Текст книги "Нелицемерная Россия"

Когда Германия напала на СССР, в Муссолини вновь заработала шакалья природа. Он сразу выразил желание послать в Россию экспедиционный корпус, 230 000 солдат, и отправка их началась уже в конце июня. Это было самым тяжелым преступлением Муссолини по отношению не только к нашему, но и к итальянскому народу.

Перед этим они с Гитлером по-братски поделили Грецию, причем итальянцам досталась бóльшая часть этой страны, включая Афины. Что Муссолини надеялся урвать на этот раз? Может быть, бывшие генуэзские колонии в Крыму, куда итальянцы совались в 1855 году? Он мог бы вспомнить и о том, что генуэзские лучники из этих колоний уже сражались против московитов в рядах армии Мамая в Куликовской битве.

Предупреждением судьбы, как и берлинский ливень в июне 1937 года стала гибель 7 августа 1941 года его сына Бруно, смелого летчика, и не на войне, а во время испытательного полета. Это не помешало ему полететь вместе с Гитлером 28 августа 1941 года, осматривать оккупированные территории, причем Муссолини лично взял на себя управление самолетом. Если бы с этим самолетом что-нибудь случилось, вместе с обоими вождями угробились бы также Гиммлер и Риббентроп. Трудно представить себе, как могла бы повернуться история, но самолет благополучно приземлился в Умани, ничего с ним не случилось, ни один советский истребитель в небе не появился, а Муссолини был искусным летчиком. В июне 1942 года он наблюдал за морским боем в Средиземном море, во время которого итальянцы потопили пять английских кораблей, со своего личного самолета, пилотируя который он ловко избегал английских истребителей, крутившихся поблизости. Но в России он увидел, что не только итальянская, но и немецкая армия может терпеть поражения. После Сталинграда наступило отрезвление. В апреле 1943 года, встретившись с Гитлером в Зальцбурге, Муссолини предложил ему начать переговоры со Сталиным о сепаратном мире с Советским Союзом, но Гитлер отклонил это предложение, – еще предстояла Курская битва, от которой он ждал перелома в ходе войны. Перелом произошел, но в другую сторону. После тунисской катастрофы и высадки союзников на Сицилии Муссолини 19 июля 1943 года встретился с Гитлером в Фельтре и стал просить его позволить Италии выйти из союза с Германией и из войны, это будет в интересах самой Германии. Гитлер ему отказал, а через неделю в Италии произошел государственный переворот. Муссолини и сам хотел вывести Италию из войны, зачем было его свергать?

Когда Муссолини беседовал с Эмилем Людвигом, он сказал ему, что преклоняется перед Юлием Цезарем, но Цезарю следовало бы заглянуть в бумагу, поданную ему на мартовские иды, в которой содержались имена заговорщиков, намеревавшихся его убить. Но Муссолини и сам не внял предупреждению Джиованни Прециози, который составил такой же список и советовал Муссолини отложить заседание Большого Фашистского Совета, намеченное на 24 июля 1943 года. А когда он уже поехал на это роковое заседание, ему позвонила его жена Ракеле и умоляла его арестовать всех. Но Муссолини не принял ее слова всерьез.

Когда Сталин в апреле 1945 года узнал о смерти Муссолини, он сказал: «Умер великий государственный деятель, главной ошибкой которого было то, что он не поставил к стенке всех своих врагов». Но вот таким он был, Муссолини. Троцкий пренебрежительно говорил о нем, что по сравнению с Гитлером Муссолини выглядел как «мягкий, почти человечный аптекарь маленького города» [95]95
  Исаак Дойчер. Троцкий в изгнании. М., Политиздат, 1991, с. 203.


[Закрыть].

Советская писательница Цецилия Кин, коммунистка, которую трудно заподозрить в симпатиях к фашизму, и та поучала: «Нельзя все виды фашизма сводить воедино, это неисторично. Итальянский фашизм, первый в Европе, без сомнения, носил на себе сильный отпечаток личности Бенито Муссолини». «Муссолини… все-таки был интеллигентом, много читал, хорошо писал. И… не только не устраивал газовых камер, но не жег книги. Уровень Муссолини и Гитлера в интеллектуальном смысле несопоставим… Муссолини был итальянцем, итальянским интеллигентом-фашистом, это многое в нем объясняет. Он не испытывал влечения к оккультным наукам, как Гитлер, не был настолько фанатиком. Мы привыкли к фильмам «Брак по-итальянски», «Развод по-итальянски», мы никогда не забываем о свойствах национального характера. Вероятно, можно говорить также и о «фашизме по-итальянски» [96]96
  Ц. Кин. Цит. соч., с. 61, 66.


[Закрыть].

Я всегда добавляю к этим словам: А иного и не было. У нас называли немецких национал-социалистов «фашистами», чтобы не осквернять святого слова «социализм», поэтому у нас при упоминании о фашизме в первую очередь возникают ассоциации с гитлеровской Германией, но режимы в Германии и в Италии были очень разными. В 1932–1933 годах в Италии вышло несколько книг, авторы которых стремились провести самое четкое разграничение между ними.

В свою очередь в III Рейхе термин «фашизм» использовался ортодоксальными национал-социалистами при критике различных «уклонов» и включал в себя обвинение в интернационализме, в не немецком, а романском характере [97]97
  Армин Молер. Фашистский «стиль». «Nouvelle Ecole», № 42, 1985.


[Закрыть]. И вдруг, приехав в 1937 году в Германию, Муссолини всенародно заявил, что фашизм и нацизм это две формы проявления одного и того же феномена. Это прозвучало прямо как пароль джунглей: «Мы одной крови, ты и я». Но крови были разными, и то, что вырастала на их основе, естественно тоже было разным.

В подтверждение мнения Ц. Кин об итальянском фашизме приведем лишь одну цифру: в Италии за двадцать лет правления Муссолини были казнены всего двадцать человек. На фоне массового террора в III Рейхе и в СССР это ничтожно малая величина. Пугало «фашизма» – только пугало, реальный фашизм не был таким страшным, как его малюют.

И с оппозицией Муссолини не расправлялся так, как это делали Сталин и Гитлер. За десять лет до кризиса, который в Германии закончился знаменитой «ночью длинных ножей» 30 июня 1934 года, аналогичный кризис имел место в Италии после похищения и убийства Маттеотти, т. н. «движение консулов» – так назывались командиры фашистской милиции, итальянских штурмовиков. Возглавлял ее знаменитый летчик Бальбо, но Муссолини не ликвидировал его, как Гитлер Рёма, а только заменил армейским генералом Гандольфо. Бальбо оставался одним из высших руководителей партии и страны, пока не погиб в Ливии летом 1940 года – его самолет по ошибке сбили итальянские зенитчики.

Поддерживал движение консулов секретарь партии Роберто Фариначчи, итальянский Грегор Штрассер, но его Муссолини не ликвидировал, а только снял с поста. И на заседании Большого Фашистского совета 25 июля 1943 года Фариначчи возглавлял меньшинство, которое голосовало против отставки Муссолини.

И еще одна отличительная черта. В беседе с Э. Людвигом в 1932 году Муссолини уверенно говорил, что в Италии никакого антисемитизма не было, нет и не будет, потому что это вступило бы в прямое противоречие с духом итальянского народа и с традициями. «Он говорил правду» – подчеркивает Ц. Кин [98]98
  Ц. Кин. Цит соч., с. 70.


[Закрыть]. И когда Муссолини во время его визита в Германию в 1937 году упрекнули в том, что он не осуждает еврейскую угрозу Италии, он ответил, что его меньше тревожат 70 000 итальянских евреев, чем миллионы черных новой итальянского империи в Африке. Королевским декретом от 19 апреля 1937 года сексуальные отношения итальянцев с жителями Восточной Африки были объявлены преступлением, которое каралось заключением на срок от трех до пяти лет. В декабре того же года действие этого декрета было распространено на Ливию. Что же касается евреев, то Совет министров постановил 1 сентября 1938 года, что все иностранные евреи, которые переселились в Италию после 1 января 1919 года, должны покинуть Италию в течение шести месяцев. Эта мера была направлена против 8000 немецких и австрийских евреев, бежавших от нацистов. На следующий день был принят декрет, предписывающий, чтобы лица еврейской расы не назначались преподавателями и учителями и не принимались студентами в вузы.

В Большом Фашистском совете с критикой этих законов выступили Бальбо, Де Боно, Ачербо и Федерцони. Бальбо погиб в 1940 году, а другие оппозиционеры участвовали в свержении Муссолини в июле 1943 года. Фариначчи называл противников расовых законов «почетными евреями», а Ачербо и Боттаи были евреями натуральными.

В 1942 году немцы стали свозить евреев со всей Европы в Польшу, где их ждала печальная участь. Кроме Дании, которая переправила своих евреев в Швецию, единственной страной, откуда евреев не высылали, была Италия. Правительство Виши дало согласие на депортацию евреев, но в итальянской зоне оккупации на юге Франции итальянская армия воспрепятствовала этому. Из Северной Греции, из Салоник, немцы вывозили евреев, в итальянской зоне, в Афинах, евреям это не угрожало.

Есть мнение, что Муссолини принимал расовые законы исключительно в угоду своим немецким союзникам. Но все равно не угодил, национал-социалистические руководители считали принимаемые им меры недостаточными, половинчатыми, да и представления самого Муссолини о расе были довольно смутными. Так в 1932 году, беседуя с Э. Людвигом, он сказал: «Разумеется, чистых рас больше нет… Именно из счастливых смесей часто рождаются сила и красота нации. Раса это чувство, а не реальность, на 95 % чувство. Я никогда не поверю, что удастся биологически доказать существование более или менее чистой расы. Все глашатаи германской благородной расы курьезным образом не германцы: Гобино – француз, Чемберлен – англичанин, Вольтман – еврей, Лапуж – опять-таки француз». Раса – не реальность? Рас не существует, что ли, как вопят теперь хором западные либералы? А что же тогда вызывает «чувство»? Марксисты учили, что «материя это реальность, данная нам в ощущении». Нет реальности, нет и ощущения. Но чувства могут вызываться и одними мыслями, без каких-либо внешних ощущений, но возникают они не сами по себе, эти мысли, а на заложенной генетически в определенном человеке наследственной, т. е. расовой основе. В. Парето называл эту основу по-латыни «резидуумом» (в современной этологии она называется биограммой), а возникающие на ней мысли – «деривациями».

Ц. Кин видела в Муссолини выражение итальянского национального характера. Но есть ли вообще такой характер? Есть ли вообще итальянская нация?

Находятся итальянцы, которые это отрицают. Так С. Лоренцони даже не хочет быть итальянцем, для него Италия остается «географическим понятием», каким она была для Меттерниха, этого монстра европейской реакции, цепко державшего в своих когтях Северную Италию. В 1746 году австрийцы пытались захватить и Генуэзскую республику, но этому помешало народное восстание, которое началось с того, что 12‐летний мальчик по имени Балилла первым бросил камень в австрийских солдат. Его именем называлась фашистская пионерская организация. А в 1805 году в Генуе родился Мадзини. Для Меттерниха Италия была «географическим понятием», единой Италии еще не было, но в мыслях Мадзини она уже была, и она стала реальностью. Архетип, запечатленный в биограмме Мадзини, обрел земную форму.

Высокомерный барон Эвола тоже не хотел быть итальянцем, он хотел быть римлянином, даже имя свое «Джулио» сменил на «Юлиус». Не у одного этого барона была такая фантазия. В XV веке во Флоренции жил некто Николи, который помешался на древнем Риме: носил подобие тоги и часами говорил по-латыни. Эвола считал, что у итальянцев два архетипа, римский и средиземноморский, один высший, другой низший, и сердился на иностранцев за то, что они принимают за типично итальянский «средиземноморский» психический склад, карикатурно описанный Л. Ф. Клаусом, тип «человека внешних эффектов», человека «показушного», актера, играющего на публику, многословного и бурно жестикулирующего. А вот Мадзини, бывший родом из Лигурии, древней области расселения «средиземноморцев», человек именно этого типа, в отличие от нордического Гарибальди, «был застенчив… всегда робел перед людскими сборищами, избегал выступлений на многолюдных митингах», и когда революция 1848 года сделала его одним из триумвиров, правивших Римской республикой, он предоставил все внешние атрибуты власти Армеллини [99]99
  К.Э. Кирова. Жизнь Джузеппе Мадзини. М., «Наука», 1981, с. 78, 95.


[Закрыть], т. е. он меньше всего был «человеком показушным», актером.

А. И. Герцен много общался с Мадзини и восхищался им. Он писал о нем [100]100
  А.И. Герцен. «Былое и думы», часть V, гл. XXXVIII.


[Закрыть]: «Маццини очень прост, очень любезен в обращении, но привычка властвовать видна… Силу свою он знает и откровенно пренебрегает всеми наружными знаками диктаториальной обстановки… Фанатик и в то же время организатор, он покрыл Италию сетью тайных обществ… Такой революционной организации никогда не бывало нигде, да и вряд ли она возможна где-нибудь, кроме Италии, разве в Испании».

Поражения не обескураживали Мадзини. «Такие люди не сдаются, не уступают: чем хуже дела их, тем выше знамя… В этом непреклонном постоянстве, в этой вере, идущей наперекор фактам, в этой неутомимой деятельности, которую неудача только вызывает и подзадоривает, есть что-то великое и, если хотите, что-то безумное. Часто эта-то доля безумия и обусловливает успех: она действует на нервы народа, увлекает его. Великий человек, действующий непосредственно, должен быть великим маниаком, особенно с таким восторженным народом, как итальянцы, к тому же защищая религиозную мысль национальности (курсив мой – А.И.)… Не разум, не логика ведут народы, а вера, любовь и ненависть».

В 1860 году Герцен встречался с Мадзини в одной из неаполитанских гостиниц. Мадзини мечтал о единой Итальянской республике, а объединилась Италия под эгидой Савойской династии, и сторонники короля орали под окнами: «Смерть Мадзини!» «Не бойтесь, – сказал Мадзини Герцену, – они меня не убьют, они только кричат». Герцен оставил блестящие и весьма нелицеприятные психологические характеристики народов Западной Европы – французов, немцев, англичан, положительное впечатление произвели на него только итальянцы, которые показались ему наиболее близкими к русским. «Выходцы итальянские… не имели ни битого, стереотипного чекана французских строевых демократов, которые рассуждают, декламируют, восторгаются, чувствуют стадами одно и то же и одинаким образом выражают свои чувства, ни того неотесанного, грубого, харчевно-бурсацкого характера, которым отличались немецкие выходцы… итальянцы самобытнее, индивидуальнее». «Французы заготовляются тысячами по одному шаблону… Ничего подобного нет в Италии. Федералист и художник по натуре, итальянец с ужасом бежит от всего казарменного, однообразного, геометрически правильного. Француз – природный солдат; он любит строй, команду, мундир, любит задать страху. Итальянец, если на то пошло, – скорее бандит, чем солдат, и этим я вовсе не хочу сказать что-нибудь дурное о нем. Он предпочитает, подвергаясь казни, убивать врага по собственному желанию, чем убивать по приказу, но зато без всякой ответственности посторонних».

Кстати, о бандитах. В романе Марио Пьюзо «Крестный отец» описывается, что понял Майкл Корлеоне, бежав из США на Сицилию. «В этом античном саду перед Майклом обнажились корни, породившие таких людей, как его отец… История не знает края, который подвергался бы столь жестокому насилию. Как смерч, гуляла по острову инквизиция, не разбирая, кто беден, а кто богат. Железной рукой покоряли крестьян и пастухов своей власти родовитые землевладельцы и князья католической церкви. Орудием этой власти служила полиция, в такой степени отождествляемая народом с властителями, что нет на Сицилии страшнее оскорбления, чем обозвать человека полицейским. Ища способа уцелеть под беспощадной пятой самовластья, истерзанные люди научились никогда не показывать обиду или гнев. Никогда не произносить слова угрозы. Не забывать, что общество – твой враг и, если ты хочешь сквитаться с ним за несправедливость, нужно идти к тайным повстанцам, к мафии. Это мафия, набирая силу, ввела на Сицилии omerta – круговую поруку, закон, повелевающий хранить молчание… Люди знали, что от властей справедливости не дождешься, – и шли за нею к заступнице – мафии».

И, вернувшись в США, Майкл пытался объяснить это своей невесте, Кей Адамс: «Мой отец… живет не по общим правилам, – потому что правила того общества, в котором мы живем, обрекли бы его на существование, неприемлемое для такого человека, как он, – для такой сильной, недюжинной натуры. Пойми одно, он считает себя ровней всем этим президентам, премьер-министрам, членам Верховного суда, губернаторам и прочим сановным шишкам. Он отказывается признавать над собою их волю. Отказывается жить по правилам, установленным другими, – правилам, навязывающим ему на каждом шагу поражение… ибо того, кто беззащитен, общество не защищает».

Похожи дон Вито Корлеоне и его сын Майкл на карикатурных «средиземноморцев» Л. Ф. Клагеса? Или немцы сразу скажут, что это потомки норманнов?

Но вернемся к сравнительным характеристикам Герцена. «Образованный итальянец вырабатывался, как наш брат, сам собой, жизню, страстями, книгами, которые случились под рукой… Оттого у него и у нас есть пробелы, неспособности. Он и мы во многом уступаем специальной оконченности французов – теоретической учености немцев, но зато у нас и у итальянцев ярче цвета. У нас с ними есть даже общие недостатки. Итальянец имеет ту же наклонность к лени, как и мы; он не находит, что работа – наслаждение, он не любит ее тревогу, ее усталь, ее недосуг».

Знал Герцен и Феличе Орсини, организатора покушения на Наполеона III 14 января 1858 года, и пришел к выводу, что «такие личности, как Орсини, развиваются только в Италии, зато в ней они развиваются во все времена, во все эпохи: заговорщики-художники, мученики и искатели приключений, патриоты и кондотьеры, Теверино и Риенци, все, что хотите, только не пошлые будничные мещане… Это – натуры часто южные, с острой кровью в жилах, со страстями, почти непонятным для нас, готовые на всякое лишение, на всякую жертву… Они не дорожат своею жизнью, но не дорожат также и жизнью ближнего». «Люди вроде Орсини сильно действуют на других, они нравятся своей замкнутой личностью… Они – дети, но дети злые. Не только Дантов ад «вымощен» ими, но ими полны все следующие века, вырощенные на грозной поэзии его и на озлобленной мудрости Макиавелли. Мадзини так же принадлежит к их семье, как Козимо Медичи, Орсини, как Иоанн Прочида. Из них даже нельзя исключить ни великого «искателя приключений» Колумба, ни величайшего «бандита» новейших веков Наполеона Бонапарта». Орсини, по словам Герцена, «был тих, мало говорил, размахивал руками меньше, чем его соотечественники. (Герцен отмечал, что много и таких) и никогда не поднимал голоса. Длинная черная борода… придавала ему вид какого-то молодого этрурийского жреца… И при всем этом в чертах Орсини, в его глазах, в его частой улыбке, в его кротком голосе было что-то останавливавшее близость. Видно было, что он держит себя на узде, никогда вполне не отдается и удивительно владеет собой».

На фоне тех, кто «размахивает рукам», италоведы не разглядели тех, кто может заставить эти руки подниматься и опускаться, не прибегая для этой цели ни к красноречию, ни к театральным жестам.

И о только что упомянутом «бандите» Наполеоне Бонапарте и о периодически случавшихся с ним приступах гнева, Е. Тарле писал: «Вообще Наполеон великолепно владел собой. Он даже указывал знаменитому трагическому актеру Тальма, у которого он сам многому научился и за это к нему благоволил, на всю неестественность того, что трагики проделывают на театральной сцене, когда хотят изобразить сильные чувства: «Тальма, вы приходите иногда во дворец ко мне утром… Вокруг меня обманутое честолюбие, пылкое соперничество, вокруг меня катастрофы, скорбь, скрытая в глубине сердца, горе, которое прорывается наружу. Конечно, все это трагедия: мой дворец полон трагедий, и я сам, конечно, наиболее трагическое лицо нашего времени. Что же, разве мы поднимаем руки кверху? Разве мы изучаем наши жесты? Принимаем позы? Напускаем на себя вид величия? Разве мы испускаем крики? Нет, не правда ли? Мы говорим естественно».

По словам Е. Тарле, Наполеон владел собой почти всегда, но с гневом не всегда умел справиться, и его порывы гнева были страшны. Но иногда Наполеон с определенными целями и на основании зрело обдуманных соображений разыгрывал сцены ярости, причем с таким высоким театральным талантом, с такой поразительно тонкой симуляцией, что только очень хорошо знавшие его зрители могли догадаться об этом комедиантстве, да и то не всегда, часто и они ошибались [101]101
  Е.Тарле. Наполеон. ОГИЗ, Госполитиздат, М., 1942, с. 107.


[Закрыть].

О Муссолини тоже говорят, что хотя он сам не принадлежал к расовому типу «показушных людей», описанному Л. Ф. Клауссом, во время своих периодических выступлений с балкона Палаццо Венецию он ориентировался на публику, состоящую именно из таких людей.

Ю. Эвола в своей книге «Люди и развалины», в главе «Выбор традиций» порицает официальную историографию за то, что она выбрала и прославляет не ту традицию, какую хотелось бы ему. Господин барон гневаться изволит. Слова «патриотический» и «национальный» он берет в кавычки, они якобы служат лишь прикрытием некоего «антитрадиционного» (с его точки зрения есть лишь одна «истинная» традиция) мифа, имеющего антигерманскую направленность, объявляющего Германию извечным врагом итальянского народа. С этой точки зрения прославляются восстание североитальянских коммун против императора Барбароссы, Возрождение, Рисорджименто, т. е. объединение Италии и вступление Италии в Мировую войну на стороне Антанты в 1915 году.

По мнению Эволы, во время восстания коммун речь шла не о борьбе между двумя нациями, а о борьбе между двумя идеями или двумя кастами, которые по природе своей выше наций. Барбаросса якобы не мог потерпеть антииерархи-ческих притязаний итальянских коммун на эмансипацию, в то время как их подчинение высшей касте, феодальной военной аристократии было «естественным», – это с точки зрения барона «естественно», что бароны всегда должны оставаться баронами, а их крепостные – крепостными.

Имя Барбароссы для нас ненавистно, потому что его именем Гитлер назвал план нападения на нашу страну, и никакая интуиция не подсказала ему, что этим он накличет беду, поскольку Барбаросса утонул в речке во время крестового похода на Восток. Зато в Германии этот император стал легендой – именно он объявил свою «Римскую империю» священной. Этого самозванства с притязанием на сакральность императорской власти независимо от папской коронации в Риме для Эволы достаточно для того, чтобы объявить власть императора еще более сакральной, чем власть папы. В 1143 году в Риме произошел переворот, и была провозглашена республика, которую через два года возглавил Арнольд Брешианский. В 1154 году Барбаросса послал войска в Италию и помог папе подавить бунт. В 1158 году он предпринял второй поход в Италию и по т. н. Ронкальским постановлениям лишал итальянские города их коммунальных вольностей. Против этого произвола восстал Милан, но был после длительной осады взят и стерт с лица земли. Но в 1164 году стараниями венецианской дипломатии был создан антиимператорский союз (Веронская лига). В него вошли Венеция, Верона, Виченца и Падуя. Их поддержал папа Александр III. В 1166 году Барбаросса пошел на него войной, занял Рим и папа бежал. Но на севере возник новый союз городов. Ломбардская лига, которую сначала возглавила Кремона, а потом – отстроенный Милан. В 1174 году немецкое войско перешло Альпы и осадило крепость Алессандрию, названную в честь папы. Барбаросса непременно хотел ее взять, как Гитлер – Сталинград, и совершил стратегическую ошибку, как и его подражатель в ХХ веке. А 29 мая 1176 года в битве при Леньяно ломбардские горожане наголову разбили рыжебородого агрессора. Плодами победы не удалось воспользоваться, потому что папа предал и заключил с императором компромиссный мир, довольствовавшись тем, что устроил очередному немецкому претенденту на высшую сакральность вторую Каноссу.

По утверждению Эволы, «война, которую вели коммуны, была, прежде всего, братоубийственной войной между итальянцами, оставшимися верными тому «римскому» символу Империи – приверженным к которому целиков был и Данте, он считал его единственным спасительным для Италии принципом – и теми итальянцами, которые не понимали больше этот символ или отвергали его».

Эвола упоминал всуе имя Данте и передергивал карты. Да, Данте действительно верил, что только Император может установить мир в Италии, прекратить бесконечные раздоры между светскими и духовными феодалами и городами, но он видел в Императоре только светского властелина, а Эвола наделял его сакральностью, еще более высокой, нежели сакральность папы. А. Дугин, когда он только начал пропагандировать у нас Эволу, написал о нем статью под названием «Последний гибеллин». А Данте не был гибеллином, в молодости даже воевал против гибеллинов, он был гвельфом, но «белым», а не «черным», он отвергал притязания пап на светскую власть, за что его считал «почти русской силой» Достоевский, учивший, что Рим исповедует Христа, поддавшегося на третье дьяволово искушение. Данте твердо придерживался принципа «Богу – богово, Кесарю – кесарево», ни папа не должен претендовать на светскую власть, ни император – на «сакральность». Император императору рознь. Со злой иронией он беспощадно разоблачал «богоданных» венцианцев, она звучала и в его словах о «добром Барбароссе, о ком в Милане скорбно говорят» [102]102
  «Чистилище», XVIII, 118–119.


[Закрыть]. Можно «заподозрить у него и антигерманский комплекс, судя по его эпитету «алчный немец» [103]103
  Ад, XVII, 21.


[Закрыть].

Пробуждению национального сознания лучше всего способствует наличие общего врага. Эвола придирается к тому, что формально национальные лозунги в XII веке еще не звучали, но архетип первоначально проявляет себя на подсознательном уровне, на уровне «коллективного бессознательного», и лишь потом возникает «деривация», четко сформулированная национальная идея.

Вторым по времени феноменом, вызывавшим у Эволы неприязнь, было Возрождение. Он не отрицал культурные достижения этой эпохи, но ему не нравилось, что официальная «патриотическая» историография противопоставляет Возрождение Средневековью, «темным векам», эпохе мракобесия, и выводит от него прямую линию к Просвещению и к современному, рационалистическому и антитрадиционному духу. Он корит Возрождение за проповедь индивидуализма, что якобы сеяло раздоры, как будто этих раздоров было меньше во времена Барбароссы и Данте. А ведь именно тогда Макиавелли в своем «Государе», посвященном Лоренцо Медичи, призвал его овладеть Италией и освободить ее из рук варваров, господство которых «смердит». Одно время возлагал он надежды и на Чезаре Борджиа, увлечение которым унаследовал от него Ницше. Он считал, что Италия может сохранить свою независимость лишь при том условии, что вся она или большая ее часть будет объединена под эгидой одного государя. Как писал Ф. де Санктис в «Истории итальянской литературы», Макиавелли предлагал создать крупное итальянское государство. Родина это вся нация.

Он уподоблял родину некоему божеству: оно превыше морали и закона. Ради родины все дозволено [104]104
  Н. Макиавелли. Государь. Эксмо, М., Фолио, Харьков, 2002, с. 632.


[Закрыть].

Как и Данте, Макиавелли был против светской власти пап и видел в ней главную опасность для Италии. Именно церковь держала и держит Италию раздробленной, стравливает между собой правителей княжеств и городов, чтобы никто из малых сих не мог стать большим.

В своей критике «Рисорджименто» Эвола не доходил до того, до чего дошел Лоренцони, до отрицания исторической необходимости объединения Италии, потому что якобы нечего было объединять, нет, то, что Италия обрела единство и политическую независимость, это хорошо, но следует различать национальный и идеологический аспекты Рисорджименто. А идеология эта была вовсе не национальной, а интернациональной, это была либерально-демократическая и масонская идеология революций 1848–1849 годов, происшедших во многих странах Западной Европы. И, на взгляд Эволы, либерализм и мадзинизм в ту эпоху для сторонников традиционной Европы были тем же, чем для либералов и демократов сегодня является коммунизм. В обоих случаях мы имеем дело с разрушительными движениями, с единственной разницей, что либералы и демократы в 1848–1849 годах использовали на первых порах национальный, патриотический миф. Развивая рассуждения Эволы, можно добавить, что коммунистические руководители Советского Союза стали использовать тот же миф «на вторых порах». Об эволюции СССР при Сталине уже много говорилось, одним она нравится, другим нет, но она имела место. Идеологии это всего лишь «деривации», они могут меняться, а «резидииум», если пользоваться термином Парето, остается.

Кстати, Парето предсказал, что в России после Ленина будет править новый Иван Грозный – так оно и вышло.

И для Мадзини было неважно, какая идеология поможет достичь желанной цели – объединения Италии. Цель была достигнута – и хорошо. А что касается интернационализма этой идеологии, то Мадзини попытался развалить марксов Интернационал уже в год его создания. Ему это не удалось, но его работу продолжил и с успехом завершил Бакунин.

Эвола резко выступал против противопоставления латинского мира германскому, доказывал, что единый латинский мир это фикция, и это верно и по отношению к славянскому миру, если мыслить на уровне наций, но все меняется при переходе на уровень архетипов иного ранга. Когда Бакунин повел борьбу против немецко-еврейской части Интернационала в фарватер бакунизма попало прежде всего итальянское революционное движение. В 1872 году в противовес сторонникам Маркса Бакунин созвал конференцию своих, на которой присутствовали представители Италии, Испании Франции и Швейцарии. «Весь латинский мир с нами!» – удовлетворенно восклицал Бакунин [105]105
  Н.Пирумова. Михаил Бакунин. Жизнь и деятельность. М., 1966, с. 135–139.


[Закрыть].

И в республиканской Испании 1931–1939 годов анархисты, сторонники Бакунина, пользовались гораздо большим влиянием, чем коммунисты. Что-то притягивает друг к другу русский и средиземноморский миры.

А в том, что Италия в 1915 году вышла из Тройственного союза и вступила в Мировую войну на стороне Антанты, ничего удивительного не было, неожиданным был поворот Муссолини, круто изменивший его судьбу.

Он к тому времени уже выдвинулся в число руководителей Социалистической партии, стал редактором ее газеты «Аванти!» и лидером ее левого крыла, вычищая из партии масонов, в частности, И. Бономи, который в июне 1944 года возглавил королевское правительство оккупированной войсками союзников южной части Италии.

И вдруг в 1914 году, вразрез с линией Социалистической партии, Муссолини выступил за вступление Италии в Мировую войну на стороне Антанты. Одновременно за то же выступил совсем еще молоденький Ю. Эвола (ему было тогда 18 лет), только он призывал воевать на стороне Центральных держав. Для Эволы это не имело последствий, а Муссолини выгнали из партии и заклеймили как ренегата. После войны ему пришлось начинать с нуля, создавать новую партию. И когда она с треском провалилась на выборах осенью 1919 года, социалисты злорадно объявили ренегата политическим трупом. Они и представить себе не могли, что через три года этот «труп» возглавит правительство Италии.