и больше не возвращались, видно, им пришлось вернуться на свой аэродром. Несмотря на то, что самолеты обстреляли нас пять раз, и то, что в лесу было не менее двух тысяч человек, жертвы были невелики: они составили несколько убитых и несколько раненых. Но главный результат обстрела заключался и в том нервном потрясении, которое испытали мы все.

Начинало темнеть. Мы расположились вокруг землянок, в одной из которых находилось командование нашей дивизии. Люди, машины, танкетки и танки стояли в лесу большим походным лагерем. Положив под себя ветки, мы легли на землю, чтобы отдохнуть. Есть было нечего, мы стали чувствовать голод, так как не ели уже более суток. Помню, как ко мне подошел молодой человек. Он представился аспирантом МЭМИИТа. Я не знал его фамилию, а он помнил мою. Мы обменялись с ним адресами, и он просил меня сообщить по данному им адресу его судьбу близким, написать им о том, что мы здесь переживали. Я записал его адрес на одном из хранившихся у меня домашних писем, но, к сожалению, потерял это письмо и не смог выполнить его просьбу.

Наступила ночь. Кругом была тишина, лишь вдали слышались какие-то взрывы, очевидно звуки бомбежки. Местами небо розовело от далеких пожарищ. Несмотря на тишину, никто не спал; каждый думал о своей дальнейшей судьбе, переживал виденное и слышанное за последние дни, думал о судьбе фронта, Москвы, близких и Родины. Тишина этой ночи, которую временами нарушал чей-нибудь приглушенный разговор, не внушала чувства покоя. Наоборот, эта тишина настораживала, заставляла прислушиваться к каждому шороху, если он шел с той стороны, где не было наших людей.

И вдруг лес огласили десятки автоматных очередей! Немцы подошли к нам с южной стороны. Над нами просвистели пули, кто-то вскрикнул: «Ой, помогите…» – и сразу же смолк. Наступила тишина, еще большая, чем до этого. Немцы перестали стрелять и теперь, вытянувшись цепочкой, стали приближаться к нам.

Вот уже явственно слышны уверенные голоса немецкой команды! Немцы уже совсем близко, до них осталось каких-нибудь 40–50 метров, а наш лагерь затих, мы лежим неподвижно, сердце бьется в груди, готовое, кажется, вырваться из нее. Вот они, немцы, вот сейчас и решится наша судьба: может быть, смерть, может быть, немецкий плен! В ушах звучит уверенная немецкая речь. Мы лежим, сжимая свое оружие в руках, томительно тянутся эти страшные секунды, и вдруг я решаюсь. Рядом со мной бойцы комендантского отделения, каким-то чужим, незнакомым мне голосом я командую: «Огонь!» И сейчас же по соседству раздаются выстрелы. Вдруг из одной землянки выскакивает человек и кричит, потрясая в воздухе пистолетом: «Кто приказал „огонь“?» – но его голос тонет в шуме выстрелов. К нам присоединяются и другие, а затем начинают строчить из пулеметов танкетки и танки, теперь стреляют все, расположенные с той стороны, откуда приближались немцы. Немцы отвечают интенсивным автоматным огнем, лес озаряется вспышками выстрелов, стоящий рядом танк КВ льет огонь горячих искр. Теперь кончилась тишина и нет к ней больше возврата. Начался бой, первый бой в моей жизни.

Встретив сопротивление, немцы отошли от нашего лагеря метров на сто и стали вести систематический огонь из автоматов. Они зашли к нам с тыла и обстреляли нас со всех сторон, но главные их силы остались с той стороны, с которой они приблизились к нам изначально. Я взял винтовку у одного пожилого ополченца и, лежа в ложбине около корней дерева, стрелял в немцев. Эта перестрелка продолжалась всю ночь. Запомнился мне здесь начальник штаба полковник Лебедев. У него был единственный в штабе дивизии автомат. Он брал автомат и выползал вперед за линию нашего огня, подползал к немецким автоматчикам, открывал по ним почти в упор огонь, а затем возвращался обратно. Он уложил за ночь несколько автоматчиков. Приглашал он и меня последовать его примеру, но у меня не было автомата, и я продолжал стрелять с того места, с которого подал команду «Огонь!». Один раз, вернувшись из очередной вылазки, полковник был легко ранен в лицо. Он вытер кровь, перевязал себе рану и вновь повторил свою вылазку. Видел я в ту ночь и полковника Шундеева. Он был в подавленном настроении. Очевидно, его мучили мысли о судьбе дивизии, он думал о тех полках и подразделениях, которые не пришли на место сбора. Несколько раз он выходил из землянки, становился спиной к дереву, лицом в сторону немцев и так стоял неподвижно, точно ожидая, чтобы какая-нибудь пуля попала в него.

Несмотря на то что перестрелка велась всю ночь, убитых и раненых у нас было довольно мало, все люди комендантского отделения остались целы.

Как только начало светать, немцы прекратили стрельбу и отошли от нашего расположения. Мы ждали, что они вернутся, но они не показывались. Было решено садиться в машины и двигаться в сторону Москвы. Перед тем как двинуться в дальнейший путь, перед нами выступил генерал-майор, о котором я говорил выше. Я помню, как он говорил, что немцы стараются вызвать панику, больше я ничего из его выступления не помню.

Через несколько минут после того, как мы покинули лесок, в котором провели вторую бессонную ночь, мы выехали на дорогу и с нее видели, как группа «хейнкелей» сбросила в районе этого леска бомбы, но нас там уже не было. Женя Ильин пересел в одну из машин политотдела, так как в ней ехали люди из его части и машина была крытая. Сначала мы ехали проселочной дорогой, здесь нас обстреляли из минометов. Откуда стреляли, мы не разобрали и постарались скорее проехать это место. Осколками мин в машинах было ранено несколько человек. Вскоре мы попали на большак, наверное, тот самый, по которому мы ехали день перед этим. Он по-прежнему был забит машинами и людьми. Поток был настолько велик, что местами трудно было определить, где проходит дорога, так как машины ехали по обочинам и по прилегающим к дороге полям. Очень скоро, пробираясь вперед, машины нашего штаба застряли в этом потоке. Двигались машины очень медленно, порой стояли чуть ли не по целому часу. Иногда удавалось каким-нибудь боковым проселком продвинуться вперед, но дальше дорога была вновь забита. В одном месте прямо на землю около дороги была вывалена целая гора круглых буханок черного хлеба. Мы были очень благодарны человеку, который позаботился о нас, нам удалось получить на машину буханок пять или шесть. Мы разделили хлеб поровну и смогли утолить порядком мучивший нас голод. Дорога становилась все хуже, шел мокрый снег, который, падая на землю, таял, и дорога, особенно на обочинах, состояла из еле проходимой грязи. В одном месте, пересекая кювет, наша машина перевернулась на бок, мы все вывалились на землю, но, к счастью, никто не пострадал. Мы поставили машину на колеса и поехали дальше.

Движение становилось все более медленным, остановки становились все более частыми и продолжительными. Иногда попадались брошенные тягачи с орудиями. Они загораживали шоссе и сильно затрудняли и без того тяжелый путь. В одном месте мы видели печальные результаты бомбежки дороги немецкими самолетами. Это была картина современной войны: на большом участке шоссе у развилки дорог валялись искалеченные перевернутые машины, лошадиные туши и трупы людей. Само шоссе было покрыто воронками, еще не потерявшей свой цвет кровью, лужами воды и бензина, вылившегося из разбитых машин. Проехать по этому участку шоссе было невозможно, и поэтому он сохранил свой страшный вид – вид борьбы между жизнью и победившей ее смертью. Но самое главное – это был запах, который расходился от этого страшного места. Это был запах свежей человеческой крови, смешанной с бензином. Этот запах удручал не менее, чем то, что мы видели глазами.

Штаб нашей дивизии и присоединившиеся к нам под Волочком части в основном поддерживали связь между собой, но это не давало нам какой-то инициативы. Все подчинялись бесконечному потоку отступающей армии, который тек на восток в надежде, что где-то мы остановимся, организуемся и дадим отпор фашистам. Таковы были наши мечты. Пока же мы находились в условиях холода, голода и гнетущей неопределенности.

Тут мне пришлось увидеться с полковником Лебедевым. Он был на ногах, но лицо его было забинтовано, а глаз со стороны ранения почти не открывался. Он сказал, что командующий нашей армией генерал Ракутин, отсутствовавший под Волочком, находился в одной из дивизий 24-й армии.

В этот день нас не бомбили и не обстреливали немецкие самолеты. Почему это было так, об этом мы тогда не задумывались, но сейчас можно сказать, что немецкое командование, очевидно, устраивало направление нашего движения. Так проходило отступление нашей дивизии в составе Западного и Резервного фронтов.

В окружении под Вязьмой

Под вечер движение машин почти полностью прекратилось, никто не понимал, почему мы вовсе не двигаемся. Делались различные догадки, говорили, что впереди очень плохие дороги и машины застревают в грязи. Другие говорили, что по боковым дорогам на шоссе впереди вливаются все новые потоки техники и людей, и поэтому мы стоим. Но все яснее мы начали понимать, что причина кроется в чем-то другом. К вечеру по колоннам поползли страшные слухи: говорили, что дорога закрыта немцами, что 6 октября в районе Вязьмы немцы высадили большой парашютный десант, который преградил путь отступающей армии. Потом стали говорить, что с десантом ведутся бои, что, возможно, скоро удастся прорваться в сторону Москвы. В колоннах стали появляться мысли свернуть с большака куда-нибудь вправо или влево, на проселочную дорогу, и объехать препятствие. Но этот план затруднялся почти непроходимой грязью на проселочных дорогах. Некоторые экипажи машин стали пробовать этот способ. Но вскоре стало известно, что машины, отъехавшие на 5–10 километров от большака, обстреливались немцами, и им приходилось возвращаться обратно к общей массе колонны. В этот вечер мы познакомились с новым для нас словом – «окружение». Теперь все наши мысли были направлены на то, чтобы вырваться из окружения. Все ловили малейшую возможность продвинуться вперед. Иногда машины приходили в движение, ехали километр или даже два. Тогда настроение у всех поднималось, говорили, что, очевидно, удалось прорвать окружение и что мы теперь вырвемся из него.

Всю эту ночь мы были заняты тем, что помогали нашей машине выбираться из грязи. Ночью мы решили продвинуться вперед и по обочинам обгоняли стоящие машины. Так как на обочинах была невероятная грязь, мы почти не садились в машину. Напрягая все силы, задыхаясь бензиновой гарью, толкали мы свою полуторку, используя каждую возможность продвинуться вперед. Что это была за ночь… Мы даже не заметили, как она кончилась, да она не имела ни начала, ни конца. Это были ужасная грязь дороги, бензиновая гарь, это были всего лишь 5–6 километров, которые нам удалось преодолеть.

Наутро мы почти не узнали друг друга: выпачканные дорожной грязью и бензиновой копотью, обросшие, худые, мы имели вид людей, вышедших из преисподней, если бы только она существовала. Утро 8 октября встретило нас где-то в районе города Вязьмы. Окончательно выбившись из сил, мы влились в общий поток и теперь двигались общим темпом, а вернее сказать, совсем не двигались. Это утро выдалось морозным. Выпавший за ночь снежок слегка припушил округу. Малиново-розоватое, поднялось с востока солнце, осветив своими лучами тихие уголки смоленских лесков и полянок и огромную ленту машин, тягачей, орудий, бензовозов, электростанций, санитарных и легковых машин. Эта лента простиралась и вперед, и назад, сколько мог видеть глаз. Но кроме машин, здесь было много пеших и конных. Иногда около дороги продвигались целые части, но больше брели одиночки и небольшие группы людей. Но куда они шли? Одни шли вперед в сторону Вязьмы, другие пересекали шоссе с юга на север или наоборот. Здесь не было определенного направления движения, это был какой-то круговорот. Машины стояли, но мы не могли заснуть: мешали голод, сознание нашего отчаянного положения, а самое главное – холод. Теперь нашей одежды уже было недостаточно, без теплых портянок замерзали ноги, мерзли уши, которые мы старались закрыть нашими летними пилотками, мерзли руки, на которых не было варежек. У одной машины впереди нас сломался мотор, на этой машине был человек, который попросился в нашу машину. Мы его пустили, так как он дал нам за это полмешка гречневой крупы. Эта крупа спасла нас. Мы слезли с машины и тут же, около дороги, стали варить себе гречневую кашу. И хотя у нас не было соли, мы с удовольствием поели эту несоленую гречневую кашу.

Этот день прошел в ожидании. Машины почти не продвигались вперед. За целый день мы проехали не более одного-двух километров. За этот день особых событий не наблюдали. Количество людей, которые были в окружающей местности, все возрастало. Это происходило за счет тех, кто двигался пешком и на лошадях. Они несколько отстали от потока машин. Несколько раз над нами пролетали немецкие самолеты, но они не бомбили и не стреляли из пулеметов.

Окружение становилось фактом, который все сознавали и чувствовали. По инициативе отдельных командиров начали устраиваться некоторые позиции. Местами расположились артиллерийские батареи или отдельные орудия. Некоторые из этих орудий временами стреляли, но куда падали их снаряды, вряд ли знали и сами артиллеристы. В одном месте мы видели группу зенитных пулеметов, имеющих по четыре спаренных ствола. Эти пулеметы стреляли в пролетающие немецкие самолеты. Куда-то двигались пехотные и кавалерийские части, занимали какую-то оборону, и все это происходило или стихийно, или по инициативе отдельных командиров. Общего порядка и командования не было. Стали говорить, что на выручку окруженных частей посланы какие-то бронетанковые соединения, на это многие возлагали большие надежды. Эти разговоры передавались из уст в уста, с машины на машину, и в достоверности их убедиться было невозможно. Мы ждали, ждали, что вот-вот двинется вновь наша застывшая, точно примерзшая к земле, колонна машин, но со второй половины дня движение вовсе прекратилось. Целый день мы простояли почти на месте, нас мучило томительное ожидание, надежда вырваться из окружения то исчезала, то возвращалась вновь. Нас мучил холод, от которого совершенно некуда было спрятаться, мучила усталость, временами страшно хотелось спать. Но вся обстановка заставляла поминутно настораживаться. Мы обсуждали свое положение. Коршунов предлагал, пока не поздно, бросить машину и выбираться из окружения пешком, его план несколько раз обсуждался, но всякий раз большинством отвергался. Машина, хотя и неподвижная, была нашей надеждой, мы верили в то, что окружение будет прорвано, и мы, воспользовавшись машиной, вместе со всеми остальными сможем выбраться из того тяжелого положения, в которое мы попали. Так шло время, и, наконец, наступила ночь, но это не была ночь, похожая на обычные ночи людей. Несмотря на то что мы, как и все кругом нас находящиеся, не спали уже трое суток, ночь нисколько не увеличила нашего желания спать, наоборот, тьма обострила чувство тревоги. Впереди было видно зарево, там, как мы знали, горела Вязьма, со всех сторон раздавалась беспорядочная стрельба.

Особенно сильно стрельба слышалась впереди. На горизонте во многих местах виднелись зарева пожарищ. Это горели села и города Смоленской области. Иногда над нами пролетали немецкие самолеты. В этом случае многие люди бежали от машин в лес, боясь бомбежки, но самолеты нас не трогали, очевидно, это не входило в планы гитлеровского командования. Чем больше проходило времени, тем тяжелее становилось наше ожидание, тем казалось оно бессмысленнее.

Часов в одиннадцать ночи Коршунов еще раз обратился к нам с предложением бросить машину и идти пешком. «Замерзнем мы здесь, переловят нас немцы, как мышей, что вам далась эта машина, погибнете вы вместе с ней», – говорил Коршунов. Но когда большинство все же высказалось за то, чтобы остаться в машине, он сказал: «Я ухожу, кто хочет идти со мной, пойдемте». С ним пошел только один я. Мы пошли вдоль колонны машин в ту сторону, куда мы должны были ехать. Шли мимо потока остановившихся машин километров пять или шесть. Всюду около машин сидели люди, кое-кто стал разводить костры. Впереди нам попалось еще несколько побоищ, таких, как мы видели на дороге два дня назад. Но вот впереди стала слышна стрельба, явственно стали вырисовываться контуры какого-то большого пожарища, и машины кончились.

Мы двинулись вдоль дороги, но вскоре подошли к месту, где падали мины и свистели пули. Пройдя еще немного вперед, мы стали понимать, что так просто из этого места не выйдешь, что немцы наблюдают за дорогой и что дальше идти, не зная пути, нельзя. Постояв немного, мы повернули назад и часа в два ночи вернулись к своей машине, которая стояла на том же месте. Мы рассказали о том, что нам удалось увидеть, сварили себе гречневой каши, поев ее немного, отогрелись около костра. Надо было опять ждать. Морозило, пошел небольшой снежок, грязь на дороге замерзла, из-за туч порой выглядывала луна, освещая мрачную, застывшую реку машин, тягачей, орудий, лица дремавших людей, всю эту страшную, необычную картину. Но вот на востоке забрезжила заря, начинало светать, все больше рассеивался мрак, все яснее становилось видно наши грязные опухшие лица, ввалившиеся глаза, отросшие за эти дни бороды.

И вдруг в колонне почувствовалось какое-то движение. Оно, как электрический ток, пробежало от машины к машине, от человека к человеку. Все, даже не зная, в чем дело, стали заводить машины, послышался шум моторов, ожил огромный поток, казалось, уже застывших машин. Теперь работали почти все моторы, бензиновая гарь наполнила чистый морозный воздух. По колонне быстро, как ветер, разнеслась весть, которую мы ждали уже целые сутки. Говорили, что какой-то полковник сказал, что окружение прорвано, что если ехать по проселочной дороге левее шоссе, то можно вырваться из окружения. Вскоре эти слова сделались достоянием всех. Наша машина стояла на шоссе довольно близко от того проселка, на который теперь устремились машины. Сначала машины придерживались дороги, но потом стали обгонять друг друга, и вдоль небольшой проселочной дороги потянулась лента машин. Эта лента становилась все шире, наша машина тоже ехала по целине. Ехать по целине можно было без особых затруднений, так как земля промерзла и поле было довольно ровное. Постепенно образовалась целая лавина машин. Но вот машинам преградила дорогу небольшая речка со сравнительно пологими берегами. Около этой речки образовалось целое море машин. Сначала машины ждали очереди около небольшого моста, но вскоре стали форсировать речку, невзирая на то, в каком месте это приходилось делать. Мы тоже стали форсировать преграду, выбрав место, где берега были более пологие, а речка казалась нам мельче. Мы вылезли из машины, и шофер, разогнавшись, попытался с ходу взять преграду. Машина, подскакивая на бугорках, съехала с берега, рассекая воду, переехала речку, но не смогла выехать на противоположный берег.

То, что в другое время было бы невероятным, было совершено нами в несколько минут. Мы все навалились на машину сзади и, обливаясь потом, буквально вынесли ее на берег. Таким же широким фронтом форсировали речку сотни машин. Но дальше поле как-то сужалось, и здесь образовалась страшная сутолока. В это время мне пришлось увидеть картину человеческого безумия. Впереди стоял бензовоз, кран его был открыт, и из него хлестал бензин. Около бензовоза творилось что-то необыкновенное: десятки людей с ведрами старались налить себе бензин, и все хотели сделать это первыми. Люди отталкивали друг друга, подсовывали свои ведра под струю и удовлетворялись, если в ведро наливалось несколько литров бензина. Затем они бежали к своим машинам. Я видел, как какой-то командир, чтобы набрать бензина, ударил одного из стоявших перед ним в висок рукояткой нагана, тот пошатнулся и упал. Но этот эпизод не был чем-то особенным в той обстановке дикого стремления вперед, которая царила кругом.

Скоро машины вырвались на широкое поле и сплошной лавиной шириной, может быть, немногим менее километра неслись вперед. Трудно представить себе эту картину, но она была совершенно необыкновенной, это была картина какого-то безумного порыва. Казалось, что эта несущаяся лавина может снести все на своем пути.

Наша машина была почти в самых первых рядах, с нее было видно почти всю головную часть потока. В середине ехали автомашины, справа около опушки леса неслась конница, отставая от нее, бежала пехота, слева от колонны машин тоже было видно кавалерию и пехоту, и вся масса имела одно только направление – только вперед, вперед, как можно быстрее, вперед, несмотря ни на какие преграды, вперед, не жалея ни машин, ни себя. А впереди расстилалось поле, кое-где покрытое кочками, запорошенное свежим снегом, подмороженное слабым морозом, на другом конце которого виднелось небольшое село с белой колокольней. Солнце розоватыми утренними лучами осветило и замерзшую землю, и тихую колокольню, и запорошенный первым снегом лес, и лавину машин, лошадей и людей, стремительно несущихся вперед.

И вдруг со стороны деревушки разом застучали пулеметные и автоматные очереди, перед колонной просвистели и разорвались, взметнув в воздух комья грязи, мины. Точно по невидимому мановению жезла какого-то волшебника головная часть колонны на мгновение замерла, как бы остановилась в позе стремительного движения вперед, как на картине какого-нибудь великого баталиста, а затем повернула и понеслась назад. Произошла страшная сутолока, некоторые машины еще продолжали двигаться вперед. Машины сталкивались, опрокидывались, налезали друг на друга, люди выскакивали из машин и бежали вглубь колонны и в сторону леса, который был у нас до этого по правую руку, а теперь стал по левую. Под радиатором нашей машины разорвалась мина, и машина остановилась, теперь она уже была не нужна, мы соскочили с нее и влились в общий поток бегущих людей. Когда я подбежал к лесу, то увидел среди окружающих меня только одного знакомого мне человека – это был Александр Волков.