Текст книги "Спелый ветер"

Анатолий Иващенко
Спелый ветер

© Иващенко А., 2016

© Московская городская организация Союза писателей России

© НП «Литературная Республика»

* * *

От автора

Уважаемый читатель.

Перед тобой книга стихотворений одной формы, которую я хотел бы называть «Русский сонет». Строение её, в отличие от франко-итальянского и английского сонетов, имеет свои особенности, которые выражаются в «рифмологической архитектуре». «Скелетом» формы является триолет, растянутый дважды – 16 строк, триолетные[1]1
  Триолетная строка, как правило – первая строка, повторяющаяся трижды, требующая не повторяющуюся рифму. В этом – состоит особая рифмологическая «архитектура» «Русского сонета».


[Закрыть] строки расставлены симметрично – через каждые семь строк, второй катрен разбит на две парные рифмы, а заключительная часть может читаться как отдельное русское восьмистишие. Иногда триолетные строки могут быть вариационными, инвариантными, трансформированными, но обязательно связанными либо тематически, либо звуками и образами тонально, или метроритмически. Форма «Русского сонета», как и всех сонетов – является «твёрдой», устойчивой, симметричной, и здесь она также соблюдена.

Эта форма самозвано явилась в мои черновики когда-то, и закрепилась наряду с другими.

Анатолий

В дорогу!

 
На плече – пустая рама,
прост и лёгок первый шаг.
Позади остались: драмы,
юность, детство, синий шар…
 
 
Охнет с эхом майский гром,
дрогнет пылкое перо.
 
 
Невесомость, лёгкость, радость…
На плече – пустая рама.
 
 
Профиль выскользнет из пятен,
междометие вспорхнёт…
Путь раскущенный – заклятье,
да ещё и тропка ждёт.
Неизменны – гомон, гаммы,
грай. …А на плече одном —
Божеству пустая рама,
якорь фарта – на другом.
 

Рожечник

 
Повстречали мы весну
в белой рощице вдвоём.
Закричи, кичливый гусь,
раздувайся пузырём.
 
 
Расщепляет пищик звуки,
атональной дикой утки.
 
 
Фон как тишина – без дна.
Просыпается весна!
 
 
Уж, вы, гужвы, жух-жугвы,
пожурите жувра иржх.
Гужи-ужвы, шурх-жувры…
Что же будет впереди!
Почки лопаются, хором
слышатся припевы прях.
Просыпаются просторы.
На рожке играю я!
 

«Правды нет. Вокруг – неправда…»

 
Правды нет. Вокруг – неправда.
От волны ползёт звезда.
Бурлаками тянут крабы
потонувший бот со дна.
 
 
В нём ядро, из бука крест,
и охотничий обрез,
 
 
амулет коряка, ладан,
прячется в туман неправда…
 
 
Из воды взлетает рыба,
как всегда полно забот,
ведьма возится с корытом, —
(полетит, иль поплывёт?).
В ночь рождения баллады
размывают волны след…
Правды нет. Вокруг – неправда.
И меня как будто нет.
 

«С вишнёвым сиропом халва…»

 
С вишнёвым сиропом халва,
в развале взгрустнули пионы…
А вот – исключение для Вас
и шёпот колено-преклонно.
 
 
Забыть о вчера, послезавтра,
накрыть на двоих поздний завтрак:
 
 
«Кантабиле» струнного звук,
с вишнёвым сиропом халву,
 
 
нюанс ананаса и льда,
угрозы, с улыбкой, шутливо…
Пусть в память войдут навсегда:
ответ – «нет-нет-нет!» торопливый,
и херес, конечно, для Вас,
и кофе под сливочной пенкой,
с вишнёвым сиропом халва,
и тень Паганини на стенке…
 

«Прекрасно ночью у лимана!..»

 
Прекрасно ночью у лимана!
Волна, песок, на нём: меандр
и строки иеремиад,
морских трилогий, драм, романов…
 
 
Часы застопорили ход,
поставив там, где плёс и брод,
 
 
балет бакланов и лобанов…
Прекрасной ночью у лимана!
 
 
Удара в трюм разнёсся гул,
разбили в крошку кромку чайки,
проснулась цепь на берегу,
и рында звякнула с причала.
И, кажется, не будет завтра
и можно жить лишь тишиной…
Но как прекрасно под луной
быть в ощущении театра!
 

Искушение Водяного

 
От страшного сна не очнуться —
на якоре старец, вокруг
акулы в наждачных кольчугах
ведут с осьминогом игру.
 
 
И слышится, с проблеском, хруст.
Ласкается щупальцем спрут.
 
 
Медузы колышутся чутко.
От страшного сна не очнуться.
 
 
Сверкают как лезвия жабры,
мурены висят на плечах,
огромная белая жаба
как сфинкс замерла на часах.
Не сдвинуться, не развернуться
в кругу мефистофельских жиг,
от страшного сна не очнуться,
не смазать его миражи…
 

«В ладонях факел листьев медных, алых…»

 
В ладонях факел листьев медных, алых.
Застенчивый и робкий листопад!
Настало время лето пролистать, —
я встречу ночь в беседке обветшалой.
 
 
И крачкой полечу на старый плёс,
вернёт меня на Землю пульс колёс,
 
 
где я под стук стихающий, усталый
сжимаю факел листьев пятипалых…
 
 
Штрихи дополнят: мелкий дождь, свистки
и шёпот, отвечающий на шёпот…
Цветной ромашки меркнут лепестки,
испытывая состоянье шока.
Задумчивее стали: палисад,
в тиши мазков палитры – полутени,
и первый, робкий медный листопад,
как акварель осенних сожалений…
 

Лист «Утешенье»

 
Неизбывный поток разноречицы тени и света,
парк двенадцати тропок, шиповника запах, июнь.
Тишину окаймляют шмели баритонами слепо.
Я опять безмятежен, как вьюн, я растроган и юн.
 
 
Память выявила деревянных качелей мотив.
Можно в дымные думы, глаза закрывая, войти.
 
 
И ещё раз прочувствовать глубь бесконечного лета,
неизбывный поток разноречицы тени и света…
 
 
Улетит и вернётся мелодия спелого ветра, —
я прелюдию слушаю мудрых седых тополей.
Появляется, вдруг, отголоском бездонного лета
полустёртый портрет отражением дней и ночей.
Этот миг, за который цепляется каждая ветка,
возвратится и вновь улетит, как неясная мысль,
в неизбывный поток разноречицы тени и света,
сквозь примолкшие кроны деревьев в прохладную высь…
 

Музыкальный момент

 
Рубиновых лучей скрещенье,
и можно утонуть в басах.
А я в полярных ощущеньях,
и Моцарт смотрит мне в глаза.
 
 
Скрипят колки, и где-то рядом
разбит фиал глинтвейна с ядом,
 
 
ломают с эхом черенки,
шипят рубина угольки…
 
 
Хрустит сушняк как черепица,
и слышится подпил струны,
двенадцать тактов будет длиться
мотив сгорающей сосны…
Клокочут змейки медной тубы,
золу гоняя, дышат в такт
с дымком рубиновые зубы
в дупле иссушенного рта…
 

«Ловит византийский запах чайка…»

 
Ловит византийский запах чайка.
Не зови меня за горизонт!
Летом не хочу менять причала.
В длинном крике явно слышен стон.
 
 
Думаю, что все поймут меня —
может быть зимой, в начале дня…
 
 
Дымка и нырки. Волна качает.
Ловит византийский запах чайка…
 
 
Это невозможно в светлом мае,
(ранние рассветы, бриз и зыбь),
в мае быт рыбацкий не меняют —
(аромат бензина, трап скользит).
Птица начинает всё сначала,
за собою звать не устаёт.
Ловит византийский запах чайка,
покоряя снова небосвод.
 

Каменный идол

 
Где время не имеет берегов,
блуждают в думах каменные старцы…
Шаманский знак отбит на лбу его,
он выжил, смог самим собой остаться.
 
 
Вершился культ: и хоровод, и танцы,
с грехами можно было вновь расстаться.
 
 
Звучало эхо заговорных слов,
где время не имеет берегов…
 
 
Грозится идолом ночная степь,
где лёгкий дым – гонец слепой тревоги,
где ветры гложут россыпи костей,
и вдаль летят, где каменные Боги
иных равнин, зубами стиснув зов,
в столетних позах йоги дышат праной,
где время не имеет берегов,
и травы гнутся почерком Корана.
 

«На дуэлях – белый с красным…»

 
На дуэлях – белый с красным,
с красным – жёлтый, жёлтый – с чёрным,
с парусиной – лоск атласный,
с Северяниным – Кручёных…
 
 
с флейтой Ада – лира Рая,
с соловьём – субтон курая,
 
 
с безрассудностью – опасность,
с белоснежным – ярко красный…
 
 
С откровением – молчанье,
и со штормом – цепь причала…
С гулом рынды – стоны чана,
с тишиной – ветра печали…
По своей идти дороге,
противоположно, часом,
безусловности и догме,
принимая все контрасты!
 

Шкипер

 
Купаются чайки во взгляде бездонном,
в шершавых ладонях мозолей руда.
Уходят всё дальше от нас горизонты,
и, слушает бездну в тиши Кара-Даг.
 
 
Тоскует душа по просторам морским,
и по закоулкам ночей хуторских.
 
 
Кочуют по морю туманов бизоны
и плещутся чайки во взгляде бездонном…
 
 
То тихим присвистом на мысль отвечает,
то с кем-то бессловно ведёт диалог.
Блуждающий странник рыбацких причалов
заплыл в эпилог бесконечных дорог.
У мазанки – столик уютный со стоном,
над ним – как бычок из латуни луна.
Купаются чайки во взгляде бездонном.
И – ночь. И – цикада. И – бездна без дна…
 

«Ледовой фигуры душа нараспашку…»

 
Ледовой фигуры душа нараспашку.
Тепла бы чуть-чуть, но убежища нет.
Все стали на год ускользающий старше,
скатился январь по зеркальной тропе.
 
 
Там снежная Баба под маскою пса
у крепости снежной стоит на часах,
 
 
а здесь – надевают на тело тельняшку,
ледовой фигуры душа нараспашку…
 
 
Сквозящие тембры всегда динамичны.
Тепла бы немного, но нет и костра.
Но, как и всегда, божества ироничны,
февральского Пугала совесть чиста.
Сосульки под крышей щетинятся страшно.
Прочитан в окне приглашения знак.
Ледовой фигуры душа нараспашку.
И хочется чудо на ужин позвать…
 

«Сирень ли только в этом виновата…»

Валентине П.

 
Сирень ли только в этом виновата —
исчезли в бездну сумрачные дни,
гуашь, мазки, и майские раскаты,
бессвязный лепет, шорохи страниц…?
 
 
Качнулся ворох высушенных роз,
влетел в окно без спросу чёрный дрозд,
 
 
жирней и ярче – на палитре пятна,
сирень ли только в этом виновата?
 
 
Пока не надо друга, пары, тени.
На холст набросок вполз из полусна.
Бокал вина. Луна. Прозрачный тенор.
Взлетел вскипевший стебель со стола.
Болит в душе какая-то утрата.
Теперь рукой подать до первых гроз…
Сирень ли только в этом виновата
иль в память залетевший чёрный дрозд?!
 

«Случайность каждая – знаменье…»

 
Случайность каждая – знаменье.
Острее, ярче каждый штрих,
чувствительней подтекст измены,
проникновенней каждый стих.
 
 
Скрывает много каждый знак.
Не знает партитура дна.
 
 
Палитра – крен самосожженья.
Пятно – акцент, – предвосхищенье.
 
 
Чернила с клюва… Сантименты…
Просторней: небо забытья,
коллаж размётанных фрагментов
и… гениальности изъян!
Над этим всем – грозы затменье
и, как молитва, капель стук,
и каждая деталь – знаменье,
и значимее каждый звук.
 

«Изъяны и изнанки…»

 
Изъяны и изнанки
картонных масок спят.
Ползут по окнам знаки
в цветные сны ребят.
 
 
Лиловый огонёк
окрасил уголок,
 
 
на этом фоне явно
звучат едва изъяны…
 
 
Пусть всё вот так и будет
у нас под Новый год —
подарков детских груды,
искристый небосвод,
улыбка обезьянки,
нечаянный звонок,
изъяны и изнанки
как… времени итог.
 

Фантазия-экспромт

 
Звучит вступления аккорд:
смола душистой хвои свежей,
и запахи прибрежных гор,
лаванды утренней и нежной.
 
 
Йод, канифоль, имбирь со спиртом,
цветные жидкости в пробирках.
 
 
Значений, знаков, чисел брод.
Звучит вступления аккорд…
 
 
Сиреневый струится свет,
огонь под колбой, дым и всплески…
Чу! – восковых фигур квартет,
горбатый карлик – у челесты.
И пахнет мистикой фиорд,
и непонятно время года.
Вот и вступления аккорд —
разбита чаша небосвода!
 

Капельмейстер

 
Белые перчатки, взмаха выпад,
фрака мышь летучая летит,
заросли гобоев, хохот выпи,
струнные скелеты в забытьи…
 
 
Каждой ночью – чёрная работа:
под сарказмы хриплые фаготов,
 
 
реплики казарменных острот…
Белые перчатки… Хаос строк…
 
 
Сцены у фонтанов, шорох ложи,
флейт аттракционы, тушь, перо,
и дирекционы в мягких кожах
и раненья лёгкого тавро,
хляби интендантского обоза,
станции, станицы, дождь и град…
Белоснежная перчатка с розой —
лучшая награда из наград.
 

Авангардная пьеса

 
Нестройных сплетен музыкантский трёп
на языке, кларнета «Es-ного», рассвета!
Распутаны узлы дремучих троп,
блестят очки, монокли и лорнеты.
 
 
Осиный унисон как фон валторны.
Всё ярче и сильней смычковых ссоры.
 
 
Аллитерация губная проб,
нестройных сплетен «ползающий» трёп…
 
 
Намёк картавит пищиком рожок,
и в приступе признанья окарины.
И вот уже бесчувствия порог
бесстрастья знаки оставляет в минах.
Вот эпилог – тромбонов с гонгом рёв,
ворчанье контрабасов затихает,
нет больше сплетен, невозможен трёп,
на три piano точка коды тает…
 

Паганини. Кантабиле

 
Продолжают звучать, мимолётными делая дни:
кантилена, щелчки, флажолеты, и россыпь стаккато.
Пролетел отголосок, заученной в детстве, цитаты,
и к подснежникам тянутся снова дремучие пни…
 
 
Настороженность хочется слышать листвы прошлогодней,
угадать контрапункт разветвлённых контрастных мелодий.
 
 
Консонирующие подстрочия струнных станиц
продолжают звучать, мимолётными делая дни…
 
 
О глазах проницательных этот короткий рассказ,
о мгновенности жизни, о таинстве вечном начала,
и о том, кто болезненно принял тактичный отказ
и теперь обречён на общенье с виолой ночами.
В недосказанности, многозначности трудно винить.
Откровенья смычка доверительно и величаво
продолжают звучать, мимолётными делая дни,
заставляя забыть о себе в просветлённой печали.
 

Ветер ледяного городка

 
Блестят пилёных льдин осколки.
Метелица. Всё как во сне:
На фиолетовых иголках
стал серой ватой колкий снег.
 
 
Русалки блекнет чешуя.
Хитрит лисица. Рядом я.
 
 
Зеркальная дорожка в сколах.
Померкли мутные осколки.
 
 
Бесхвостый пёс застыл как в коме,
оброс сосульками дракон.
Ушли от Белоснежки гномы,
без хобота скучает слон…
Как жаль, – и это – ненадолго.
Январь простился навсегда…
И ветер дует на осколки,
раздуть, пытаясь искры льда…
 

Затмение

 
То вместе, то попеременно
звучат откровения гласных:
там – спрятавшихся манекенов,
здесь – двух мельхиоровых масок.
 
 
Я слышу – то громко, то тихо,
там – женственных амфор партита,
 
 
здесь – стретто пчелиной поляны,
и шёпот то мнимо, то явно…
 
 
И – пятого времени года —
прелюдии пылких желаний,
мгновеньям украденным оды,
ноктюрны прекрасным обманам.
И – пауз воздушные ямы,
где я в полутьме, полусонно,
бесплотный, то мнимо, то явно
впадаю опять в невесомость…
 

«Поэма счастья путает страницы…»

 
Поэма счастья путает страницы
и недомолвки юной чистоты.
Последний снег не так уже искрится,
не те: наивность, смех, не те черты.
 
 
Цветы воспринимаются не так.
И музыка не наша и не та…
 
 
Закрой глаза – мелькают годы, лица.
Поэма счастья путает страницы…
 
 
Нет теплоты, и не нужны подарки,
нет тайных встреч, наития темны.
И нет тебя в старинном нашем парке.
Как будто нет, и не было весны!
Мне с детства снятся: шорох Синей птицы
и лампочек сиреневых аккорд.
Поэма счастья спутала страницы.
Всё где-то рядом. Но – как далеко!
 

Тсс!

 
Перебираю грани слов
под скрип пера, страницы шорох.
Мне слышен тихий, с эхом, зов,
вздохнули шёлковые шторы.
 
 
Строка, не прерываясь, кружит,
ведёт туда, где память глубже…
 
 
Узлы, прощупывая строф,
перебираю грани слов.
 
 
Вот: Чёрной магии число,
латунных губ живой эпитет,
вот сдержанный иконы слог,
и необузданность палитры…
Так и сижу до сквозняков,
несущих белоснежный лепет,
перебирая грани слов
насторожённого столетья.
 

Что мне не жаль сжигать в костре?

 
Пусть тянет в темень дым костра,
бредущий от конструкций песен,
сгорают: отклонений стан,
и штампов масляная плесень…
 
 
Сухой малинник недомолвок,
подтекст приятельских уловок.
 
 
Пусть ветер будет сплин листать,
тянуть в темноты по кустам…
 
 
Укоров корки тлеют и —
сухих картавинок заплатки,
плетёнка гибких догм дымит
и – бородатых шуток вата,
и – вороха подвохов, хлам.
Но не горят времён осколки!
И тянут в темень по кустам
тоски измученные волки.
 

«Тают годы незаметно…»

 
Тают годы незаметно.
Праздник. Пихта. Мёд и чай,
упаковочки и свёртки,
на подсвечнике свеча.
 
 
Как таинственный обряд,
написал в записке я
 
 
три желанья, безответно…
Тают годы незаметно.
 
 
Я не думал расставаться
ни с заманчивой мечтой,
ни с надеждами, а вкратце —
с назидательной судьбой.
Покачнулась знаком ветка.
Помню – было как вчера —
пролетели незаметно
возле ёлок вечера…
 

«Пастель. В мелках лиловых оживает…»

 
Пастель. В мелках лиловых оживает,
написанный размашисто, портрет.
Картон цветёт… Полётно, жизнь вторая…
И никого со мною рядом нет.
 
 
Глаза в художественных ритмах, тайно
акценты пятен и штрихов листают.
 
 
Рассвет. Мазки прошедшее хранят.
Лиловый профиль смотрит на меня…
 
 
Я чувствую ближайшее родство
с блуждающим по улице мотивом.
Взлететь готово дерево, но ствол
землёю не отпустится ревнивой.
Вдруг вижу – в срезе памятного дня
сухой шиповник тянет к розе руку,
и… женщина в лиловом на меня
глядит, скрывая выцветшую муку.
 

«Хренка тебе в чашу…»

 
Хренка тебе в чашу,
без соли – рыбца!
Ты с нами радеть
не хотел до конца.
 
 
В напряге не дрог…
Осьминога – в сачок!
 
 
Пусть – дело не наше,
малька тебе в чашу!
 
 
Работу не сделал,
не торжествовал,
удела пределы
не превозмогал.
Сегодня к причалу
не стоит спешить…
Хренка тебе к чаю,
и в квас – чешуи…
 

«Между мачтой и мечтою…»

 
Между мачтой и мечтою
строят дети из песка:
замок и навес на стойках,
дом, забор и палисад…
 
 
Ветры в море улетели,
преуспели, как хотели…
 
 
Двери в чёрный ход открой
между мачтой и мечтой!
 
 
Отзвучал рояль старинный,
отстучал по окнам град…
Снятся: город муравьиный,
лопуховый спуск в овраг,
серебристая кусава,
соловьиный час весной
между мачтой с парусами
и заманчивой мечтой.
 

Эпилог

 
Оправданьям нет конца.
Тихий слог. Длинноты пауз.
Медный бриз. Далёкий парус,
лунной магии пыльца…
 
 
Натюрморт с вином в корзине.
Маска музы, апельсины.
 
 
Взгляд, слетающий с лица.
Оправданьям нет конца.
 
 
Ироничные признанья,
в угольках крупинки льда,
обоюдно скрыв желанье
распрощаться навсегда.
Сколько кружев и проталин!
Тост – за звёзды, за Творца.
Оправданьям нет конца.
Как поэма без финала…
 

«Невозмутимых и опальных…»

 
Невозмутимых и опальных
на кальке лиц знакомых слёт,
портреты Альтмана и Фалька
болтают ночи напролёт.
 
 
Колюч и строг упрямый лик,
и потолок вином облит…
 
 
Противоречия фронтальны,
невозмутимы и опальны…
 
 
И шелестят слова сухие.
Есть выраженья, как шипы.
Законы творчества, как – схимы, —
равны для зрячих и слепых.
Конечных точек ждут картины,
эскиз гордится волоском.
И, не спеша, невозмутимо,
фехтует броско кисть с мазком.
 

«О тебе метель напомнит…»

 
О тебе метель напомнит.
Непривычно как-то мне.
Хорошо, уютно дома,
а тебя со мною нет.
 
 
Вскроет крылья птица-Жар,
удивлённо лопнет шар,
 
 
и, кружась у окон, с помпой,
о тебе метель напомнит…
 
 
Встанут куклы-музыканты
под беззвучный менуэт,
озорно и импозантно —
вокалистка и поэт.
Прозвучит хрустальный гомон
табакерки как сонет…
О тебе метель напомнит,
а тебя со мною нет.
 

«Трёхстенная на стойках сеть…»

 
Трёхстенная на стойках сеть,
Под гулы дышит моря кромка.
Звучит вечерней чайки лесть
и вызывающе и скромно.
 
 
Я, обращённый птицей белой,
играю в прятки с ветром спелым.
 
 
Доносит рында шторма весть,
солёным валом дышит сеть.
 
 
Я камнем пробую упасть,
воды коснувшись, вновь подняться.
Я чувствую полёта власть,
когда опасно и приятно.
Ещё бы понырять успеть.
Диагональ срезаю в темень,
и… попадаюсь прямо в сеть.
Но… обращаюсь крымской тенью.
 

Ольвия

 
Я в центре детства мудрого Земли…
Гордятся почки, бродят тени мая,
Гармония. Дух времени. Олимп.
Туманности безвременья внимаю.
 
 
И можно долго наблюдать с обрыва
пикирование двух птиц на рыбу,
 
 
и удивляться, что у древних плит
я – в центре детства мудрого Земли…
 
 
Разгадывать разбитых волн шарады,
подбадривание сучков костра…
Среди стеченья вымысла и правды
пусть просветленье длится до утра.
Внимая отголоскам моря грозным,
я вдруг прочувствовал, что с бездной слит.
Я в центре детства мудрого Земли,
а надо мною звёзды, звёзды, звёзды…
 

Что скрывает море

 
Призраки пиратов
охраняют сон —
вольница фрегата,
и свинцовый фон…
 
 
Норов хищных рыб,
пики и багры,
 
 
громы многократно,
скосы лиц пиратов…
 
 
…кораблей скелеты,
древних амфор лбы,
бусы и монеты,
перламутра пыль,
паруса в заплатах
и обрывки пут,
призраки пиратов,
и на сушу путь…
 

«Я в ожиданье трепетной строки…»

 
Я в ожиданье трепетной строки,
дышу в конце весны началом лета.
Благословлена комната: как скит.
Но камень на душе. Мне нужен лекарь.
 
 
Целует призрак в лоб и исчезает,
оставив запах грозового мая,
 
 
и на столе – сиреневую кисть…
Я – в ожиданье трепетной строки.
 
 
Благодарю за новые стихи,
и предназначенную мне палитру,
за то, что крылья вскинул мастихин,
за шаг судьбы и, в миражи, калитку.
Нестройным унисонам вопреки,
тональным разночтеньям диссонансов,
я – в ожиданье трепетной строки,
воспитывающей штрихи, нюансы…
 

«Со мною снег и вечер. Снег и вечер…»

 
Со мною снег и вечер. Снег и вечер.
В бокал налито тёплое вино.
Гадание. Сейчас зажгутся свечи,
и звёзды с жёлто-фосфорной луной.
 
 
Почти случайно, и, конечно в срок
слетает деки скрипнувший колок.
 
 
Со мною Млечный путь, и бесконечность,
и запах хвои, и просторный вечер…
 
 
Конечно – жаль зачеркнутую тайну,
как и её бенгальские огни.
Я каждый Новый год найти пытаюсь,
не рвущуюся с ней, сквозную нить.
Слетает имя с губ и душу лечит.
Ни верности, ни ревности. Судьба.
Со мною снег и вечер, снег и вечер.
А за окном – метелей снежный бал.
 

«Чтоб слушать чаек крики, всё забыть…»

 
Чтоб слушать чаек крики, всё забыть,
идём за горизонт, чтоб быть и рядом,
и далеко от всех… чтоб жадно пить
солёный воздух черноморских прядей.
 
 
Чтоб надоели: водяная пыль,
биение натянутой стропы,
 
 
чтоб увидать летучей рыбы трюки,
и грохот выслушать, как зовы трюма.
 
 
И, чтоб изжить злопамятный геном
уюта и тепла, чтоб отдышаться
от быта и забыть на время дом,
затопленный дыханием акаций…
Плыву, как в ненаписанный рассказ,
где всё знакомо – хлопоты и лица…
Чтоб выслушать зовущий вдаль раскат,
и, вновь, устав от моря, возвратиться.
 

«Ай, Лель из Белой ночи!..»

 
Ай, Лель из Белой ночи!
Не ищет ласки Лель.
А папоротник сочный
уже давно созрел.
 
 
Костёр, раскинут плед
Разбросан майский цвет.
 
 
Мечты. Закат пророчит…
Ай, Лель из Белой ночи!
 
 
Сомнений душных тени,
дугою в профиль бровь.
То пенье, то затменье.
Надежда, боль, любовь.
А стан такой упругий,
и в капельке – звезда…
Ай, Лель из белой ночи!
И радость, и беда…
 

Октябрь

 
Мы скоро в снежки поиграем.
Как тянется долго урок!
И численник годы листает.
Торопит ветра холодок.
 
 
С ладоней синицы клюют.
И дышит на окна уют.
 
 
Шумят междометия грая.
Мы скоро в снежки поиграем.
 
 
Деревья листву потеряли,
погасли на ветвях огни.
Мы в августе не доиграли,
мы бегали чаще в тени.
Я тихо себе повторяю,
расплющив о стёклышко нос:
«Мы скоро в снежки поиграем,
и вьюгу поймаем за хвост…»