Текст книги "Студёное море"

– Прохор, гони на Красную, да поживей!

От водки и плотного завтрака сразу стало тепло. Под монотонный бег лошади Артамон Савельевич вспомнил, как в тёмных подвалах Разбойного приказа при тусклом свете свечей пытали государевых преступников. После нещадного битья палками, пыткой огнем и дыбой все показали на Ваську, по прозвищу «Кот рыжий». И впрямь: крупная голова его и рябоватое, изуродованное оспой лицо, были покрыты огненно-рыжими волосами, а карие глаза с зеленоватыми оттенками светились как у кота. Редко кто мог выдержать его взгляд: многие моментально робели и опускали глаза вниз, застыв на месте. Однако пытки оказались сильней колдовских чар и дружки в «воровстве» сознались, что их предводителем был Васька. Старый штемпель для чеканки монет был найден «в большом городе надо рвом, промеж Трупеховских и Петровских ворот». Деньги из переплавленного серебра чеканили по ночам в подвале сапожной мастерской. Хозяин мастерской Иван Ворон швырял деньгами в кабаках, «жил не по карману», а в пьяном угаре не раз намекал, что скоро будет хозяином всего кожевенного дела в Москве. Это и погубило всех.

На дыбе Васька орал по-звериному, но в «воровстве» так и не сознался. Царь Алексей Михайлович, выслушав дьяка из Разбойного приказа, нахмурился и промолвил:

– Мое слово твердо. Отрубить разбойнику голову, чтоб другим неповадно было. Так-то!

Остальным приказал отрубить по левой руке и выслать в крепость Пустозёрск на вечное поселение. Вырваться оттуда было невозможно.

Подъехали к Лобному месту. Площадь была полна народа и гудела как встревоженный улей. На Лобном месте стоял дьяк Савелий и держал свернутый в трубочку указ царя. Рядом на помосте, как глыба, маячила угрюмая фигура царского палача из Разбойного приказа. Палач Тимошка по прозвищу «кожедер» был без шапки, в расстегнутом черном полушубке, из-под которого выглядывала его любимая кумачовая рубаха с яхонтовыми запонками.

Вдруг толпа расступилась, зашумела. Кто-то громко крикнул:

– Везут!

В проходе показались сани-розвальни. В них на рогоже сидел государев преступник Васька. По бокам пристроились два стрельца-охранника. Одет Васька был по-летнему, в длинной холщовой рубахе до пят, в лаптях на босую ногу. На плечах еле держалась рваная шубейка. Волосы непокрытой головы были взъерошены, а в рыжей бороде застряли сосульки. Все его тело дрожало от холода. Стрельцы подтолкнули Ваську под зад, и он оказался на помосте.

На Спасской башне куранты пробили «перечасье». Боярин Ховрин подал знак, и дьяк Савелий развернул указ царя. Толпа затихла.

– А кто после нынешнего его Государева указу будет впредь чеканить фальшивые деньги, – зычным голосом читал дьяк, – тем чинить смертную казнь!

После этих слов Савелий сделал паузу и строго посмотрел на преступника. Свечка в руках Васьки дрогнула.

– А кто в иных каких причинах того дела объявится, – продолжал он, – тем наказание чинить по статьям разным: отрубать обе ноги и левую руку, отрубать только левую руку, отрубать по одному или по два пальца на руках.

Толпа загудела, забурлила как весенняя вода, хлынувшая через плотину. Послышались голоса:

– Рвать языки да головы рубить они умеют, а как голодных людей накормить, у них ума не хватает. Соли и той нету. Обобрали народ до нитки!

Артамон Савельевич, вспомнив кровавые дни Соляного бунта, решил быстрей кончать дело и крикнул дьяку:

– Выполняй волю царя, живо!

Савелий подошел к Ваське и, размахивая перед его носом указом, приказал:

– Молись, разбойник!

Васька гордо поднял голову и степенно поклонился на все четыре стороны. Еле шевеля посиневшими от холода губами, крикнул:

– Руби, ирод проклятый!

С этими словами он небрежно сбросил с себя шубейку, встал на колени и сам положил голову на плаху. Все замерли. Боярин Ховрин поднял руку, палач взмахнул топором, и толпа ахнула, увидев, как окровавленная голова Васьки покатилась по обледеневшему настилу. Стрелецкий сотник Яков ловко насадил голову на пику и под барабанный бой во весь опор поскакал к Спасской башне Кремля, где давно уже каркало воронье в предчувствии пиршества.

Потрясенные зрелищем люди молча расходились по домам. Мальчишки со страхом поглядывали на голову, торчащую на колу у Кремлевской стены.

5

Большой каменный дом боярина Артамона Савельевича Ховрина стоял особняком на Семёновской набережной реки Яузы. Хозяин дома третьего дня сильно занемог и почти не вставал с постели, выгоняя хворь вишневой настойкой, крепким чаем, да сном. По утрам, завернувшись в широкий, из византийского шелка халат, он подолгу лежал в полудреме в своей спальне. Домочадцы ходили на цыпочках, говорили шепотом. Только кухарка Дарья, не боясь гнева хозяина, громыхала на кухне посудой. Напротив окна, прислонясь спиной к тёплой русской печке, занимавшей почти половину кухни, сидел конюх Прохор и как кот на масло смотрел на грудастую стряпуху. На кухне было жарко, вкусно пахло щами, топленым молоком и блинами.

Боярин любил настоящие русские красные блины. Тесто для блинов Дарья обычно творила из пшеничной муки на закваске, добавляя для сдобы молоко со сливками, сахар и яичные желтки. Пока тесто подходило и дышало, кухарка готовила сковороды: очищала их солью, прокаливала на огне с растительным маслом, тщательно протирала. Перед тем, как налить тесто, сковороду смазывала несоленым свиным салом – блины получались румяные, пышные, вкусные. Артамон Савельевич любил есть блины, запивая топленым молоком.

На масляной неделе, а иногда и по воскресеньям, Дарья пекла блины особые, с припеком. Как раз был воскресный день, и Прошка с любопытством наблюдал, как стряпуха творила чудо: на смазанную жиром сковороду она положила мелкие обжаренные кусочки ветчины, сваренные вкрутую и нарубленные яйца, лук, залила блинным тестом и поставила в печь. От раскаленных углей лицо Дарьи разрумянилось и покрылось мелкими, как бисер, капельками пота. Поколдовав ухватом в печи, она закрыла заслонку и, вытирая лицо фартуком, устало села на широкую лавку. Прохор искоса взглянул на нее и сразу понял: кухарка нынче не в духе. Он почувствовал это нутром, когда она гремела ухватом.

– Почто явился, дъявол рыжий? – сверкнув глазами в сторону конюха, спросила она. – Иди на конюшню к своим кобылицам, а то хозяин придет – останешься без зубов.

Прошка сунул пятерню в огненно-рыжую, давно нечесаную бороду, и оскалил рот – вместо верхних зубов зияла дыра. – Опошдал твой хозяин, – прошепелявил конюх. – Вчера кобыла так шаданула, что двух зубов не дошитавши.

– То-то я вижу, рожа у тебя расквашена, будто после попойки землю пахал носом, – усмехнулась Дарья. – Ужо погоди, доберется до тебя барин… Видать, вчера хорош был. Спьяну кобыле любовные слова говорил – вот и получил по зубам!

Она любила отчитывать Прошку, и это повторялось почти каждый день. Но он не обижался, привык к этому и по первому же её требованию шел за дровами, носил на кухню воду, точил ножи. Все шло своим чередом и заканчивалось обычно тем, что Прохор уходил с кухни в людскую, хлебнув рябиновой и наевшись до отвала. Злые языки поговаривали, что кучер не раз даже набивался Дарье в женихи, но каждый раз получал полотенцем по шее.

Чаще всего Прошка появлялся на кухне после очередной попойки. Так было и на этот раз. Виновато посматривая на Дарью, он тихо пересел к столу и стал терпеливо ждать.

Дарья смотрела в окно и думала о чем-то своем… Она часто вспоминала свое детство, громадный дом на берегу Онежского озера, односельчан – добрых и трудолюбивых, перебравшихся сюда когда-то из Новгорода Великого. Издавна селились они по берегам полноводной реки Суны и голубого озера Онего, из вековых сосен рубили избы на два ската с затейливой резьбой на окнах, играли веселые свадьбы, обзаводились хозяйством и детьми. Летом каждое утро по тихой воде уходили на карбасах рыбачить, оставляя за собой на водной глади длинные следы расходящихся веером золотистых усов. А после захода солнца, возвращаясь с богатым уловом, усталые, но довольные, пристально смотрели на быстро приближающиеся серо-голубые змейки дымков, выходящих из труб домов вертикально вверх. «Смотри, как дым уходит прямо в голубую синь неба. Значит, и завтра будет хорошая погода», – говорил ей в такие вечера отец, сидящий на корме за рулем.

Дарья с малолетства любила эти места в окрестности Кондопоги, любила эти тихие, тёплые вечерние зори Онего, когда озеро дышит свежестью, плещется рыбой и с заходом солнца меняет свои краски с ярких на более тёмные, нежные. Возвращаясь с рыбалки, она всегда с нетерпением ждала, когда из-за мыса во всей своей красе покажется пятиглавый храм Успенья, одиноко и гордо стоящий над озером. В половодье, когда вода подходила прямо к ступенькам храма, сорока двух метровая башня-шатер с тонкой горловиной и маковкой-головой с крестом напоминала стройную деву, которая прямо в юбке медленно входит в озеро.

Дарья машинально посмотрела на притихшего Прохора и снова погрузилась в свои воспоминания. Кроме рыбалки она с отцом каждое лето бывала на сенокосе. В пойме реки Суны летом плотной стеной стояли сочные, медовые травы. Луга пахли парным молоком. Сенокос!.. В Кондопоге все – от мала до велика – только и говорят об этом. Молодежь уже давно готова показать свою силу и ловкость, готова с радостью уйти в самую рань на луга, чтобы застать росяную траву, услышать веселый звон косы и тихий шелест скошенной травы, почувствовать, как постепенно тяжелеет рубаха от выступившего на спине пота. Они ждут только одного слова – «Пора!» Но старики все ещё медлят и не решаются произнести это слово. Они недоверчиво посматривают на кучевые облака, не спеша плывущие по голубому небу, медленно растирают в корявых ладонях сочную траву, принюхиваясь к ней, и вопросительно смотрят друг на друга. Затем, как по команде, все разом решают – «Пора!» И вот уже забурлило, заволновалось все село. Опустели дома. С утра до ночи стальной песней зазвенел сенокос. Косцы в белых полотняных рубахах, оставляя позади себя ровные ряды скошенной травы, уходят все дальше и дальше к лесу, растворяясь в утреннем тумане. В полдень становится жарко. На безоблачном небе, прямо над головой, неподвижно висит раскаленное добела солнце. Все вокруг – земля, трава, кусты ивы на берегу реки, дорожная пыль – дышит зноем. Тишина. Только монотонно звенят косы, тихо шуршит скошенная трава, да где-то высоко в небе выводит свою грустную трель одинокий жаворонок. Жара…

Но вот со стороны леса неожиданно, как будто из-под небес, повеяло прохладой. Легкий ветерок принес запахи лесных ягод, меда и скошенных трав. Косцы остановились, с удовольствием подставляя под ветерок свои потные лица. Но ветерок быстро пробежал луг, нырнул в речку и притих. Снова наступила жара…

Дарья встала с лавки, открыла заслонку, ухватом поставила в печь чугунок с пшенной кашей и подошла к окну. Там, за окном, творилось невероятное: с крыши свисали толстые, длинные сосульки, по которым быстрыми каплями стекала вода. Над рекой Яузой стеной стоял туман, белый как парное молоко.

– Туман шнег шъедает, – шепелявя, тихо проговорил Прошка, как бы обращая внимание на свою персону.

Ему не терпелось пропустить стопочку – после вчерашнего в голове гудело, и она казалась тяжелей пудовой гири. Но Дарья даже не повернулась и по-прежнему задумчиво смотрела в окно. «Не к добру все это, – думала она. – Ведь совсем недавно были морозы, а сейчас на дворе уже весна».

И правда, такой ранней и дружной весны давно не было. В конце февраля со стороны Коломны на Москву вдруг неожиданно, как из горячей русской печи, пахнуло теплом. За один-два дня столица покрылась жижей из мокрого снега, грязи и мусора, скопившегося на пустырях за зиму. По дорогам и канавам текли бурные потоки грязной воды, сметая все на своем пути. Река Яуза, взломав лед, вышла из берегов, угрожая затопить стрелецкие посады.

Прошка кашлянул в кулак, снова напоминая о себе. Кухарка молча отошла от окна, как-то отрешенно посмотрела на него и направилась к буфету. Но на этот раз Прохору не повезло. Дарья как в воду смотрела – неожиданно на кухню вошел сам Артамон Савельевич. Увидев сидящего за столом конюха, он строго сказал:

– Опять на кухне около девки крутишься, а лошади не поены. На конюшню, живо!

И Прошку как ветром сдуло.

В это время Дарья метнулась в закуток, за печку, быстро переоделась и вышла в белой кофточке с затейливыми кружевами на груди. Кофточка была ей к лицу, и она надевала её только по праздникам, когда собиралась на базар или в церковь. Пояс широкой юбки стягивал кофту в талии, отчего возникало непреодолимое желание пройтись с гордо поднятой головой.

Дарья подошла к столу, за которым сидел Артамон Савельевич и, увидев бледное красивое лицо боярина, вздрогнула. На душе появилась смутная тревога. «Не к добру все это», – снова промелькнуло у нее в голове. От этой мысли в груди что-то екнуло, похолодело…

6

Наутро подморозило. Дарья посмотрела в окно и не поверила своим глазам: все вокруг было покрыто толстым, рыхлым слоем серебристого инея. В тумане, на фоне дворовых построек, совершенно сказочно выглядел флигель дома с его деревянными резными украшениями и витой лестницей. Справа, за стеной забора, виднелись расплывчатые очертания сада. Яблони стояли, не шелохнувшись и, казалось, были погружены в белый сон как в пору цветения. Тишина… Только со стороны старых амбаров доносились странные звуки, похожие на плач ребенка. «Мартовские коты, – подумала Дарья и лукаво усмехнулась. – Значит, пришла весна». От этих мыслей сердце вдруг забилось сильнее. В голову ударила кровь, на лице появился румянец. Дарья медленно отошла от окна, сладко зевнула и, потягиваясь, почувствовала во всем теле легкость.

Сквозь туманную мглу неожиданно пробились первые утренние солнечные лучи, и на кухне сразу стало светло. Перекрестившись на икону Иисуса Христа, Дарья погасила лампаду и принялась готовить хозяину завтрак. Из людской послышались голоса, скрип половиц, кашель. Наступил новый день…

После плотного завтрака Артамон Савельевич позвал к себе Порфирия и приказал топить баню. Нестерпимо захотелось освободиться от грязи и липкого пота, который в дни болезни, особенно по ночам, выступал крупными каплями на волосатой груди. Боярин почувствовал, что болезнь отступила, и тело само просится в парную, где пахнет березовыми вениками и русским квасом.

Баня Артамона Ховрина славилась на всю округу особо сухим паром, да громадными дубовыми чанами с подогретой водой. Баней заведовал Порфирий – крепкий сибирский мужик, неведомо как попавший в столицу. В банном деле он знал толк и в совершенстве владел искусством парить и делать массаж, после чего хозяин и гости молодели душой и телом. Баня стояла позади дома и хорошо вписывалась в архитектуру боярского двора, обнесенного красивой стеной из бледно-розового камня. По внешнему виду она напоминала угловую часовню с тремя куполами, под которыми размещались парильня, мыльня, трапезная и подсобные помещения.

Пока Порфирий топил баню, его жена Евдокия с сенной девкой Акулиной наводили чистоту, натирая молотым кирпичом до желтизны и блеска деревянные полы и широкие дубовые лавки.

В банный день у Ховриных всегда были гости. И на этот раз для них Артамон Савельевич распорядился принести дюжину полотняных простыней, пестрые бухарские халаты, бочонок с квасом, заморские вина, закуски. Из гостиной принесли янтарные шахматы работы прибалтийских мастеров. Играть в шахматы в бане повелось ещё со времен Ивана Грозного. Для этого Артамон Савельевич всегда приглашал своего дядю, который страсть как любил шахматы. Ховрин-старший считал игру в шахматы самой мудрой и благородной игрой, завезенной в Россию из далекой, сказочной Индии. В своем кругу старик не знал равных и почти всегда выходил победителем. Играл он смело, изобретательно и боролся до конца. Найдя выход из казалось бы безвыходного положения, старик торжественно восклицал:

– Вам, голубчик, шах и мат!

Он гордо поднимал голову и победоносно смотрел на проигравшего.

– Как говорят персидские мудрецы: «Повелитель умер!»

Янтарные шахматы старик подарил племяннику два года назад, когда новый царь Алексей Михайлович, взойдя на престол, назначил двадцатипятилетнего Артамона Савельевича хозяином Монетного двора.

– Ты, Артамонушка, теперь будешь иметь дело с казной, – сказал тогда Иван Данилович, передавая подарок племяннику. – А деньги, известное дело, счет любят. Игра в шахматы приучит тебя, Артамонушка, к строгости мышления. Думать придется много, потому как царская казна пустеть не должна!

С тех пор в доме боярина Ховрина шахматные баталии были в моде. Принять баню и отобедать были приглашены ещё двое гостей. Почетным гостем был свояк царя боярин Борис Иванович Морозов, который по русскому обычаю любил хороший пар и частенько навещал, как он говорил в своем кругу, «банный дом на Яузе». Но самым желанным гостем, которого с нетерпением ждал и хотел видеть Артамон Савельевич, был друг детства Алёша Хватов. Друзья не виделись почти три года, с тех пор, как Алексей уехал в далекий северный край. Там, в Мангазее, главной крепости северного торгового хода, боярин Алексей Васильевич Хватов служил воеводой и только вчера приехал в столицу по важному государственному делу.

Обычно Иван Данилович, получив приглашение от племянника, приезжал к нему пораньше и до застолья успевал выиграть у него не одну партию в шахматы. Но на этот раз старик, забежав по привычке на кухню к Дарье и осушив бокал рябиновой, не стал расставлять шахматные фигуры, а устало опустился в кресло у тёплой печки в гостиной и попросил племянника сесть рядом.

– Новость есть, Артамонушка! – возбужденным, срывающимся голосом начал Иван Данилович. – Боярина Морозова сегодня у нас не будет. Я только что от него. Велел передать тебе поклон, не до бани ему нынче!

Переходя почти на шепот, старик продолжал:

– Ты, Артамонушка, даже и не представляешь, что сейчас творится там, при царском дворе!

Иван Данилович скрестил руки на груди и как-то по-детски покрутил головой. Потом, не спеша, стал нюхать табак. По его лицу было видно, что от табака он получает истинное удовольствие. Зажмурив глаза, старик несколько раз чихнул и, вытирая платком слезы, уже более спокойно продолжал:

– Вчера вечером дьяк Савелий донес боярину Морозову о «зловонной» проповеди отца Феофана, которую молодые монахи тайно слушали в моленной Успенского собора. В ней Феофан утверждал, будто государя Ивана Грозного духовник постриг в монахи после его смерти, нарушив этим обряд русской православной церкви. И ещё Феофан говорил, будто царя погубили его ближние люди. Стрельцы из Разбойного приказа с ног сбились в поисках Феофана, чтобы наказать злодея за его крамольные речи – отрубить язык.

Артамон Савельевич от неожиданности схватил себя за бороду и, медленно расправляя ее, удивленно спросил:

– Как же это понимать, дядюшка? Неужели это был заговор против Грозного? Тут что-то не как!

– Так или не так, а Феофан показывал монахам писцовую книгу московского двора, найденную им в стене Филаретовой пристройки Кремлевской звонницы. В ней намеком сказано, что царь Иван Васильевич принял насильственную смерть от рук своих приближенных, тайно связанных с Борисом Годуновым.

Последние слова Иван Данилович произнес почти шепотом. С минуту собеседники молчали, оба не веря в то, что было только что произнесено вслух. Молчание нарушил Артамон Савельевич.

– Да, дядюшка, это для меня действительно новость! Только не пойму, зачем Борису надо было брать на себя тяжкий грех? Ведь Иван Васильевич и так был слаб здоровьем, и одной ногой был уже в могиле!

Артамон Савельевич в упор посмотрел на дядю, но тот решил схитрить и начал издалека.

– Помню, отец сказывал, будто Борис Годунов и его окружение весьма опасались женитьбы царя на Мэри Гестингс, племяннице английской королевы Елизаветы. Как знать, случись такое, русский престол мог бы перейти к Англии. Остался бы тогда слабоумный его сын Фёдор без шапки Мономаха.

– Ну, это ты, дядя, круто хватил! – усмехаясь и поглаживая бороду, сказал Артамон Савельевич. – Россией должны править русские цари!

Он встал, бросил в печь несколько поленьев и снова сел в кресло. В гостиной наступила тишина. Только в печке весело потрескивали дрова, высоко выбрасывая золотисто-красные языки пламени, да в углу зала равномерно тикали часы, недавно привезенные Артамоном Савельевичем из Швейцарии. В узкие окна проглядывало солнце, оставляя на полу и стенах светлые полосы. Часы будто бы нехотя пробили четверть двенадцатого.

Артамон Савельевич встал. Ему не терпелось узнать подробности о заговоре против грозного царя, и он снова обратился к дядюшке с вопросом:

– Ну и как же все это произошло?

– Об этом теперь один Господь Бог знает! А что касается Феофана – то быть ему без языка или сидеть на цепи где-нибудь в старой крепости в Пустозёрске или на Соловках. Боярин Морозов не простит злодею его бунтарскую проповедь.

Иван Данилович немного помолчал и добавил:

– В конце проповеди Феофан взывал к Богу, к справедливости и ратовал за то, чтобы церковь заклеймила позором великого грешника и цареубийцу Бориску Годунова.

Он встал, возбужденно зашагал по комнате, но потом снова сел в кресло.

– Сколько себя помню, всегда так было: царский двор без междоусобной борьбы жить не может. Удержать власть становиться все труднее и труднее. Видно, так уж повелось на Руси… Либо убьют, либо отравят, либо, сбросив с престола, постригут в монахи!

Артамон Савельевич с удивлением посмотрел на дядюшку, ожидая новых откровений, но тот замолчал, увлеченно нюхая табак. Потом, как бы вспомнив что-то, снова заговорил:

– Ты спрашиваешь, как это было? Цари ведь тоже люди и как все люди смертны. Бессмертна, пожалуй, лишь одна мечта… Вот и пришла очередь помереть Иоанну Васильевичу. Видно, судьба! Недаром в народе говорят: «Кому на роду что написано, того не миновать!»

– Может, оно и так, – медленно и задумчиво произнес Артамон Савельевич. – Но судьба – судьбой, а борьба – борьбой.

Он встал и философски добавил:

– Жизнь, дядюшка, – вечная борьба! Вот и выходит, что самая жестокая борьба есть борьба за власть.