Текст книги "Жидкий стул, или Как я разрушал Советский Союз"

Жидкий стул, или Как я разрушал Советский Союз
Весёлая хроника печальных событий
Анатолий Клименок

© Анатолий Клименок, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

– Мир катится в угол, – мрачно сказал мой редакционный товарищ Сашка Архангельский и залпом опрокинул в себя стакан водки.

Я молча с ним согласился и тоже выпил. Так мы отметили вступление в общество трезвенников. Не помню точно, как оно называлось, может быть, добровольным всесоюзным обществом «За трезвый образ жизни» или ещё как-нибудь. Не важно. Важно другое. Мы с Сашкой стали его полноправными членами и немедленно отпраздновали это событие.

Потом мы взялись за работу. Сашка строчил интервью главного инженера веревочно-шпагатной фабрики. Он усердно спешил, опасаясь, что алкоголь пробудит неконтролируемую фантазию. Передо мной стояла еще более трудная задача: также быстро, до наступления разрушительных последствий нашего вступления в общество трезвенников, написать фельетон о мебельном комбинате. Фельетон – жанр коварный. Во-первых, хороший фельетон написать трудно. Во-вторых, какой бы ты фельетон не написал – хороший или плохой – обязательно наживешь себе врагов. В-третьих, … Впрочем, я не стал больше рассуждать, а просто решил держаться от греха подальше и сменить жанр – сочинить очерк о героических трудовых буднях коллектива того самого мебельного комбината. В этом жанре можно было смело давать волю фантазии: людям нравится, когда их хвалят.

Сашка уже давно закончил свой бред («бредом» он называл любой газетный материал), успел два раза сбегать в винный магазин, обыграть меня в шахматы, а я все не мог дойти до последнего абзаца.

– Послушай, старый, – бодро, но не очень внятно сказал Сашка, – пора кончать с этим бредом, делай верняк и ставь точку.

«Верняком» он называл затасканный, но правильный с идеологической точки зрения текст. Очерк о самоотверженном труде мебельщиков я закончил так: «Встав на ударную трудовую вахту в честь очередной годовщины Великого Октября и выполняя решения апрельского, а также всех предыдущих пленумов ЦК КПСС, коллектив мебельного комбината взял на себя новые повышенные социалистические обязательства и решительно борется за их досрочное выполнение».

В тот памятный день наша газета оказалась без руководства – редактор находился в областном центре на какой-то партийно-хозяйственной конференции, заместитель редактора, как обычно в таких ситуациях, неожиданно заболел (другими словами – запил еще до вступления во всенародное общество трезвости). Мы с Сашкой, оставшись «на хозяйстве», повели себя, как стойкие бойцы идеологического фронта, как незаметные, но незаменимые детали гигантской пропагандистской машины. Мы не могли допустить, чтобы наша газета – маленькая частица этой машины – вдруг перестала функционировать. Все материалы очередного номера были своевременно отправлены в набор. На следующий день газета версталась, ночью печаталась, а утром…

А утром мы проснулись знаменитыми. О нас говорил весь город. Во всяком случае, нам так казалось, потому что телефоны в редакции стали возмущенно грохотать еще до начала рабочего дня и не смолкали до ночи.

Город обсуждал Сашкину веревочно-шпагатную беседу и мой мебельный очерк. В сущности, Сашка написал, как тогда выражались, идеологически выверенное и политически грамотное интервью, но на самом последнем вопросе, а точнее на ответе на этот проклятый последний вопрос, он слегка погорячился. Видимо, водка, выпитая в честь вступления в трезвое общество, успела пробудить в Сашке фантазию раньше, чем он закончил свой бред. А закончил он его словами, которые до сих пор цитируют на веревочно-шпагатной фабрике. На вопрос корреспондента, то есть Сашки, о том, куда идет продукция предприятия, главный инженер ответил:

– Нашими веревками, почитай, вся Россия опутана от Калининграда до Камчатки.

Больше всего возмущался главный инженер. Он постоянно звонил в редакцию, требовал к телефону Сашку и задавал ему один и тот же вопрос:

– Знаешь куда тебе эти верёвки надо засунуть?

На мой очерк никто бы не обратил внимания, если бы не заголовок. Я придумал его для жгучего фельетона о мебельщиках, чья продукция разваливалась сразу после сборки. У меня уже вертелся в голове сатирический сюжет – соревнование за наихудшее качество мебели под хлёстким девизом. Этот девиз я вынес в заголовок, но вместо фельетона, разящего наповал бракоделов, написал очерк об их вдохновенном труде. Материал получился большой, почти на целую полосу, в центре которой крупными черными буквами был напечатан заголовок:

ЧЕЙ СТУЛ ЖИЖЕ?

День тянулся бесконечно долго. Телефоны разрывались. Мы метались от аппарата к аппарату, как птицы в клетке, и с тревогой ждали появление редактора. С утра его вызвали в горком партии прямо из дома. Заместитель редактора появился на работе со значительным опозданием. Он был слегка помятый, не совсем трезв, но полон решимости. Ему тоже звонили утром из горкома, однако дома не застали. (Как правило, во время своих неожиданных заболеваний заместитель бесследно исчезал). Когда он понял, что произошло, решимость в его облике потускнела. Он болезненно скрючился, что-то невнятно проговорил о подорванном на работе здоровье и вновь исчез.

Мы с Сашкой одиноко несли бремя неожиданно свалившейся на нас славы.

Уже вечерело. Телефоны стали звонить не так часто и не так настойчиво, а разговоры по ним становились более вдумчивыми. После одного из таких разговоров Сашка философски заметил:

– Жизнь прошла мимо. Столько сил мы посвятили этому бреду! И к чему мы пришли? Оказывается, кроме моих, опутавших всю Россию веревок, и твоего жидкого стула у нас ничего за душой нет.

Наконец появился редактор. Нам даже показалось, что он не появился, а как бы только наметился. Его бестелесная, но тяжелая тень молча прошла мимо нас и скрылась в редакторском кабинете. Если бы не оглушительный грохот захлопнувшейся за редактором двери, мы бы так и не поверили в его реальное появление. Потом вновь раздался грохот и дверь в кабинет открылась, словно пасть голодного зверя. Мы вошли в неё, как загипнотизированные кролики.

Редактор сидел за столом, закрыв лицо прокуренными ладонями. Его безутешная поза вызывала искреннее сочувствие и тревогу. Он молчал. Мы – тоже. На столе появились две бутылки водки. (До сих пор не могу понять, откуда они взялись). Мы выпили по первой, как на поминках, – не чокаясь и не глядя друг на друга. После второго захода редактор долго смотрел на нас, но ничего не сказал. А после третьей он сильно закашлялся и, наконец, произнёс:

– Мне этот жидкий стул теперь всю жизнь поперек горла стоять будет.

Тут меня и Сашку, будто черт за язык потянул. Я стал взволнованно говорить о том, что вся наша жизнь – сплошное враньё и дерьмо собачье, хуже любого жидкого стула. Сашка вдруг заорал, что он специально про веревки написал, чтобы народ ясно увидел окружающий нас, от Калининграда до Камчатки, бред. Сейчас мне уже трудно восстановить в памяти другие подробности наших не отредактированных цензурой монологов. Мы высказали все, что камнем лежало на душе. Когда мы замолчали, а водка закончилась, редактор помрачнел до неузнаваемости и почти членораздельно с суровым отчаянием заявил, что мы уволены. Сашка сразу обиделся и ушел, хлопнув дверью. Я тоже стал собираться, но Сашка неожиданно вернулся, неся перед собой бутылку водки, как зажженную лампаду…

Далее воспоминания обрываются. Но у меня сохранились два любопытных документа, которые появились на свет в тот вечер в редакторском кабинете – Сашкино «Заявление» и моя «Явка с повинной».

Документ №1

ЗАЯВЛЕНИЕ

 
«Любую вынесу беду,
Похмельем город обогрею.
Шеф, допусти меня к труду
И я в труде сломаю шею».
 

Документ №2

ЯВКА С ПОВИННОЙ

«Не помню точно, когда я впервые почувствовал либеральный зуд. Порой мне кажется, если бы много лет назад кто-либо бдительно прислушался к моим младенческим воплям, то без труда смог бы расшифровать таившийся в них требовательный призыв: «Да здравствует свободная мысль!».

Во всём виноват мой дед – безлошадный брянский крестьянин, который так и не смог нажить для своего будущего внука хотя бы маленького наследства, но одарил его, (то есть меня), неистребимой наследственностью. Поясню, что я имею ввиду. В смутное время февральской революции 1917 года мой одуревший от голодной деревенской жизни дед отправился на заработки в Америку. Заняться отхожим промыслом в тогдашней России мужикам было негде. Проклятые же американские империалисты искали по всему миру дешёвую рабочую силу. И вот, по американскому призыву мой дед (тогда ещё крепкий мужик) уехал за океан искать счастье. Был он там недолго и вернулся назад таким же безлошадным, как и уехал. Однако даже короткого пребывания на чуждой нам территории хватило для того, чтобы заразиться вирусом либерализма. Никаких внешних признаков этой заразы у моего деда не наблюдалось, если не принимать в расчёт привезённого им из Америки заношенного до блеска цилиндра. Изменения произошли в нём на глубинном генетическом уровне. Какой-то малюсенький дедовский хромосом, изломанный американской действительностью, перешел к моему отцу, а потом благополучно перекочевал ко мне. Так я, сам того не подозревая, сразу после зачатия, ещё на молекулярном уровне являлся, в сущности, агентом влияния.

Сейчас, когда повеяло ветром перемен, когда партия взяла курс на перестройку всей нашей жизни, мой американский хромосом вышел из своего генетического подполья и зашевелился. И ведь как подло зашевелился! Нет бы ему, мерзавцу, вложить в мою душу американскую деловитость и нацелить меня на осуществление великой американской мечты. Может быть, этот чёртов ген так и должен был поступить, но, оказавшись на российской почве, в нём самом произошли необратимые изменения – не по тем каналам и не в том направлении стали перемещаться аминокислоты. И вот, вместо созидательного обогащения на благо всей страны, я стал заниматься пропагандой разрушительных либеральных идей. В сущности, вся эта история с моим жидким стулом является ярким и красноречивым доказательством…»

К сожалению, я не дописал свою явку с повинной до конца. А было бы любопытно узнать, как я хотел закончить этот текст. Теперь, по прошествии многих лет, я понял, что «в сущности, вся эта история с моим жидким стулом является ярким и красноречивым доказательством не приживаемости либеральных идей на российской почве».

Редактор не мог спасти нас от опалы и изгнания. Он сам едва удержался тогда на редакторском кресле. От начальственного гнева нас спас Ибрагим – личный шофер первого секретаря горкома КПСС. Ибрагим умел спасать даже в самых безвыходных ситуациях, когда кажется, что уже никто и ничто спасти не может. Помню, как он спас одного проворовавшегося чиновника средней руки, положение которого было настолько серьезным, что вслед за персональным делом могло последовать уголовное.

– Помоги, замолви за меня словечко, – умолял гибнущий чиновник Ибрагима. – Ведь ты же понимаешь, если меня исключат из партии, то мне – конец!

У Ибрагим всегда была возможность «замолвить словечко». Его шеф по-человечески общался только с ним – со всеми остальными он разговаривал, как небожитель с грешниками. Нередко самые серьезные решения наш партийный градоначальник принимал по итогам своих бесед с Ибрагимом.

– Как ты думаешь, – спросил он у Ибрагима, когда они ехали на внеочередное заседание бюро горкома КПСС, – что нам делать с этим негодяем – выгонять из партии или нет?

Вот тут-то Ибрагим и замолвил словечко:

– Не надо выгонять. Пусть остаётся в партии. Нам, беспартийным, такой проходимец не нужен.

Как Ибрагим сказал, так и получилось. Чиновник отделался строгим выговором с занесением в личное дело. С работы его не сняли, уголовное дело не завели. Ряды беспартийных остались не загрязненными его присутствием.

Меня и Сашку Ибрагим спас, сам того не подозревая. Накануне выхода скандального номера нашей газеты он купил (или, как тогда говорили, выписал) на мебельном комбинате несколько стульев. На следующий день они почти все развалились. Последний стул рухнул под Ибрагимом, когда он присел на него, чтобы ознакомиться со свежим номером городской газеты. Прочитать он ничего не успел, кроме моего разящего наповал заголовка.

– У них там, на мебельном комбинате, не только стул жидкий, у них там и мозги, как этот самый стул! – жаловался Ибрагим своему шефу. – Правильно про них в газете пишут. Молодцы журналисты! Надо бы их как-то отметить.

С легкой руки Ибрагима нас с Сашкой не тронули. Дальнейшие события стали развиваться по непредсказуемому сценарию.

1. Директора мебельного комбината сняли с работы.

2. Главный инженер веревочно-шпагатной фабрики стал диссидентом.

3. Ибрагим публично обозвал своего начальника «шайтаном в шляпе» и ушел от него на вольные хлеба.

4. Коллектив мебельного комбината выдвинул меня кандидатом в народные депутаты РСФСР.

Что-то случилось с нашим сонным мало кому известным провинциальным городом. Его спокойная и безмятежная жизнь нарушилась. Я не знаю, что больше на него повлияло – моё или Сашкино творчество, но факт остается фактом: после выхода в свет нашей «безответственной писанины», город изменился – он как бы немного сошел с ума.

Бывший директор мебельного комбината, оказавшись не у дел, скитался по приёмным областных начальников, пытаясь выклянчить у них хотя бы какое-нибудь хлебное место. По утрам он иногда появлялся у проходной комбината и с интонациями чревовещателя говорил:

– Вот увидите – дорого вам обойдется этот жидкий стул!

Его можно было понять – человек лишился руководящего кресла, а вот перемены, которые произошли с главным инженером веревочно-шпагатной фабрики, объяснить трудно. Любой разговор, он стал переводить в острую политическую дискуссию, во время которой обязательно ссылался на Сашкин газетный бред, как на самый убедительный аргумент.

– Я же ясно сказал об этом в своём интервью, – с победоносным видом заявлял главный веревочный инженер всем, кто сомневался в его правоте.

После возвращения из командировки в Калининград он изменился еще больше: у него появились самодельный значок с портретом Ельцина и самиздатовская статья под названием «КГБ – враг перестройки». Значок он носил постоянно, а крамольную статью с заговорческим видом показывал во время своих вольнодумных споров. При этом он многозначительно добавлял:

– Между прочим, я первый обозначил эту проблему.

Ибрагим до своего падения со стула был человеком глубоко аполитичном, хотя иногда влиял-таки на кадровую политику в городе. С наступлением эпохи перемен он почувствовал зов степей. Случай с жидким стулом окончательно разгорячил его татарскую кровь. Был бы в тот момент рядом с ним горячий конь, ускакал бы Ибрагим в чистое поле, успокоил бы там свою душу и тогда, может быть, не случилось бы многого, что все-таки случилось.

Наступило время городской отчетно-выборной партийной конференции – событие важное, но формальное, так как все её решения были известны заранее. Никаких революционных изменений в высшем городском руководстве не намечалось. Однако напряженной созидательной суеты перед конференцией в горкоме было много. В один из таких горячих деньков Ибрагим, уставший ждать своего шефа в машине, заглянул в горком и не очень громко, как бы самому себе, как бы не замечая порхающих всюду партийных столоначальников, сказал:

– Неужели этот шайтан в шляпе так и останется на своем стуле?

Фраза вихрем пролетела по коридорам и кабинетам горкома. На следующий день о ней узнал весь город. Лишь «шайтан в шляпе» ни о чём не догадывался.

С государственной службы Ибрагим ушел молча, никому ничего не объясняя. Он просто перестал выходить на работу. Поначалу к нему являлись гонцы от «шайтана» (что, мол, с тобой, голубчик, случилось), он нецензурно объяснял им, что сильно болеет, а потом так все завертелось на бывшей Ибрагимовой работе, что про него забыли.

В городе появился новый главный партийный босс. Прежний начальник был предательски снят с должности своими подчиненными – делегатами городской отчетно-выборной партийной конференции, которые почти единогласно проголосовали против «шайтана в шляпе». Такого массового неповиновения город еще не знал. Бунтарские настроения из партийных рядов перекинулись в трудовые коллективы. В это время началась кампания по выборам народных депутатов РСФСР.

Народ впервые получил право свободно выбирать и не знал, что с этим правом делать. Коллектив мебельного комбината должен был выдвинуть кандидатом на почетную и ответственную государственную работу своего нового директора. Собственно, мебельщики могли выдвинуть кого угодно, но сверху, по партийно-административным каналам, к ним пришла подсказка: «Голосуйте за своего директора». Вполне возможно, что они так бы и поступили, если бы не Ибрагим. На вольных хлебах он подрабатывал частным извозом и периодически наведывался на комбинат, пытаясь приобрести хотя бы пару нормальных стульев. В очередной раз Ибрагим появился у мебельщиков, как раз в тот день, когда они должны были единодушно поддержать своего начальника.

Собрание трудового коллектива мебельного комбината по выдвижению кандидата в народные депутаты РСФСР начиналось скучно и вяло. Я хорошо помню все детали, потому что присутствовал на нём в качестве корреспондента городской газеты и должен был написать предвыборный репортаж. Ораторы равнодушно бубнили по бумажке предварительно согласованные с парткомом тексты. Неожиданно на трибуну, не спрашивая ни у кого разрешения, поднялся Ибрагим. В обеих руках он держал обломки от развалившихся под ним стульев. Его короткая речь прозвучала, как взрыв бомбы:

– В моей левой руке – то, что вы делали при старом директоре, а в правой – то, что вы делаете сейчас, при новом начальнике. Погибнет Россия с такими директорами! Нужны новые люди – такие, например, как этот честный, смелый и правдивый журналист!

Ибрагим направил на меня обломок жидкого стула, как указку. Все посмотрели в мою сторону. Я глупо улыбался и не знал, что мне делать.

После того, как Ибрагима со скандалом изгнали из зала, собрание продолжилось, но уже не по заранее составленному протоколу, а стихийно, как порыв ветра перед грозой. Из зала раздался чей-то крик:

– Не нужен нам директор, давай этого, который про наш жидкий стул так хорошо написал!

На трибуну полезли не согласованные с парткомом ораторы. Все они не очень складно, но искренне и взволнованно вдруг заговорили обо мне, как о самой достойной кандидатуре. Зал одобрительно гудел. Меня стали настойчиво подталкивать к трибуне. Отступать было не куда. Я поблагодарил мебельщиков за оказанное доверие, за высокую честь, за хорошую мебель, за черт знает, что ещё и неожиданно для самого себя закончил импровизацию лермонтовскими словами:

 
«Прощай немытая Россия —
Страна рабов, страна господ.
И вы, мундиры голубые,
И вы, послушный им народ!»
 

Декламируя последние две строки, я указал выразительным жестом сначала на хмурый президиум собрания, потом на восторженно слушающий меня зал. Так началось моё победное шествие в Москву, прямо в Кремль, на первый Съезд народных депутатов РСФСР.

Меня пытались остановить. Областная избирательная комиссия почти в полном составе несколько раз приезжала с проверкой на мебельный комбинат. Попытки проверяющих найти какие-либо нарушения оказались тщетными – все необходимые документы для моей регистрации кандидатом в народные депутаты были оформлены безукоризненно. Бумаги мебельщики делали лучше, чем стулья. Размахивая удостоверением кандидата, как американский индеец томагавком, я встал на тропу предвыборной войны.

Сашка написал обо мне статью под рубрикой «Прорабы перестройки». Болезненно морщась, редактор пустил её в печать. Я подготовил к публикации свое политическое заявление, в котором коротко излагалась суть всех моих выступлений перед избирателями. Вот что в нём говорилось:

«Бывший ум, бывшая совесть и бывшая честь нашей эпохи – коммунистическая мафия Советского Союза вновь пытается навязать нам полуфеодальный казарменный порядок. В стране намечается процесс отката от демократических преобразований. Инициаторами этого процесса являются функционеры КПСС, партийно-хозяйственная номенклатура и высшие чины военно-промышленного комплекса. Они готовы ввергнуть нас в братоубийственную войну лишь бы сохранить свои права на беззаконие, на привилегии, на возможность идеологического оболванивания и экономической эксплуатации народа. Светлое будущее, к строительству которого они призывали и продолжают призывать нас, давно построено. Но для простых граждан нашего проклятого Богом отечества места там не оказалось. Все места распределяются только среди узкого клана лицемерных властолюбцев, политических демагогов и ненасытных дармоедов. Страна стоит на пороге величайших испытаний. На наших глазах разваливается коммунистическая империя, мнимое единство которой долгие годы держалось на страхе и насилии. Деградирует экономика, падает жизненный уровень населения. Эпоха гуманного социализма с человеческим лицом наконец-то наступила. Дальше идти некуда. Дальше – коммунизм. Крупный политический деятель конца 19-го и начала 20-го веков Владимир Ульянов, больше известный в народе по кличке Ленин, наверное, не предполагал, что его неутомимая деятельность по насильственному осчастливливанию всего человечества в конечном итоге выльется в семь десятилетий кровавого социального эксперимента. Да простит его Бог, ибо не ведал этот человек, что творил. Но те, кто сегодня пытается затормозить освобождение общества от лживой идеологии, крепостнической экономики и нравственного одичания, прекрасно понимают, что делают. Если ещё совсем недавно шел тайный саботаж перестройки, в завуалированной форме дискредитировались демократические принципы общественной жизни, то сейчас номенклатурные структуры КПСС и послушные им государственные чиновники всех уровней и рангов пошли в открытую атаку. Мы всё чаше слышим циничные откровения о том, что перестройка провалилась, пора, мол, вновь на место общечеловеческих ценностей ставить классовые интересы. Нам пророчат новую диктатуру пролетариата. В этой обстановке каждому из нас предстоит задуматься о своей собственной судьбе, о судьбе своих детей и внуков, задуматься и сделать выбор – с кем он: с народом или с теми, кто прикрываясь словами об „интересах трудящихся“ и „социалистическом выборе“ обворовывает народ. Я свой выбор сделал – я был и остаюсь с народом!»

– Эта вещь, – сказал мне редактор, – пострашнее твоего жидкого стула.

В его голосе слышались интонации императрицы Екатерины Великой, но чуть позже, когда я стал горячо настаивать на публикации моего политического заявления, он заговорил, как гоголевский чиновник из «Записок сумасшедшего»:

– Не трогайте меня. Дайте мне спокойно доработать до пенсии.

На выборах я победил свих соперников с явным преимуществом в первом же туре. Как мало нужно нашему народу для того, чтобы он совершил революцию!

Москва митинговала с размахом, как купеческая дочь, требующая справедливого раздела наследства своего смертельно больного отца. Заседания Съезда народных депутатов и нового Верховного Совета больше походили на митинги, чем на собрания законодателей. Оказавшись на передовой линии борьбы за демократию, я превратился в яростного бойца митингового фронта.

Однажды уличная толпа так сильно прижала меня к памятнику А. С. Пушкину, что я на мгновение потерял сознание, а когда пришел в себя, наступило просветление.

– Ну, как брат, Пушкин, дела? – обратился я к бронзовому поэту.

– Да все как-то так…, – задумчиво ответил памятник.

Он явно хотел сказать, что-то ещё, что-то очень важное, но вдруг спрыгнул с гранитного пьедестала и помчался по Тверской вслед за митингующим народом. Мне стало грустно и одиноко.

На следующий день после этого странного случая в Кремль, где проходили заседания Съезда народных депутатов, на мое имя пришло письмо из США.

«Многоуважаемый господин депутат!

Обращаюсь к Вам от имени Конгресса русских американцев в Вашингтоне. Мы являемся единственной организацией, которая защищает русские интересы в столице Соединённых Штатов Америки.

В настоящее время мы следим за повышенной гражданской политической активностью в РСФСР. Нас интересует информация о политических партиях и движениях, их установках и целях. Мы хотели бы знать, участвуете ли Вы в какой-либо партии (или движении), и если да – то получить от Вас по возможности полные сведения о Вашей партии, её направлении и деятельности. Равным образом нас интересуют Ваши статьи по данной тематике, которые Вы уже опубликовали или собираетесь опубликовать.

Эти сведения нам необходимы для информирования американского общества, в первую очередь наших государственных деятелей, о России и русских.

Заранее благодарю Вас за информацию и помощь.

С совершенным почтением,

Ордынская Евгения Васильевна»

У меня не было никакого желания информировать «американское общество». Я швырнул заморское письмо в мусорную корзину. Но оно не долетело до цели. Раскрытый конверт, подчиняясь каким-то хитрым законам аэродинамики, сделал в воздухе замысловатую петлю и упал мне под ноги. Из конверта выпала фотография. Меня словно током ударило – это была фотография моего деда, точно такая же, как хранилась у меня. Цилиндр, белоснежная манишка, элегантная бабочка, черный смокинг – всю эту бутафорскую одежду дед нахлобучил на себя в американском фотоателье, где был сделан снимок. Фотография получилась эффектной. Дед выглядел на ней, как герой гангстерского фильма. На обратной стороне фотографии оказалось рукописное послание, каждая буква которого была старательно прорисована.

«Здравствуй дорогой брат!

Тебя, наверное, удивляет такое обращение. Я тоже очень удивилась, когда увидела твою фотографию – ты и мой дед похожи, как две капли воды. Конечно, бывают совпадения, но, в данном случае, я уверена: у нас с тобой течет в жилах одна и та же кровь. Знаешь ли ты, что твой дед в 1917 году был в Америке? Он работал на ферме у моего прадеда, где повстречался с его дочерью (моей будущей бабушкой). Они полюбили друг друга с первого взгляда, как Ромео и Джульетта. Но счастье было недолгим. Прадед, узнав про их любовь, так рассвирепел, что едва не застрелил бедного русского пришельца. Бабушку (она уже носила под сердцем мою маму) срочно увезли в Париж к нашим дальним родственникам, а дедушку силой запихали на уходивший в Россию пароход. Вот такая грустная история приключилась, но, если бы не было на свете этой любви, не было бы и меня.

С надеждой на скорую встречу, твоя сестра Кэтрин.

P.S. Зови меня просто Катя. Я русская и люблю, когда меня называют по-русски. Твою фотографию и кое-какие сведения о тебе мне принесла мама из Конгресса русских американцев (она там активистка и даже занимает на общественных началах какой-то высокий пост). Мама тоже была очень взволнованна, но она говорит, что нужно ещё всё проверить. А я уверена, что сердце меня не обманывает.

Нежно целую тебя, мой милый брат».

Я держал в руках письмо и чувствовал себя первым человеком, получившим послание с другой планеты. Моё сердце бешено колотилось. Ай, да дед, ай, да сукин сын! Теперь понятно, почему он кроме затасканного цилиндра ничего домой не привез. Незаметно, чтобы никто не видел, как дрожат мои руки, я засунул письмо в карман и помчался на Пушкинскую площадь. Мне хотелось поделиться с кем-либо нахлынувшими на меня чувствами, но в огромной Москве поговорить было не с кем – все ушли на бесконечные митинги. Я надеялся, что памятник Пушкину вернулся на место и с ним можно будет поговорить по душам.

На площади я с трудом протолкнулся к памятнику сквозь митингующую толпу. Пушкин стоял на прежнем месте в своей обычной позе, его печальный взор был устремлен на очередного оратора.

– Ничего брат, Пушкин, скоро они разойдутся и я расскажу тебе невероятную историю, только ты, пожалуйста, не убегай никуда, как прошлый раз.

Я хотел показать ему фотографию деда и поинтересоваться: правда ли, что я и мой дед похожи, как две капли воды. Но фотографии в конверте не оказалось. Письмо находилось на месте, а фотография исчезла, словно её никогда там не было. Вполне возможно, что я положил её отдельно от конверта. Я обшарил все карманы – пусто: не было ни фотографии, ни бумажника, ни депутатского удостоверения.

Постепенно толпа переместилась на Манежную площадь. Я присел у постамента на гранитные ступеньки. Теперь поэт смотрел на меня. Что я мог сказать ему? А была ли вообще фотография в этом конверте? В письме не содержалось даже намека на наши родственные связи, если не считать отчества госпожи Ордынской. Моего деда звали Василий. Ну и что – мало ли в 1917 году русских мужиков с таким именем шлялось по Америке? И всё-таки я точно помнил, что держал в руках фотографию деда и читал письмо, написанное моей американской двоюродной сестрой.

– А как памятник по Москве бегал, ты тоже видел?

Я посмотрел наверх – туда, откуда прозвучал вопрос. Надо мной возвышался задумчивый памятник. Рядом никого не было.

В тот же день я написал ответ Конгрессу русских американцев в Вашингтоне.

«Уважаемая, тётушка! (Позвольте мне так Вас называть).

В России снова наступают окаянные дни. Пробуждение гражданской политической активности на моей несчастной Родине имеет такие же уродливые формы, как и в 1917 году, когда мой дед (Ваш отец) уехал в Америку в поисках лучшей доли. Все политические лидеры (и старые, и новые) говорят от имени народа. Складывается впечатление, что у нас два ненавидящих друг друга народа.

Вчера я был на Пушкинской площади. Здесь, в центре Москвы, проходил митинг. Гигантская толпа требовала отставки Горбачева, выражала решительную поддержку Ельцину, призывала всех граждан России «защищать демократические преобразования от КПСС и прочих фашиствуюших сил». А сегодня такая же по количеству толпа на этой же площади проклинала Ельцина и призывала сограждан «защищать демократию от так называемых демократов и прочих фашистов».

А что делает другой, не митингующий, народ? Пока молчит и только наблюдает. Но долго ли так будет продолжаться? В бунинских «Окаянных днях» есть такие строчки: «Народ сам сказал про себя: из нас, как из древа, – и дубина, и икона – всё зависит от обстоятельств, от того, кто это древо обрабатывает: Сергий Радонежский или Емелька Пугачёв».

Как точно подмечено, не правда ли? Сейчас и коммунисты, и антикоммунисты видят в народе только дубину, которой они размахивают на своих митингах. Никаких партий нет. Есть только горластые политические крикуны, называющие себя или социал-демократами, или кадетами, или анархистами или чёрт знает кем ещё. Все они появились в результате деления раковой клетки большевизма. Новые большевики, по сути, ничем не отличаются от старых большевиков. Их разум кипит, в глазах – нетерпимость и злоба, они спешат изменить мир. На смену старобольшевистской теории о возможности построения коммунизма в одной отдельно взятой стране (и ведь всё-таки построили!) приходит новобольшевистская теория о неизбежности развала Советского Союза (и ведь, не дай Бог, развалят!) и создании на его развалинах новой государственной структуры – прочного и нерушимого союза суверенных государств (вот здесь можно не сомневаться – не создадут). Более 70 лет Россия является лабораторией социальной алхимии. Безумные эксперименты продолжаются. И кто знает, как долго они ещё будут продолжаться?