Книга: Берлинская флейта (сборник) - Анатолий Гаврилов

"Мебель, цветы, картины. Листьев на дереве зеленых больше, чем желтых. Чуть выше, чуть ниже. Дом напротив обтянут пленкой, пленка шуршит, трещит, хлопает. Чуть вперед, чуть назад, чуть выше, чуть ниже. Ветер подует, листья посыплются, полетят, только марля останется. Не здесь. Там.»

Стихопрозу, плавно переходящую в музыку.

Его герои могут жить в Дебальцево или Шлаковом, чистить курятники или разносить телеграммы, но всегда мечтательны, готовые мириться в жизни с грубой реальностью, но не в мыслях. Большим плюсом в рассказах Гаврилова я вижу, что, несмотря на такую жизнь, герои стараются сохранить оптимизм: мальчик пытается осудить по законам Космоса за отсутствие позитивного начала, герой «Элегии» в движении и подбадривает своего хмурого друга. И хотя они зачастую умирают, и чувствуется какая-то безысходность как в рассказах Сологуба, автор заставляет нас подняться над историей и найти положительные нотки в нашей жизни.

Минималистский стиль Гаврилова порой напоминает технику письма «нового романа», в особенности Натали Саррот. И везде прослеживается влияние модернистов начала XX века, отчасти постмодернистов второй половины столетия. Ведь недаром в одном из интервью Гаврилов упоминает именно их, как оказавших влияние на свое творчество:

“Платонова, Бабеля, Олешу, позднего Катаева, Т. Манна, Хемингуэя, Маркеса, Борхеса, Джойса, Кафку, Трифонова, Битова, Ю. Казакова, Эренбурга, Астафьева, раннего Белова, Шукшина, Сологуба, Солженицына, Довлатова, Гоголя, Толстого, Чехова, Бунина, В. Ерофеева (Венедикта, надо полагать. — согласен с Евгенией Вежлян)”

И именно рассказы Сологуба приходят на ум при рассмотрении сюжетной составляющей прозы Гаврилова: мечтатели на фоне серой повседневности.

Евгения Вежлян, рассуждая об официальной и неофициальной литературе, ставит творчество Гаврилова в один ряд с такими мастерами как Добычин, Кржижановский, Вагинов:

«Неудивительно, что продуктивный разговор о “прозе остранения” начался в эпоху “возвращенки”, когда на поверхность одно за другим всплывали имена забытых прозаиков — Добычин, Вагинов, Чаянов, Кржижановский, Скалдин… Эта боковая ветка русской прозы вызвала к себе нешуточный читательский интерес, который перекинулся и на сходные с ней явления в литературе 80-х — начала 90-х годов. Но длилось это недолго. В 2000-е возвращенные имена перестали быть на слуху, сделавшись достоянием историков литературы и немногих любителей, а имена новооткрытых читающей публикой писателей (Андрей Левкин, Юлия Кокошко, Анатолий Гаврилов) либо отошли в тень, заслоненные “брендами” и “лауреатами”, либо получили статус “классиков” (Саша Соколов, Юрий Мамлеев), либо “перековались” под мейнстрим (Владимир Сорокин).»

Мир героев Гаврилова жесток, но все же он оставляет нам главное - надежду. В условиях девальвации слова и нивелирования смыслов, Гаврилов – один из немногих, кто возвращает ценность неподдельной литературы читателю.