Текст книги "Дом с протуберанцами"

Дом с протуберанцами

Девочка Геля родилась в этой комнате и умерла там же, когда ей исполнилось 24 года. Умерла она от чахотки в тот день, когда два батальона латышских стрелков проследовали мимо меня по Касимовскому тракту. Шли с тяжким топотом пехоты на марше, растянувшись на две версты, Туму прошли без остановки, только во двор заехали всадники в невиданных мундирах, в высоких фуражках и напоили коней у колодца.

А за четыре года до этого та, что лежала в дальней комнате на белой перине и еле втягивала воздух продырявленными лёгкими, – Геля была быстроногой барышней с высокой тонкой талией, с пышными гнедыми волосами, убранными в замысловатую высокую причёску в виде короны. Во двор заехали два велосипедиста в коротких, до колен штанах и тоже попросили воды, двое красивых парней из благородных. Один был с длинными волосами, другой коротко стриженный. Геля – двадцатилетняя – резво выбежала им навстречу с белой эмалированной кружкой, набрала ведро воды из колодца и предложила им черпать прямо из бадейки. Кружку она передала из рук в руки длинноволосому, Александру, и заглянула ему в глаза. И увидела в этих глазах себя, какою она представилась юноше, и выглядела она совершенной красавицею, каких мало бывает на белом свете. Коротко стриженный его спутник стоял на велосипеде, одной ногой на педали, другою на земле. Он так и не слез с велосипеда и, напившись воды, сразу уехал со двора в открытые ворота, виляя из стороны в сторону, на своей двухколёсной машине. Этого коротко стриженного парня я больше никогда не видел у себя. И только однажды, когда у Александра спросила Варвара, старшая сестра Гели:

– А тот, ваш друг на велосипеде, куда он подевался? – последовал ответ:

– Он погиб на войне во время Брусиловского прорыва.

Значит, первая встреча Гели и Александра произошла накануне какой-то войны. Их было много с тех пор, как стены мои впитали в себя память живых в доме людей, и она стала моей собственной. Не очень давно провалилась крыша над восточной пристройкой, а потом рухнул потолок, я плохо запомнил, как и когда там появилась и при каких обстоятельствах цыганская девочка Маша, которую Варвара, старшая хозяйская дочь, решила обучать грамоте и воспитывать как родную. Варвара, жившая в доме как хозяйка, замужем не была.

Стало быть, встреча Гели с длинноволосым Александром произошла весной, незадолго до войны. Его товарищ, коротко стриженный юноша, строгий неулыбчивый, очень крепкого телосложения, видимо из господских сыновей, имевший такой дорогой аппарат, как двухколёсный велосипед, – уже за воротами с дороги сигналил в квакающий клаксон, нажимая на резиновую грушу, вызывая товарища. А тот никак не мог завершить разговор, начавшийся между ним и Гелей, которая крутила в руках белую эмалированную кружку.

– И вы собираетесь после гимназии учиться дальше? – спросил Александр, длинноволосый.

– А что прикажете делать? Не учиться? Сидеть дома? – быстро отвечала Геля.

– Ну, купеческие дочки, если судить по литературе, сидят дома и ждут, когда их выдадут замуж, – несколько заигрывающе молвил Александр.

– Вот и выходите сами замуж, а я поеду в Москву и в университет, – весёлая Геля, сказав это, звонко захохотала.

– Нам, по нашему мужскому званию, замуж выходить не положено. К тому же я сам в университете. Через год кончаю на юридическом, – весело ответил Александр.

Он выехал со двора через широко раскрытые ворота, стоя на педалях, согнув спину над рулём велосипеда и так же лихо повиливая на дороге из стороны в сторону, как и его коротко стриженный товарищ.

А через два месяца, когда началась большая война и по Муромскому тракту в сторону Спас-Клепиков день за днём пошли густыми разрозненными толпами, словно в крестном ходе, колонны мобилизованных на войну людей, на мой двор зашёл длинноволосый Александр. Но длинных волос у него уже не было, и на стриженую голову он натянул мятый мещанский картуз.

Барышня Геля тогда лежала на кушетке в своей светёлке и читала книжку, держа её одной рукой над лицом, и к ней вошла горничная Зинка с известием:

– Ой-я, к вам целовек пришедши, барышня.

– Кто пришёл? – встрепенулась Геля, поднялась с подушки, отложила книжку.

Она уже давно не читала, просто лежала, и у неё в голове строчки ушли далеко в сторону, а в сознании перед глазами – я видел – стояло лицо Александра. Был он – мне очень хорошо запомнился – голубоглаз, хорошо смотрел на неё и улыбался… Всё это я видел глазами Гели.

– Да кажется тот, который по весне на лисапете заезжал, водичку пил, – ответила Зинка, переступая ногами в старых Варвариных туфлях, подаренных ей хозяйкой, глядя вниз и любуясь этими синими туфельками с кожаными бантиками.

– И что он? – даже не удивившись ничуть, спрашивала Геля.

Я знал, что с того дня она постоянно ожидала, что юноша непременно появится вновь, и удивлялась тому, что он никак не появлялся. Перестала даже ходить с Зинкой по ягоды, ела спелую землянику и чернику, что притаскивала довольная Зинка, которой больше нравилось ходить в лес за ягодами, грибами, чем быть на побегушках в хозяйском доме.

– Хочет вас видеть, Ангелина Хлампьевна, во двор вызывает, побалакать-ти непременно.

Купец первой гильдии Харлампий Вавилович Архипочкин жил и держал дом в приближении к дворянскому, господскому обиходу, двух своих дочерей обучал в женской гимназии, и слугам, кучерам, приказчикам велел называть их с детского возраста по имени-отчеству.

– Ой, а как же я так, Зинашка? – заметалась Геля. – Не прибрана, не причёсана, в старом платье!

– Да чаво там, барышня Ангелина Хлампьевна, он сам как муромский побирушка, в старом кафтане, в сапогах стоптанных, – уверяла Зинка.

– И отчего же он так, Зинашка?

– От того, что, кажись, как новобранец бредёт от Гуся-Железного до Клепиков, на войнути его гонят – пешим порядком.

– Ах, как на войну? Она же только началась, а уже гонят? – воскликнула Геля. – Да ведь его же на войне убить могут, Зинушка?

– И убьют, чаво там, на войне-ти убивают, Ангелина Хлампьевна, – поддакнула Зинаха, рыжеголовая, безбровая, с конопушками на белом лице.

– Не надо! Не хочу я этого! – вскликнула Геля.

И тут из моей восточной стены на втором этаже просочился прямо в уши Гели голос другой женщины, говорившей в той же комнате раньше: «Не хочу я, чтобы вы ушли на войну и там погибли, не помня о том, что я останусь на этом свете без вас!»

Геля схватила рыжую прислугу за её крутые плечи и начала трясти, приговаривая изменившимся голосом, не понимая, что это вовсе не её голос:

– Иди и приведи его сюда. Да смотри, сделай это, когда во дворе никого не будет. Батюшка и конторщики в лабазе, но чтобы и гостей на повозках ни души!

– Ня будя никого, барышня! – обещала рыжая прислуга. – Я утя ловкая!

Она убежала из светёлки, топая тяжёлыми пятками, отчего задрожал и зазвенел хрусталь на серванте. А Геля, оставшись одна, заметалась в светёлке из угла в угол, ломая руки, – и вдруг принялась судорожно торопливо раздеваться. Расстегнула широкий капот на груди, сбросила на пол, стоптала с ног и осталась в легчайшей батистовой сорочке. В таком виде она встала возле кровати и замерла, судорожно выпрямившись.

И когда служанка ввела в комнату Александра, девка ахнула от неожиданности и заголосила:

– Ты чаво это, барышня! Ай стыд потеряла? Раздемшись-то?

– Уходи, Зинаха, – почти зарычала Геля низким чужим голосом. – Иди, стой на лестнице, никого не пускай сюда.

– Ахти, барышня! А если батюшка ваш попрётся, как же я не пущу?

– Не будет батюшки, – спокойным голосом произнесла Геля и шагнула навстречу стоявшему у двери Александру, одновременно сильно толкнув в грудь служанку, которая вмиг выскочила из комнаты.

– Вы почему так долго не появлялись, Александр Васильевич? Я чай, почти два месяца.

Александр, уже не длинноволосый, а коротко стриженный, в старом сюртуке и мещанском картузе, в потрясении от увиденного, стоял как столб, опираясь спиной на дверной косяк.

– Не смел вас беспокоить, Ангелина Харлампьевна.

– От чего же не смели? Разве вам не стало ясно моё расположение с первой встречи?

– Очень стало ясно, Ангелина Харлампьевна, оттого-то и не смел.

– Но объяснитесь, Александр Васильевич, ведь я вас ждала! Если бы вы знали, как я вас ждала! – со стоном произнесла Ангелина.

– Я видел ваше расположение ко мне и знал, что вы ждёте моего нового появления, но не мог найти достойного повода.

– Но вы ведь и без повода явились в первый раз?

– Тогда мы с товарищем просто заехали на велосипедах в открытые ворота, чтобы воды попросить напиться. И я не знал, что встречу вас.

– И что же?

– Ваш папаша купец первой гильдии. Мой род хотя и дворянский, но мы бедны.

Я не хотел и думать о недостойном мезальянсе, Ангелина Харлампьевна, и решил предусмотрительно забыть о нашей случайной встрече.

– И что, забыли?

– Нет, не смог-с.

– А теперь, значит, вы уходите на войну и там погибнете, не помня о том, что я останусь на этом свете одна без вас, Александр Васильевич!

Весь этот скоропалительный бредовый разговор происходил вот в этой спальне, где сейчас живет в углу лишь жирный паук-крестовик, окна на восточную сторону выбиты, а из стены когда-то просочился голос, ясно прозвучавший в ушах Гели: «Он уйдет на войну, и смерть встанет между вами».

– Вы уйдёте на войну и погибнете, и я больше не увижу вас, – повторяла она, как в бреду. – Поэтому я нахожусь перед вами почти голая. Смерть стоит между нами, вечная разлучница. Вы снимите с себя эти лохмотья, Александр Васильевич, и мы ляжем вместе в чистую постель. Вы только оттолкните в сторону смерть, которая встала между нами.

Геля шагнула вперёд и, положив руки ему на плечи, потянулась губами к его поцелую. И он поцеловал её. Потом сказал:

– Ангелина Харлампьевна, я отпросился из колонны на минутку, чтобы только попрощаться с вами. Если я не приду в Спас-Клепики вместе с колонной, я буду считаться дезертир и предан военному суду. Мы с моим товарищем, помните? – пошли вольноопределяющимися. Колонна ушла уже далеко, мне надо скорее догонять её, Ангелина Харлампьевна.

– Ничего, догоните. У меня верховая лошадь есть, вы на ней и догоните колонну.

– Но я не погибну на войне, родная моя. Обещаю, что вернусь живой, только чтобы встретиться с вами здесь же, – говорил между тем дрожащим голосом Александр.

В комнате, где живет сейчас один лишь жирный паук-крестовик, расчётливо и удачно развесивший свои тенёта в углу, нагие юноша и девушка, Александр и Ангелина, взявшись за руки, подошли к белоснежной разложенной постели и легли в неё, оба сразу на спину, испуганно глядя в потолок.

Я понимал, что этим безумцам, на миг оторвавшимся от вещества остального человечества, необходима посторонняя помощь, нужен непроницаемый для чужих взоров покров, иначе им грозит неминуемая погибель. И я решил дать им этот покров, удалив их обоих, вместе с их ложем любви, на некоторое время из пространства данного времени и переместив в пространство другого, не трогая, однако, комнату девичьей спаленки со своего места.

А через определённое время, как это бывает у людей, у Гели родился ребёнок в этой же комнате, старшая сестра Варвара и повитуха вдвоём приняли роды. Отец Харлампий Архипочкин недавно умер, и никто из посторонних ничего не заметил. Ни в лабазе, ни в конторе, ни соседи не видели младшую дочь купца беременною. Всем неожиданно она потом предстала с ребенком на руках.

Варваре также был голос из восточной стены, возле которой она спала на кровати, той самой, на которой зачала своего ребёночка младшая сестрёнка Геля.

Голос из стены просочился ночью в самые уши Варвары, это был низкий женский голос помещицы Белохвостовой.

– Вы были так нужны мне, Сергей Иванович, но презрев все мои мольбы, уехали на Балканы и там, я чай, сложили свою буйную голову. А теперь лежу здесь одна, вы знаете, я за два года вся поседела, на подушке своей я нахожу свои длинные белые волосы…

Варвара слышала ужасные потусторонние пени женщины, понимая, что там, где сейчас сама находится, когда-то умирала от горя какая-то другая женщина, и ей, Варваре, так были понятны чувства этой женщины. И другое, с холодеющим сердцем, постигла Варвара: тут речь шла о любви, бестолковой, бессмысленной, необъяснимой, как и у её младшей сестры Гели, и эта любовь вошла в жизнь и душу Гелину в призрачных одеждах смерти, поэтому бедная сестра не смогла противиться роковому чувству. Ибо любовь и смерть встретились в каких-то тайных коридорах окружающего пространства – и поменялись одеждами. Заморочив голову Ангелины образом неодолимой любви, смерть вошла в девушку раньше своего календарного срока, – и, борясь противу её вероломства, Геля безрассудно и безоглядно отдалась Александру на кровати своей старшей сестры. И на то, чтобы остаться в вечности с плодом от Александра, она смогла выхватить у смерти всего полчаса времени.

Обо всём этом Варвара раздумывала-грезила-бредила долгими ночами, лежа под восточной стеной на своей узкой монашеской кроватке и слушая сквозь полусон просачивающиеся из небытия иных времен голоса. Я мог донести голоса тех, кто проживал в моих комнатах на первом и втором этажах и в двух каменных пристройках на первом этаже – от одного к другому, из помещения в помещение, из одного времени в другое. Две пристройки были приделаны ко мне с разных концов, в одной пристройке обычно жила прислуга, в другой располагались в разное время то конторка, то мастерские, то комната для зарядки кислотных аккумуляторов, то шерстобитка. Несколько лет в правой пристройке жила цыганская девочка Маша. Самопроизвольно голоса раздавались из северной стены на втором этаже. Я же не мог вступать в разговоры со своими жильцами. И я не способен был осведомить Варвару и Гелю, двух образованных купеческих дочерей, что голос, просачивающийся к ним из северной стены, был из других времен и принадлежал помещице Белохвостовой Валентине Савельевне, которая одно время жила у доктора Курицына, открыто сойдясь с ним.

Она появилась у меня впервые в проходной комнате верхнего этажа, где доктор Сергей Иванович Курицын принимал больных.

На первом этаже в то время располагалась общая палата земской больницы, где Сергей Иванович с фельдшером Требухиным Петром Ивановичем и медсестрицей Козьевой пользовали лежачих больных, в основном мещан и крестьян Тумской волости.

В своё первое появление помещица Белохвостова пришла в пышном зелёном платье, с множеством кружавчиков на рукавах, с рюшками на шее, и капризным детским голосом обратилась к Сергею Ивановичу:

– Доктор, голубчик Сергей Иванович, сестра милосердия внизу в палате ставит клистиры, моей горничной сегодня со мною нет, так что вам придётся, миленький, самому распустить мне шнуровку на спине.

И когда доктор помог расшнуровать зелёное платье, помещица Белохвостова сбросила его на пол, перешагнула через него и, встав перед ним в одних панталонах, молвила:

– Что скажете, мон шер? Я ведь безрассудная женщина?

– Безрассудная, Валентина Савельевна! – ответил, улыбаясь в усы, доктор, снимая с лица близорукие очки.

– Но ведь я хороша, Сергей Иванович? Немедленно отвечайте, хороша ли я? – говорила Валентина Савельевна, приближаясь к доктору.

– Хороша, мон шер Валечка, особенно сегодня, в этих панталончиках! Вы только гляньте! С кружавчиками на разрезе! Это специально для меня приготовлено, Цирцея вы моя?

– Ну конечно для вас, Сергей Иванович! Для кого же ещё? И вы должны целовать! Целовать! Шалунишка!

И помещица своей белой ручкой нагнула бородатую голову сидящего на стуле доктора.

В моих стенах помещица Белохвостова поселилась уже немалое время спустя, когда разразилась какая-то война на Балканах и доктор Курицын Сергей Иванович решил идти на эту войну лейб-медиком при великом князе. Об этом его решении и пошел разговор, когда Валентина Савельевна со слезами на глазах вбежала в кабинет доктора.

– Голубчик, зачем вам идти на эту войну? Ведь вы, чай, не молоденький, а у вас даже семьи нет своей и детей наследных, Сергей Иванович. Ну, убьют вас на этой войне, что от вас останется на свете? Фамилию-то свою знаменитую кому оставите? Вы же один как перст, ни родных, ни братьев, ни даже сестёр, никого, кроме меня грешной! Последний в роду граф Курицын! Куда же вы пойдёте на войну? А меня как сможете оставить тут без вашей милости? – низким, почти мужским голосом говорила помещица Белохвостова, и этот голос впитывался в меня, когда она говорила, стоя лицом к восточной стене напротив доктора Курицына. И я через глаза Курицына увидел, как неузнаваемо исказилось мокрое от слёз лицо женщины.

– Но я, матушка Валентина Савельевна, не могу не пойти на войну! – ответил ей доктор, отводя в сторону свои глаза. – Когда я осиротел, меня воспитали за счёт казны по волеизъявлению великого князя, учиться определили в военное учебное заведение на медика, так что я выучился на лейб-лекаря, но был определён на цивильное служение, вплоть до военной ситуации. И я не могу, голуба моя, не пойти на войну, коли военное ведомство меня призывает! На то я присягу давал!

– Не хочу я, чтобы вы ушли на войну и там погибли, не помня о том, что я останусь на этом свете без вас! – своим низким голосом проговорила помещица Белохвостова, и эти её слова почти на сто лет впечатались в восточную стену этой комнаты и просачивались из неё наружу постоянно, и ночами звучали в сновидениях тех людей, что спали в своих постелях у этой стены.

И когда такие слова возникли однажды в сонной голове Варвары Харлампьевны, старшей сестры Ангелины, то проснувшись наутро, она в одно мгновение догадалась, от кого забеременела Геля.

Строго допросив горничную Зину, она всё выведала про вторую безумную встречу Гели со студентом. И когда Александр в 1922 году неожиданно появился в этой комнате, сильно прихрамывая, одетый в обрезанную выше коленей шинель офицера царской армии, Варвара сразу сказала:

– Могу сообщить вам, что сестра перед смертью всё рассказала мне о вас, и это дитя, которое вы видите перед собою, есть плод её безумного чувства к вам. Звать Елизавета.

– Отчего умерла Ангелина Харлампьевна, и когда же? – спрашивал Александр, обросший бородою, как мужик, сидя на стуле с вытянутой перед собою ногой, держа руку на трости с замысловатым набалдашником в виде козлобородого чёрта.

– Умерла она чахоткою в восемнадцатом году, когда Лизочке исполнилось три годика. Покойница признавалась мне, что совершила свой поступок под воздействием особенных слов, внушённых ей свыше, и я знаю примерно, что это были за слова, хотя сестра обошлась без подробностей.

– Что это были за слова? – спросил Александр, глядя на Варвару недоумевающими глазами.

– Слова о том, что вы уходите на войну и будете убиты, а она останется на этом свете без вас, сударь мой.

– Эти слова были сказаны и мне, я помню, но я-то ей обещал, что обязательно вернусь живым сюда, в этот дом, – вспыхнув самым неожиданным образом, чуть ли не с возмущением говорил Александр. – И как видите, я не обманул её.

– Ах, голубчик, что теперь толку говорить об этом. Гели нет, и её не вернуть. А вас, сударь, слишком долго не было, и не написали вы с войны ни одного письма.

– Я попал в плен после Брусиловского котла, был ранен, долго лечился в плену, в Австрии. Домой добирался с большими трудностями. Был задержан, прослужил ещё в Красной армии два года. Опять был ранен. Я всегда помнил об Ангелине Харлампьевне, всей душой стремился к ней. Я любил её, как Ромео Джульетту, и эта любовь помогла мне выжить. Если бы вы знали, Варвара Харлампьевна, через что мне пришлось пройти. И у меня также чахотка, и я тоже скоро умру.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что Александру, собственно, некуда деваться, матушка его, вдова, проживавшая в Ветчанах в захиревшем дворянском гнезде, умерла после революции, дом разграбили и сожгли мужики. И Варвара дала приют Александру в своём доме, где занимала верхний этаж. Первый был отдан под народную шерстобитную мастерскую, и орудовал там на своих самодельных станках внук Котина Кузьмы Ивановича, Володя Пушкин, трепал и бил овечью шерсть для всей Тумской округи. На первом этаже с утра до вечера стоял стук от двух станков, толкался в очереди народ с мешками шерсти.

В доме были произнесены тысячи и тысячи слов, прозвучали тысячи и тысячи разговоров, некоторые слова и речи почему-то впитались в мои стены навсегда, словно те бессмертные формулы и афоризмы, что бытуют в человечестве, как бессмертные речевые бабочки, перелетая из века в век, из эпохи в эпоху. Разумеется, некоторые их этих бабочек залетали и в мой дом: «Бог дал, Бог взял», «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте»… Но за всё моё существование всего один раз прозвучало в доме слово «протуберанец». Всего один раз, и более никогда.

Оставшийся жить в доме Александр, вроде бы как отец при своей малолетней дочери, Лизочке, был на самом-то деле отделён от неё ввиду боязни заразы туберкулёзом, и его поселили в пристройке первого этажа, за шерстобиткой. Там обитала цыганская девочка Маша, воспитанница Варвары. И тут оказалось, что Александр, много лет побывавший в плену в Австрии, научился там малевать живописные картинки масляными красками. Поселившись у меня, он выпросил у Когина-Пушкина мешок из-под шерсти, распорол его, натянул на деревянный подрамник, загрунтовал столярным клеем, смешанным с мелом, сверху закрасил масляными белилами и нарисовал первую свою картинку. На сюжет про то, как охотник в тирольской шапочке с пером, в коротких штанишках, с собакой и ружьём за плечом, встретил на опушке леса девушку в пышной юбке, в белых чулках, очаровательную и весёлую. Картину-ковёр Александр срезал с подрамника и унёс на рынок, откуда пришёл довольный, с покупками – картошкой и льняным маслом в синей резиновой грелке.

Он и дальше продолжал рисовать свои картинки-ковры, возил в Касимов, в Спас-Клепики и вскоре поставил производство картин на широкую ногу. Этими картинками он и спас семью Архипочкиных в голодные годы, когда в соседней губернии, на Волге, говорили, были случаи массового людоедства.

Заехал в дом знакомый человек Александра, Гирей Гиреевич Рифатов, посмотрел на картины Александра и сделал вывод:

– Удивления достоин наш революционный народ. Повсюду свирепствует голод, голодающие ползком расползаются из городов в разные стороны – и находятся люди, которые покупают твои ковры, чтобы повесить на стены. Что делать с такими? Ловить их и расстреливать, как контру?

– Думаю, ни вылавливать их и ни расстреливать не надо. Это же мужики и бабы из деревень, они меняют на продукты мои картины… Значит, какая-никакая, а красота им очень нужна в жизни. Ну что такое жизнь без красоты, Гирей, сам подумай. Зачем жить, строить дом, пахать землю, – и сдохнуть в конце, напоследок дрыгнув ногою? Знаешь, Гирей Гиреевич, если не будет хоть немного красоты в этой жизни – она невозможна! Всё гниёт, и протухает, и пропадает, а красота остается! Посмотри на цветы, на красивую женщину и нарисуй её. Что скажешь, Гирей?

– Контра всё это, – ответил Гирей, и выпил стопку водки, и закусил солёным рыжиком.

И уже потом, когда Александр умер, Гирей Рифатов заезжал навестить Варвару Харлампьевну. С ним был ещё один человек, тощий, с длинной шеей, в шляпе.

– Хочу посмотреть картины, которые Александр Васильевич дома оставил, не продал на базаре, – пожелал Гирей.

– Зачем вам? Разве вы понимаете что-нибудь в картинах? – усмехнулась Варвара.

– Что-нибудь понимаю, Варвара Харлампьевна. У нас в доме, в Плёсе, Левитан останавливался, видел его в детстве. Ходил за ним, мольберт на плече таскал.

– Поэтому и понимаете в живописи, Гирей Гиреевич?

– Ладно, я вас не трогал, и вы меня не трогайте, гражданка Архипочкина, – спокойно молвил Рифатов. – Я привёл к вам товарища иностранца, который был знаком с Александром Васильевичем в Австрии, когда тот был в плену. Товарищ приехал к нам специально для того, чтобы купить картины Александра Дашкова. Готов заплатить большие деньги и внести за покупку налог в наши финорганы.

– Картины, которые Александр Васильевич оставил дома, те, что не выносил на продажу, висят по стенам. Можете посмотреть, будьте любезны. – Сказав это, Варвара направилась к выходу на первый этаж, на ходу бросив: – Сейчас схожу вниз в пристройку, принесу ещё две картины.

Когда она принесла две картины наверх, гости стояли посреди комнаты и разговаривали. Разговаривали, наверное, по-немецки. Когда Варвара поставила на пол картины, прислонив их к стене, Гирей Гиреевич обратился к ней по-русски:

– Это его картины?

– Да. Последние.

Иностранец долго смотрел на принесённые Варварой картины, потом показал рукой на одну из них и пространно что-то говорил Гирею.

Мои стены, от создания своего, впитывали в себя только русские слова, немного татарских и кое-что из того местного наречия, которое называлось мещёрским. «Цёра»… «Нарма»… «Култуки»… «Муташиться»… Немецкая речь и немецкое сознание мне были недоступны. Но Гирей Рифатов, образованный человек, от татарских корней, всё прояснил своим переводом:

– Товарищ австриец покупает только одну эту картину, которую он называет «Дом с протуберанцами». Остальные картины находит очень слабыми, недостойными профессионального внимания. Но за единственную картину товарищ отваливает страшенные деньги!

– Как он узнал про картины Александра? – спросила Варвара. – А за деньги спасибо, они пойдут на Лизочку.

– В плену в Австрии Александр и этот товарищ познакомились, его родители были фермерами, и Александр с другими пленными работал у них на мызе. Этот товарищ сам художник, он забрал Александра с поля к себе в мастерскую, чтобы растирать краски. Александр знал немецкий. И там, в мастерской, у него проявились большие способности. Товарищ Шоре говорит, просто великие способности. Он написал несколько гениальных картин, а потом однажды бежал из плена. И вот после революции австриец стал искать Александра и нашёл его следы, но было уже поздно. Александр умер, и товарищ Шоре из Австрии считает, что после побега из плена и возвращения в Россию художник потерял свою гениальность и написал совсем плохие картины. Дальнейшей прогрессии его талант не получил, и товарищ Шоре покупает только эту картину, которая отдалённо напоминает те гениальные работы, что он создавал в плену в Австрии.

Австриец показал на ту картину, в которой изображался я в вечернее предзакатное время. Мне трудно судить о том, насколько похоже был я изображен, ибо я не мог видеть себя со стороны. На картине же был изображен обычный русский купеческий дом о двух этажах, нижний из красного кирпича, верхний из дерева. На углу дома, возвышаясь над вторым этажом, торчала отстроконечная башня. Таких домов вокруг меня было ещё несколько, только без башни. Тума стояла на пересечении купеческих дорог – от Мурома до Егорьевска и от Владимира до Рязани.

На картине я был изображён темным силуэтом, фасадом на зрителя, на фоне густо-малинового заката. А над островерхим коньком в виде брызнувшего огненного веера устремлялись ввысь потоки ярко-алого солнечного света, его сияющие лучи, само же солнце полностью было скрыто за остроконечным верхом крыши.

Картину увезли, и я не могу даже предположить, где, на каком месте этого мира может находиться она, в какой точке бесконечного пространства, в котором обитаем мы все вместе: дома, люди, картины, отдельные слова, зелёные деревья и травы, пауки, стрекозы, ползучие змеи и мелькающие в воздухе бабочки, – все, совокуплённые в один ком жизни. Картина. Картина безответна на мои призывы. А мне хотелось хотя бы ещё раз увидеть её.

Сейчас я нахожусь в состоянии некоего отпуска, что ли, или в положении безработного. На обоих этажах моих давно безлюдно, входная дверь на второй этаж стоит раскрытой. И там, где была приёмная доктора, где была спальня сестер Архипочкиных, где проживало множество каких-то кратковременных квартирантов, где недолгое время была квартира библиотекарши-шахидки, где была при первом хозяине дома, купце второй гильдии Силкине, девичья его дочери Авдотьи – теперь окна были выбиты, в углу уверенно раскинул свои пыльные тенёта громадный паук-крестовик.

Все эти люди и многие другие, что заходили сюда, уже умерли, а из восточной стены всё ещё сочится женский голос: «Не хочу я, чтобы вы ушли на войну и там погибли, не помня о том, что я останусь на этом свете без вас».

Этот голос сопровождал Гелю Архипочкину до последнего вздоха, после которого грудь её опала и больше не вздымалась, а по дороге мимо проходили тем временем батальоны латышских стрелков, и мерный грохот сапог сотрясал мои стены.

В доме было много разговору об этих стрелках, где-то в Гиб-лицах, в Колесникове они наводили революционный порядок, подавляли какой-то мятеж, в Колесникове пороли мужиков розгами, в Гиблицах расстреливали – под эти разговоры прошли похороны Гели, и женский голос из восточной стены надолго умолк.

Я вспомнил! У меня внизу в правой пристройке тогда же и появилась цыганская девочка, лет десяти, её привела Варя после похорон Гели с кладбища, та с голоду хватала куски с могил, отстав от своего табора, который спешно бежал из Гуся-Железного, когда там свирепствовали латышские стрелки.

Цыганскую девочку звали Машей, она потерялась среди кровавых дел революции в округе, табор ушёл в неизвестном направлении, и Варя привела цыганочку в дом. Её поселили в пристройке, и она почти четыре года прожила там, туда был вселён и Александр Дашков.

Мне доподлинно известно, что между ним и цыганской девочкой ничего не было, спали они по разным углам пристройки, каждый на своем деревянном топчане. Но однажды, это уже после того, как Александр перешел жить на второй этаж и стал спать с Варварой в одной постели – цыганская девочка Маша устроила шумный скандал с выкриками, что Александр к ней приставал каждую ночь. Варвара тогда жестоко выстегала свою воспитанницу хлыстом для верховой езды, оставшимся после прошлой богатой жизни, когда для дочерей купец Архипочкин завёл верховых лошадей.

И в тот же день цыганская девочка Маша сбежала – и появилась уже по смерти Александра. Это была красивая взрослая молодая цыганка. Она бросилась с объятьями к Варваре, потом приласкала, погладила по голове девочку Лизу, дочку покойных Александра и Гели, и произнесла громким уверенным голосом:

– Не подумай, Варюшка, чего плохого про Александра. Я наговорила на него тогда.

– А я знаю, – ответила Варя. – Александр всё мне рассказал.

– Ай, это же я любила его, очень любила, хотя была мала ещё, – уже тише говорила цыганка Маша. – Это всё по ревности я. Это всё она – любовь.