Текст книги "Корова Земун"

Потеряево

Так называлась наша деревня. И то верно, затерялась она в лесах и болотах средь многочисленных рек и медоносных лугов, как некогда легендарное Великое Село. Дальше Потеряева дорог не было. Но сколько всего замечательного, интересного и волшебного было вокруг.

Старики говаривали, что в прежние царские времена в Устье Имаи стояла пристань, к которой причаливали большие пассажирские пароходы. На луг выносили матросы граммофон с пластинками, издававший волшебные звуки вальсов. Барышни в шикарных платьях танцевали под них с кавалерами и матросами.

По берегу Имаи стояла большая и богатая деревня Селище, напротив ее на другом берегу благоденствовала деревня Заречье. Три речки одна по-за другой впадали в большую реку сразу за деревней. Но деревни эти с затоплением Рыбинского водохранилища расселили, дома были перевезены в Потеряево, стоявшее на высоком холме. С той поры в нашей деревне появились края, которые получили весьма оригинальные названия в устах деревенских острословов: Старая и Новая Деревни, Притыкино, Подгорье, Замостье, Шапкино и еще одно название, которое произносилось только шепотом на ухо друг другу. Название это, как бы теперь сказали «18+». И я не стану его здесь называть.

Самая загадочная и таинственная река – Судьбица. Начиналась она в дальних краях и имела в начале своем другое называние – Судебка. Но на подходе к болоту словно ныряла в него, скрываясь под моховым покровом, лишь изредка открывая черные бездонные окна, и снова пропадала, и текла невидимо многие километры. Потом вырывается она на волю уже полноводною и сильною и долго течет вопреки большой реке рядом с нею, но в противоположном направлении…

Самая обжитая река – Имая, на ней сохранялись еще остатки трех мельниц с глубокими омутами и заводями, и одна мельница была действующей, на которой царил деревенский мельник Костыгов.

У мельницы всегда стояли подводы с зерном, которое везли со всей округи. Тут был своеобразный деловой и культурный и, как бы теперь сказали, досуговый центр.

В омутах булькались мужики с бреднем, на берегу варили уху, тут же пиликала гармошка, и стоял оглушительный хохот, потому что на мельнице, как не остановимая вода, рождались и уходили в историю байки, бухтины, побасенки о также не остановимо проистекавшей деревенской жизни.

Обычно в конце июля воду из мельничной запруды спускали, поднимая для ремонта деревянные ставни, запиравшие сток. Вода бурным потоком устремлялась в образовавшийся проем, у которого мужики ставили невод с огромной чупой, в которую битком набивалось рыбы. Рыбу ту волокли на берег, делили на всю деревню, а из остатков варили общую уху и устраивали пиршество с выпивкой, гармонью и плясками…

От нашей деревни до большой реки было не более десяти минут ходу. Сначала полем, потом нужно было спуститься в низину, поросшую темным ельником, пересечь ее, и открывалась величественная картина полноводной Шексны.

Еще совсем недавно реку перекрывала плотина, бетонные плиты и гранитные валуны которой виднелись в воде. Здесь был один из многочисленных шлюзов старой Мариинки, искусственной водной системы, которая была главной водной дорогой, построенной еще при царе Горохе в прежней России.

Но скоро эта система перестала удовлетворять нуждам страны. Началось строительство новой. Старый канал вместе со своими шлюзами уходил под воду.

И только несколько старинных, преимущественно деревянных шлюзов от старого канала сохранялись, как чудо. И среди них был и наш шлюз Судьбица на Шексне.

От старого шлюза оставался лишь песчано-гравийный насыпной островок, на котором стоял домик смотрителей шлюза Голубевых.

Как обычно по выходным они топили баню, дым веселыми куржавчиками поднимался в небо, отчего остров казался большим пароходом, плывущим без устали в неведомые края.

С островка по деревянным воротам можно было пройти на берег, где стояло несколько типовых домов, в которых жили семьи Смелковых и Агапитовых так же бывших работников канала, оставшихся без дела. Они не уехали лишь потому, что были не в силах расстаться с привычным бытом и очарованием близкой воды.

Всю зиму каждое воскресенье мы ходили на шлюз париться в бане. С осени, пока лед не покрывало снегом, ходить по реке было необычайно волнующим и интересным занятием. На мелководье видно было, как тугие струи реки шевелили воздушные пузыри подо льдом. Рыба почему-то шла на мелководье, и залив представлялся огромным аквариумом, в котором плавали ерши, окуни, налимы и щуки. Они не боялись нас, хотя в эту пору деревенские жители ходили на лед глушить деревянными колотушками налимов.

…После бани пили чай у Голубевых или Агапитовых. И тут было не переслушать увлекательных рассказов о загадках и тайнах речных омутов и бучил.

Старик Голубев рассказывал, что на глубине у шлюзовых ворот с незапамятных времен живет то ли гигантский сом, то ли сам водный дух – Чарандак. Мол, время от времени показывается он у шлюзовых ворот, распускает по течению моховую гриву свою, и снова канет в бучило.

А по весне, как только начнет солнце плавить снега, выбирается Чарандак на лед и отправляется с ревизией по всему каналу: пересчитывать белых коров – коих потом все лето будет оберегать и пасти.

Белые коровы – это гигантские рыбы – белуги, которых в прежние времена было немало, но плотины и шлюзы перегородили им путь из морских пастбищ. И что, осталось этих удивительных гигантских рыб у нас всего несколько штук. Вот и пасет их, бережет Чарандак. Пойдет весной по льду, и от шагов его лед трещит, и трещины бегут впереди водного духа. А он в трещины заглядывает, будит своих коров.

…Вот такой сказочный мир деревни, уютный и обжитый. Клуб, магазин, родильный дом, почта, сыроварня с ледником для сливок, галдарея с колхозными припасами и семенами, овинами для сушки зерна. Сердцем деревни была колхозная контора, в которой царствовал наш председатель, Александр Иванович Кошкин, герой войны, крутой хозяин, под предводительством которого наш колхоз «Победа» гремел своими достижениями на всю область.

А еще был колхозный сад с кислыми, но невероятно вкусными яблоками, конюшня с гордостью всего колхоза жеребцом Маяком, которому на районных бегах не было равных…

Скотные дворы с бычатником, в котором обитал грозный огромных размеров бык Малыш. Вот о нем-то, дававшему породу всему коровьему стаду, я потом расскажу особо.

Деревенская жизнь и весь окружавший ее мир с реками, лесами, болотами, которые с малых лет были знакомы нам, казался настоящим чудом. У меня было такое ощущение, что я купаюсь в любви и неге этого мира.

Я страстно любил рыбачить. Под вечер, возвращаясь домой с мельничного омута с богатым уловом, я неизменно пел, песни сами рождались в моей груди, и не петь их было невозможно. Эхо отражалось от стоящих кругом лесов и возносило мои радостные песни в небо, где уже загорались пока еще не яркие звезды.

Вечерами у нашей соседки бабки Маши Мосяевой сумерничало пол деревни. Пока темнота еще не накинула на деревню свой черный мешок, но день уже отгорел, чтобы сэкономить на керосине, шли к бабке деревенские старики и старухи, молодцы и молодицы, ребятня и мелкая челядь. И весь этот народ приобщался к деревенскому единству, к этой большой и дружной семье.

Вот где было торжество устного рассказа … Я до сих пор помню всякие деревенские истории, рассказанные на этих сумеречных посиделках, и так хочется собрать их и поведать идущему за нами поколению, которое катастрофически теряет умение общаться.

Рассказывали всякие бывальщины, поверья и сказки. Бывало, на печке лежишь и ноги под себя подбираешь, как бы какой Леший-Водяной тебя за ногу не ухватил.

Дед Константин, белый, как лунь, рожденный еще в девятнадцатом веке, постоянный гость посиделок. Сколько ему было лет, представить трудно. Но я запомнил его стоящим в телеге, которую несла по дороге лошадь. Высокий, костистый, в развевающейся на ветру полотняной рубахе он был красив, как римский император в колеснице, железной рукой удерживающий поводья взбесившейся лошади.

Слушать его можно было бесконечно.

…Потом провели в деревне свет. Беседы стали все реже, но появилось радио. Вечерами родители мои уходили гостевать и наказывали мне записать программу радиопостановок. И вот один в темном доме, прильнув к светящемуся экрану, я отыскивал стрелкой какую – либо радиостанцию и замирал в восторге, слушая волшебную музыку радиопостановок про капитана Немо или Ихтиандра…

Воображение уносило меня в диковинные страны, погружало в изумрудные моря полные рыб и жемчужных раковин…

А за окном сияла полная луна, высвечивая безбрежные снеговые пустынные поля, оцепеневшие от мороза леса, реки в крутых берегах, где у мельничных запруд сидели неприкаянно волки и выли в тоске на луну…

Теплый бок печки лежанки и чарующий волшебный мир вокруг. Добрый и уютный. И когда по радио говорили «Север», то я думал, что Север это не у нас, это где-то совсем далеко. И только много позднее я узнал, что нашу землю западные ученые красят на картах в белый цвет, как не пригодную для занятия сельским хозяйством и для самой жизни территорию, где среднегодовая температура отрицательная.

Но это была злонамеренная идеологическая неправда. В 1986 году СССР и прежде всего Русский Север произвел более 2 миллионов тонн сливочного масла, сколько США, Франция и ФРГ вместе взятые. Вот тогда-то и началась перестройка…

В пастушках

…История с чудесным спасением так меня перевернула, что решил я напроситься на лето в пастухи либо подпаски. Может быть, думаю, с Велесовым сойдусь поближе. Так он меня к себе притянул. Думаю, узнаю, что он за человек такой, не похожий ни на кого, загадочный и, не смотря на весь облик его суровый, – добрый…

Еле дождался я лета. Так хотелось поскорее большого взрослого дела. Вы никогда не пасли деревенский скот? Думаете, наверное, чего тут занимательного телятам хвосты крутить? Не престижно, да и скучно…

Ладно, не буду вас переубеждать, только для меня в детстве не существовало более радостного занятия, чем пасти стадо на речных луговинах.

Вот подошла и до меня очередь пасти мелкую деревенскую скотину: овец, коз, телят… Коровы-то ходили в колхозном стаде под надзором Паши Велесова.

С вечера загрузили мне котомку пирогами, яйцами, бутылкой молока и отправили ночевать на сеновал, чтобы утром никого не тревожить. В половине пятого нужно было уже идти по деревне с барабанкой.

Пастушья барабанка – это передаваемая из дома в дом липовая доска на веревке, о которую пастух выбивал палочками дробь, будя хозяек, когда собирал стадо. Вот эта барабанка с вечера уже висела у нас на огороде.

Тот, кто никогда не ночевал на сеновале, этого восторга не поймет. О, какие дивные запахи окружают тебя, как сладко спать в этой истоме лугового разнотравья! Эти ощущения остаются с человеком на всю жизнь. Надо бросить все, поехать в деревню, попросится у кого-нибудь на ночлег в сеновал.

А чуть свет тебя разбудит петух, торжественно и радостно заголосивший внизу. Тут же ему отзовется второй, третий, и петушиная побудка понесется по всей округе, укрытой легким туманом, наползающим с реки.

А вслед за петухами застучат по дворам отбиваемые молотками косы, раздастся дробь пастушьей барабанки, и наполнится улица мычанием, овечьими и козьими голосами, бряканьем ботал, воркунцов…

Вот и я шагал по пыльной дороге следом за стадом, ощущая ногами и холодок утренней росы, лежащей поверх пыли, и тепло вчерашнего дня, хранившееся в глубине ее. Пыль приятно щекотала ноги, пробиваясь фонтанчиками, через пальцы.

По краям дороги стояли столетние липы, сквозь могучие кроны их косо падали на землю золотистые снопы солнца. Туман в низинах таял на глазах, и взору открывалась величественная панорама речной излучины. Очнувшаяся от ночной дремы река несла на своих плечах могучий водный поток, окрашенный поднимающимся из-за таежных кряжей солнцем, похожим на огромный медный поднос. Здесь были и багровые тона, переходившие в самые нежные розовые, бирюзовые, голубые.

Река еще дымила туманом, но на безмерной глади ее видны были и расходившиеся круги от всплесков жирующей рыбы, и бакены с еще не потушенными огнями, и лодка бакенщика оставляющая радужные водовороты от весел, и сам бакенщик, неспешно гребущий фарватером…

Стадо я пригнал на речной наволок, где обильно росла густая трава, расцвеченная желтыми, лиловыми, красными, синими цветами и осыпанная бриллиантовыми россыпями росы. Как красив заливной луг на рассвете и счастлив тот, кто видел его на восходе солнца, кто слышал в тот момент радостный гомон птиц.

Но вот величественно и торжественно выкатилось солнце, и все успокоилось вдруг, и только сочный хруст травы нарушал утреннюю тишину.

Я скинул штаны и рубаху, захватил побольше воздуха в грудь и нырнул ласточкой в дымящуюся воду. Здесь была глубокая подбережица, вымытая течением, и в бесчисленных норах ее водились раки и скользкие головастые налимы.

Я открыл глаза. В неясном зеленоватом свете, пробивающемся сквозь толщу воды увидел я стайки стремительных рыб, колеблющиеся на течении водоросли и размытые очертания береговых нор.

В первой же норе рука коснулась холодной осклизлой налимьей головы. Налим пытался уйти, но безуспешно, ловкие пальцы мои зацепили его за жабры и поволокли на свет божий.

Я шумно вынырнул из воды, поднимая руку с извивающимся налимом и выгребая второй к берегу.

В налиме было килограмма два. Завтрак, что надо!

Я насобирал по берегу дров, запалил костерок, выпотрошил налима, посолил его и принялся обмазывать береговой глиной. Скоро от костерка остались одни угли, Я разгреб их и положил в исходящее жаром кострище обмазанную глиной добычу, засыпав сверху толстым слоем углей.

Я лег спиной на просохшую уже луговину, закинув руки за голову и глядя бездумно в синеву утреннего неба. Там проистекала своя небесная жизнь.

По небу плыли редкие кучевые облака. И я долго смотрел за их неспешным перемещением и превращением то в диковинных зверей, то в узнаваемых людей.

А вы любите смотреть в небо? Ах, да! В городе же этим некогда заниматься. Все бегут, куда-то стремятся и видят лишь черный асфальт под ногами… И назови мне, друзья, такую работу в городе, где бы ты мог поймать и тут же приготовить себе обед, где бы ты мог часами разглядывать облака…

Скоро на берег вышли наши деревенские колхозники и присели к моему костерку отдохнуть.

– А что, Петрович, – спрашивала доярка Лукерья колхозного конюха Кузнецова, – правду ли, нет ли говорят, что ты по молодости в Великое Село за счастьем ходил.

Петрович неторопливо раскурил козью ножку:

– Великое Село, девки, многие искали, да вот не каждому оно открывается. – Наконец, начал он рассказ. – Оно, сказывали, где-то за Ванеевским болотом. Место большое, чтобы обойти.

– Чего уж там такого хорошего, что все ищут и ищут…

– Говорили, старики, будто бы там Живой Огонь из-под земли выходит, и от этого огня все вокруг согревается особым духовным теплом, так что люди, там живущие, не знают обид и горестей, злобы и ненависти. Там царит всеобщая любовь и справедливость. Огни согревают источники целебные, любую хворь с человека снимают, а реки там молоком и медом текут.

– Ой, врешь ведь. – Засмеялись бабы.

– Мы совсем уж близко были. Слышим, петухи кричат, коровы мычат, люди перекликаются. И тут напал такой туман, что все утонуло в нем.

– Недостойным да неправедным душой не дается оно. А ты, Петрович, ты уж никак на праведника не похож.

– Вот нам и не далось. Стали мы обратно с Ванькой выбираться, чуть было не потопли… Еле-еле живы остались…

Петрович умолк, и грибники стали собираться к дому. Я лежал на траве, закинув руки за голову, разглядывая облака, и пытался представить сказочное село, землю, по которой текут молочные и медовые реки и где все люди веселы и счастливы…

Пастух Велесов

…Скотина уже наелась и тоже лежала, задумчиво пережевывая жвачку. Налим уже подошел тем временем к готовности.

А со стороны Заречья, там, где сливались большая Шексна и малая речка Имая, вышло колхозное стадо, колхозные коровы и телята и тоже устроились на отдых. Я увидел Велесова, стоявшего с посохом в руках на обрыве. Он смотрел в мою сторону.

– Дядя Паша! – Закричал я, обрадовавшись. – Идите налима есть.

Велесов не заставил ждать. Остатками мельничной плотины он перешел на наш берег и присел у потухшего костра.

Запеченный в глине налим был великолепен.

– Молодец! – Похвалил Велесов. – Ловко ты его забагрил. Мне уже налимов руками не ловить – сноровка не та.

– А скажите, – ободренный похвалой спросил я. – Правда, ведь, что профессия пастуха лучшая на свете?

– Есть и другие замечательные профессии, – уклончиво отвечал Велесов, усмехаясь в бороду.

– Вот вы-то профессию пастуха из всех выбрали! – Не отступался я.

– Выбрал. – Отвечал односложно Велесов без всякого энтузиазма, видимо, его томили другие мысли.

– Я обязательно пастухом буду, как бы меня не отговаривали взрослые! – С жаром сказал я.

Велесов заулыбался в бороду.

– Пастух с древних пор – фигура в деревне важнейшая, Толя. Вслушайся в само слово: «Пасти…». Это значит – «спасать…». Вот ты охраняешь сейчас деревенское стадо: коз, овец, телят… А это значит, тебе доверили свои жизни деревенские жители, потому что они без скотины прожить не смогут… Вот и выходит по пословице: «У пастуха вся деревня в долгу».

– Дядя Паша? А трудно быть пастухом?

– Да я бы не сказал, что простое это дело. Много всего знать надо. Не зря пастуха на сходке всем миром выбирают.

– И вас выбирали?

– И меня.

– Так вы же не местный. Вас и не знал никто.

– А это, друг мой, традиция такая: пастуха рядить пришлого, из чужих краев. Вот я тебе скажу так: на Новгородчине, к примеру, прежде ценились пастухи из Псковской или Витебской губерний, в Каргополье – пошехонцы из Ярославской губернии или ваганы из окрестностей реки Ваги Вологодской губернии. Считалось, что пришелец всегда сильнее своего пастуха.

– Как же так, пришлый, не знает здесь ничего, и сильнее?

Велесов пошевелил посохом остывающие в костре угли.

– Считали, что пастух должен обладать таинственной силой, магическими талантами, знаться с лесными и болотными духами, водяными и дворовыми, чтобы сохранить скотинку, от зверя рыскучего, гада ползучего, человека лихого…

А свой, местный – он весь на виду.

– А вы, дядя Паша, тоже заговоры знаете и с лешим водитесь? – Спросил я с трепетом.

– Этого я тебе не должен говорить, друг мой, – улыбнулся Велесов. – Иначе, какой я пастух. Вокруг пастуха должна быть тайна. Начну я ее всем рассказывать, и не станет во мне таинственной силы. Я могу ее только передать и только человеку, которому верю…

– Дядя Паша, я буду стараться, чтобы вы мне поверили…_ С жаром заговорил я.

– Хорошо. – Ласково заулыбался Велесов. – Придет время, все передам. Ничего не утаю.

…Пастуха в деревне уважали. В течение лета его по очереди кормили в деревенских домах и даже одевали, если была нужда. Считалось, что многие предметы, которыми пользовался пастух, обладали магической силой.

На поясе у дяди Паши висел берестяной рожок, в который он погудел, собирая коров.

– Этот рожок тоже волшебный? – Спросил я Велесова.

– Ну, не то чтобы волшебный. Но не простой. Он делается с особыми заклинаниями, внутри его помещается, огарок пасхальной свечи. На голос этого рожка коровы должны собираться, как по команде, а звери разбегаться прочь.

– А можно мне в рожок погудеть? – Приступился я к дяде Паше.

– Ну, погуди, коли желание есть.

Я бережно взял рожок, приложился губами к нему, и скоро над лугами, рекой и сельником родился густой волнующий звук. Коровы на том берегу подняли головы и внимательно посмотрели в нашу сторону.

– Достаточно, – остановил меня Велесов. – А то они сейчас пойдут на нашу сторону.

– А звери?

– А зверям мы тоже подали весть, что мы идем со стадом и им лучше держаться подальше.

– А посох у тебя, дядя Паша… Он тоже магический.

Суковатый посох Велесова, отшлифованный руками, нес на себе загадочные знаки, насечки, прорези… И должно быть, они были на нем не случайны.

– Каждую весну пастух должен изготовлять для себя новый посох, – отвечал Велесов. – Прежде посох считали атрибутом колдунов и волхвов и он обладал волшебной силой.

– А что значат эти насечки?

– Ну, это просто. Они означают число коров, телят и прочей живности, которую я пасу. Считалось, что пастуху достаточно воткнуть такой посох в землю, произнеся особый заговор, и можно отдыхать весь день. Стадо будет под охраной магической силы пастушьего посоха.

– А пояс на вас, я слышал, тоже не простой.

– Считалось, что пояс у пастуха тоже имел магическую силу. Вот сейчас я распущу его, скажу заговор, и коровы разойдутся по лугу. Вечером, затяну, коровы соберутся в стадо. Пояс пастуха по поверьям имел такую силу, что если на лесное пастбище выходил медведь или волк, то он вместо коров видел одни кочки да камни.

– Вот как! —Воскликнул я. – А кнут? Кнут-то обязательно должен быть волшебным!

– Кнут к каждому сезону пастух должен плести новый. После рядов пастух обходил деревню, в каждом доме давали ему прядь льна для плетения кнута. Такой кнут уже сам по себе обладал волшебной силой, собирая стадо. Порой это было единственное оружие, которое позволялось иметь пастуху.

– Дядя Паша! Мне кажется, что ты сам не особенно веришь в в магическую силу кнута и пояса? – выразил я сомнение.

– Как тебе, сказать, для того, чтобы все это было наполнено волшебной силой, нужно верить и жить этим. И я верю, но в большей степени я хранитель древних обрядов, традиций, знаний…

Он надолго задумался.

– Деревенский мир, друг мой, это космос. В ней такие пласты, такие глубины, что жизни не хватит постичь их… Все, что связано с преданиями, сказаниями, легендами – все это не просто сказки – в них наша история, история народа зашифрована… Это богатство беречь надо. Вот и я, как могу и сколько могу, берегу…

– А про Великое Село вы тоже знаете? Правда ли, есть такое, полное молока и меда? А про корову Земун расскажите? – обрадовался я.

– Это, друг мой, очень длинная история. Дня не хватит, что бы ее поведать, а скотина-то у нас, гляди, поднялась. Ты вот чего, дружок, попроси родителей, чтобы они тебя ко мне в ночное отпустили… Вот тогда и поговорим… – Поднялся Велесов.