Текст книги "Убей фюрера, Теодор"

Анатолий Евгеньевич Матвиенко
Убей фюрера, Теодор

© Матвиенко А.Е., 2018

© ООО «Издательство «Вече», 2018

* * *

Совершенно секретно

Народному Комиссару Внутренних Дел СССР

Генеральному комиссару госбезопасности

товарищу Г.Г. Ягоде

В следственном изоляторе НКВД ТАССР содержится гражданин Г.К. Мюллер, арестованный по обвинению в преступлении, предусмотренном ст. 58 п. 6 УК РСФСР (шпионаж).

Он представляет интерес для оперативной разработки в целях разоблачения резидентуры абвера в Мадриде.

Арест Мюллера произведён по материалам группы СГОН.

Считаю целесообразным перевести его в изолятор «Лефортово» и поручить разработку ИНО ГУГБ.

Начальник ГУГБ НКВД СССР

комиссар государственной безопасности 1-го ранга

Я.С. Агранов

Часть первая. Главное Управление Имперской Безопасности

Глава 1. Шпион

Новичка в тюрьме заметно с порога. Он только что миновал первый круг ада, изведал грубость при задержании, тяжесть обвинения, крушение тусклой надежды «разберутся же». Он растерян, надломан. И ещё не видел беспредела.

В переполненной транзитной камере с этим быстро. К чертям полетели запреты – содержать раздельно судимых и несудимых, ждущих суда или уже этапа в лагерь. Когда на одну койку, «шконку» по-тюремному, приходится более двух арестантов, свободных мест не найти и под нарами, все сидят вперемешку. Блатные верховодят, сплочённые, как стая хищников.

Новенький переминается в однобортном костюмчике, некогда пристойном, сейчас жёваном и с мазком крови на лацкане. Брезгует к чему-либо прикоснуться, и я его понимаю, сам был потрясён неделю назад. Жалкие потуги в области гигиены здесь не слишком заметны. Осклизлая пленка на полу, смрад немытых тел и кислых объедков набрасываются на человека, шокируют глубже, чем наглость конвойных. Потом привыкаешь.

Ноги новоприбывшего украшают сандалики, уместные летом в Поволжье. Но в лагере… Я шевелю пальцами в сапогах. На зоне они представляют такую ценность, что сплю не разуваясь. Все разговоры, что у своих красть – великий грех, то бишь «западло», в транзитной камере не стоят ни гроша. Здесь нет своих, нет долгих союзов, с кем бы ни скорешился, друга скоро увезёт этап. Но и тут приходится держаться земляков либо какой-то иной стаи, одиночку загрызут.

– З…здравствуйте.

Тоскливый взгляд скользит по равнодушным физиономиям сидельцев, плотно занятым нарам, на миг втыкается в крохотное оконце, забранное прутьями. А вот и комитет по встрече. В тюрьме очень мало развлечений, появление неопытного новенького вносит разнообразие.

Карманник из Ворошиловска по кличке Тунгус неторопливо плывёт по проходу в сопровождении фармазонщика Зямы, залётного одесского жулика. Я ненароком трогаю Василия. Его очередь спать, но концерт пропускать жалко. Вася присаживается и трёт глаза пудовым кулаком.

– Какие люди! – расцветает Тунгус. На побитой оспой роже щипача расплывается обманчиво-широкая улыбка с украшением в виде порванной губы. – Что ж так скромно-то? Барахлишко хреновато…

Всё достояние первохода одето на нём. В руках, нервно теребящих край пиджака, не видно узелка с едой, последнего гостинца с воли. Нечего отобрать, что можно было бы кинуть в общак и поделить меж семьями. Тунгус злится, оттого скалится в неискреннем дружелюбии.

– Не подскажите, уважаемый, где бы мне… – покупается на улыбку новенький.

– Кости кинуть? Найдём. По месту прописки.

Народ оживляется. Обычно прописка выливается в целый ритуал. Но в КПЗ, транзитках да в пересылках его не делают. Зачем, если эта камера не станет домом на многие месяцы и годы? Значит, Тунгус готовит веселье.

Ничуть не бывало. Он бесхитростно «ставит банку» кулаком в живот. Человек сгибается от боли, прикрывается руками. В общем, правильно себя держит – не лезет на рожон, не пытается драться с незнакомым блатным. Но и не прогнулся, не начал лебезить.

– Сымай клифт, пока юшкой вконец не изгадил.

Уголовник дёргает новенького за пиджак с кровавым пятном. Одежонка с узких плеч явно не по размеру квадратному Тунгусу, но сойдёт как ставка в очко.

Я толкаю Васю. Наш выход. Он прикрывает спину, массивный, словно шкаф. Боюсь, толку от него мало в проходах меж шконками. Кореш силён, но неловок. Зато создаёт антураж. Вроде как последний довод – если меня завалят, встрянет Вася-Трактор, мало не покажется.

– Беспредельничаешь, Тунгус?

Уголовник резко разворачивается. В узких от природы глазёнках блестит злость. Его голос звенит петушиным фальцетом. Это он зря. Авторитетные воры говорят тихо и веско.

Тунгус верещит:

– С каких пор мужики лезут в дела чёрной масти?

В базаре главное – идеологическая основа, это я ещё в школе усвоил, когда заучивали цитаты из товарища Сталина. Спорить с уголовниками надо правильным языком, «ботая по фене». Мне, почти интеллигентному, воровское арго даётся тяжко. Каждую фразу проговариваю внутри себя, чтоб выдать без запинки и с подобающим выражением.

– Мужикам тоже по понятиям охота жить, – начинаю я и моментально получаю поддержку сокамерников. Большинство из них – «мужики», к воровской масти не принадлежащие, сидят за бытовуху, алименты и прочие непочётные дела. Апелляция к тюремному закону делает меня правдолюбцем, а Тунгуса – еретиком. Чморишь первохода, банку выписал, прикид берёшь на гоп-стоп. Не, это не по понятиям.

Карманник загнан в угол. Если спасует, уронит себя в глазах чёрной воровской масти, на всю оставшуюся отсидку его репутация будет подмочена.

– Борзеешь, Волга? Забыл, что до смертинки три пердинки?

Одессит Зяма заходит слева, насколько позволяет камерная теснота. Его должен отсечь Вася. Если не проспит.

– На понт берёшь, Тунгус?

Это уже прямой вызов. Я не оставил вору шансов выкрутиться без драки. Он миролюбиво машет рукой, типа «ну ты чё», а вторая нащупывает алюминиевую кружку. Нормальный приём – отвлечь внимание, потом швырнуть мне в лицо какую-то мелочь. На полсекунды я впаду в замешательство и, если Тунгус не оплошает, очнусь на полу не раньше чем через полчаса, основательно битый.

Кружка летит в пустое пространство, где только что был мой нос. Я встречаю Тунгуса растопыркой. На зоне бокс не канает, лишь варварские удары – в глаза, в горло, по яйцам. На-а-а! Со всей ненавистью к отродью. Так, очередь его напарника. Зяма получает сапогом. Под шконкой раздаётся стук, когда он врезается во что-то твёрдое.

Тунгус на коленях. Голова опущена, не вижу, что делают его руки. Поэтому предпочитаю добить, не ожидая какой-нибудь подлости. Хватаю за подбородок, резкий рывок вверх. Колено врезается блатному в нос. Урка падает, из пальцев вываливается заточка. Вздумал мне брюхо вспороть, козёл?

Новоприбывший бочком протискивается мимо бессознательной тушки вора. Уже выпрямился после банки, только дышит сипло.

– Товарищ… э-э, Волга. Позвольте мне к вам?

Учится. Погоняло моё запомнил и смекнул уже, что одиночки не выживают. Решил примазаться к сильному.

– Чо, нам шестёрка нужна? – басит за спиной Трактор, и мне второй раз приходится вступаться за новичка.

– Ясен пень. Блатные на нас зуб имеют.

Так что лишние глаза не помешают. Их обладатель робко садится на самый краешек койки. А в камере поднимается шум. Оказывается, Зяма грохнулся к опущенным. У блатных это считается трагедией, несчастным случаем, когда человек невольно прикоснулся к барахлу педерастов. Теперь он заражённый-прокажённый, уважающий себя вор руки ему не подаст.

Не знаю, как сложились бы отношения с блатными, боюсь – скверно, но Зяму, Тунгуса и двух авторитетных воров забирает этап. Спасённый мной недотёпа жмётся поблизости, боится отойти даже к параше.

– Меня зовут Ганс Карлович Мюллер…

– А погоняло? – вопрос повисает в воздухе, и задавший его Василий врубается, что новичок не знает лагерный диалект. – Ну, кличут тебя как?

По кислой и какой-то бесцветной рожице Мюллера заметно, что о главном атрибуте заключённого он даже не задумывался.

– Ща крикну в окно: тюрьма, дай имя! – щерится мой напарник. – Такую кликуху дадут…

– Да ясно какую, раз Ганс Карлович, – вклинивается сосед напротив. – Фашист!

В камере сложно хранить секреты. Слышно почти всё. Как ожидалось, другие сидельцы поддерживают. Гансу ничего не остаётся, как принять. Vox populi vox Dei, глас народа – глас божий.

– Фашист так Фашист, – я пресекаю робкую попытку шестёрки отмахнуться и задаю следующий вопрос, перечисляя воровские специальности. – На фармазона или, там, блинопёка не похож. По какой статье?

– Пятьдесят восьмая, пункт шесть, – он жалко улыбается и смотрит мне в глаза, будто ждёт сочувствия в абсурдности обвинения. – Немецкий, стало быть, шпион.

Это зря. Потом, на Колыме или в Магадане, политические собьются в кучу. Здесь, среди разношёрстной уголовки, враг народа становится изгоем. Блатные в такие игры не играют. «Советская малина собралась на совет, советская малина врагу сказала: нет!» В транзитках и пересылках лучше скрывать политическую статью до последней возможности.

– Яволь, герр шпион. И как угораздило?

– Да какой я шпион… – Фашист нервно приглаживает пятернёй жидкие светлые волосы, не остриженные пока наголо. – Работал в Липецке, там была военная авиационная школа, готовили немецких лётчиков. До Гитлера! А мне говорят – нацисты тебя завербовали. Когда фюрер пришёл к власти, немцы уехали.

– А ты? – невольно копирую манеру следаков. Но Мюллер не рассказывает гладко, приходится понукать.

– Перевели на Казанский авиазавод.

– Шпионить! – радостно подсказывает Василий, я шикаю на него.

– …Конструктором. Инженеров арестовали в прошлом году, когда упал «Максим Горький». Ну, АНТ-20. Слышали?

Кто ж не слышал.

– Твоя работа? – снова встревает любопытный сосед, другие сокамерники клеят ухо.

– Что вы! В него какой-то умник на истребителе врезался. Хороший был самолёт. Потом успокоилось всё, в этом году опять… Меня ночью взяли, из общежития. С немцами в Липецке общался? Выходит – шпион, вредитель и диверсант.

Недоверие в камере такое густое, что можно резать ножом. Тут все невиновные, с их слов, конечно: «мусора дело шьют, волки позорные». Но каждый знает про себя, что рыло в пуху по самое не балуйся. Значит, и Фашист не зря елозит по шконке тощим задом.

Демонстративно теряю к нему интерес. Если что-то важное имеет сказать, молчать не будет. Вон сколько наплёл про секретные дела – немецкую учебку и авиационный завод.

За следующие сутки Мюллер расспрашивает про тюрьму и понемногу привыкает к новой жизни. Раньше был личностью, теперь простой зэка. Эти две буквы – ЗК – недавно означали «заключённый Каналстроя». С завершением Беломорканала так зовут нас всех.

Мне в двадцать один смешно его поучать, вдвое старшего, попутно гонять с мелкими поручениями. Тем более сам за решёткой сижу всего на неделю больше. Может, он и правда шпион, мало о нас сведущий?

– Вас Волгой величают, потому что вы с Поволжья?

– Не угадал. Слышал, как судья на ринге кричит «бокс»? Или на фехтовальной дорожке «ангард»? «Волга» на блатном языке означает сигнал к драке.

Фашист добросовестно учит феню. В лагере без этого невозможно.

– А как вас до тюрьмы звали?

– Теодор Нейман.

Его глаза мутно-оловянного цвета подозрительно выпучиваются.

– Еврей?

Вася радостно гыкает. Точно, новенький наш – Фашист, раз не любит евреев. Объясняю, что евреем был Зяма, он же Зиновий Гойхман, схлопотавший от меня по мордасам. Я из немецкой поволжской семьи.

Ганс Карлович побаивается Васю, больше ко мне тянется.

– Скажите, Волга, вы человек образованный, в отличие от… От остального контингента. Как же вы… во всём этом…

Во всём этом дерьме? Кричу от восторга! С детства мечтал. Но – так выпало.

– Первые сутки на стену лез. Задирался и дрался со всеми, чуть не пришили. Потом один дедок, из воров-законников, тихо так говорит: не мельтеши. Прими зону, и она тебя примет. Другого не будет. И завтра, и через месяц, и через год. Я твёрдо решил приспособиться и выжить, сколько бы ни впаяли – десять, пятнадцать лет. В лагере моя образованность до звезды.

Оловянные глазки Фашиста изумлённо моргают.

– Но в лагере есть же культурные! Инженеры, служащие.

Смотрю сочувственно.

– Есть. Их так и зовут – лагерная пыль. Выживать на зоне, даже получать некие радости этой жизни умеют только воры. Я у блатных учусь – держаться, говорить, вести себя «по понятиям».

– Получается?

– Не всегда. Зачем-то на Тунгуса с Зямой сорвался. Подфартило – этап ушёл. Законники мне бы растусовали, что рамсы попутал, – замечаю его непонятливость и перевожу с тюремного на русский. – Популярно объяснили бы мою ошибку, возможно – пером в бок.

Ганса не радует перспектива становиться законченным зэком.

– Покурить бы…

Ну, здесь нет папиросного ларька. Пиджак с кровавым пятном уплывает в недра камеры, взамен получаем горсть табака-самосада и кривые обрывки газетной бумаги.

– Учись, Фашист, – веско талдычит Василий. – Курева всегда мало.

Он глубоко вдыхает вонючий дым, отдаёт мне самокрутку. Бывший владелец пиджака получает бычок последним. Всего одна жалкая затяжка, и огонёк обжигает пальцы.

– У вас в Германии небось сигары буржуйские?

Новичок не успевает ответить Трактору, что он советский немец. Наши национальные откровения прерываются. Пупок с лычками сержанта выводит меня и Мюллера в коридор, втыкает носом в стену. Гремят замки, лязгают двери, повторяя в миллиардный раз тюремную музыку. Нас ведут куда-то вниз через бесконечные лестницы и проходы, широкие по дореволюционной моде. Но даже бесконечность рано или поздно достигает финиша. В нашем случае это пенал метр на два метра, не только без койки, но даже без стула. Наконец меня вталкивают в допросную камеру, где стол и два табурета, всё привинчено к полу. Хмурый лейтенант госбезопасности топчется на ногах. В руках у него тощая папочка с моей фамилией на обложке, протягивает её капитану, что занял насест за столом.

– Ещё один, товарищ капитан. Пятьдесят восьмая – двенадцать, недонесение о контрреволюционном преступлении.

Старший из двух гэбэшников – наверняка любимец женщин, чернявый красавчик кавказского типа с тонкой полоской усов. Летёха такой же простой, как все наши поволжские. Молодая лысина и полнота здорово портят облик грозного гэбиста с орденом Красного Знамени на застиранном сукне гимнастёрки.

– Связан с Мюллером?

– Нет, товарищ капитан. Член семьи изменника Родины. Его тоже – в Москву?

Дело принимает неожиданный оборот. Откуда-то свалились залётные москвичи. Лубянка забирает Фашиста у Казанской госбезопасности. Вот новости! И меня заодно?

– Обязательно! – смуглая рука с редкими волосиками властно шлёпает по столешнице. – Что вообще у них за порядки? Почему, ёпть, враги народа в одной хате с блатными? Не во внутренней тюрьме НКВД?

Я сочувственно киваю. Да, непорядок! И общество ворья опостылело.

Капитан не обращает внимания. Он рассматривает листики моего дела, ту часть, что пришпилена к тюремной «истории болезни».

– ЧеСеИР – не преступление. О чем же ты, паскуда, умолчал? Небось отец готовил поджог в паровозном депо?

Вопросы падают один за другим, поставленные жёстко, пусть не слишком благозвучно. И косноязычно. Едва успеваю отбрехиваться.

– Трищ капитан, разрешите, я его спрошу, – суетится лейтенант.

Тот кивает, и мне в торец влетает первая зуботычина. Пока – предупредительная. Отчаянно кручу головой, молюсь истово: не знал ничего об отцовских делах, гражданин начальник, иначе бы как Павлик Морозов…

Стенания прерываются ударом. И как по заведённому: вопрос – удар. Аккуратно лупит, не калечит. Я, как и многие другие в допросных подвалах, мучаюсь с выбором – сказать товарищам с синими петлицами некие слова, побои прекратятся. Но…

– В Москве доработаем, – останавливает коллегу капитан. – Давай Мюллера.

В пенале холодные стены. К ним мучительно приятно прижаться после допроса. Так коротаю время, пока в клетуху не возвращают Фашиста.

Облик его, до того бесцветный, что прошёл бы мимо него на улице – не заметил, теперь расписан палитрой сумасшедшего художника. Трогаю свои распухшие губы. Боюсь, выгляжу ничуть не лучше.

– Я здесь не вынесу…

– Вешайся.

– Теодор! – немец наваливается на меня, словно в порыве похоти, и яростно шепчет на ухо. – Нас отправят в Москву. Нужно бежать по пути!

– Отвянь, а? Выход отсюда один – оттрубить от звонка до звонка и откинуться.

– Меня обвиняют в шпионаже! Могут и в расход. Вам просто говорить, статья-то уголовная.

Тут и огорошиваю его, что сам хожу под пятьдесят восьмой, только не кричал об этом на каждом углу. В транзитке и пересылке катит, дальше тихариться бессмысленно. Опытные говорят – в лагере на перекличке зэк называет статью.

– Майн Гот! Вот почему вас тоже в Москву…

Мы снова шагаем по тюремным коридорам, впереди маячит узкая спина с влажным потным пятном на рубахе. Ночью он прижимается губами к моему уху, и неожиданно всё меняется.

Сокамерник говорит на современном немецком, что учили в школе, а не архаичном наречии фольксдойче. Главное, тон другой. Ещё час назад мужчинка был никакой, камерная шестёрка, даже имя его «Ганс Мюллер» в Германии звучит как «Иван Петров» в России. Слышен тихий голос человека, привыкшего командовать и ожидающего повиновения. Я раздражённо его одёргиваю.

– Ты, часом, не ссученный? Врезали мусора по арбузу, подписался меня на рывок подбить и куму вложить?

А он опять за своё.

– Вы умны не по годам, Тео. И прекрасно понимаете, что нормальная жизнь вас не ждёт никогда, даже если выдержите лагерь. Поражение в правах, вечное поселение вдали от крупных городов… Согласны прозябать или возьмёте судьбу в свои руки?

Я крепко сжимаю пятернёй его распухшую щёку. Шипит от боли, но терпит.

– Ты кто, мать твою через колено?

– Не тот, за кого меня принимает госбезопасность. Я очень непростой человек. Могу сильно помочь вам, если сбежим.

Обрываю его фантазии. Пусть сбежим – что тогда? Воры имеют какой-то шанс, их на воле встретят, поддержат, спрячут до поры… Но кому нужны мы, двое беглых контрреволюционеров?

Наутро нас вызывают по одному. Фашист собран, спокоен. Больше его не били. Меня тем более. Затем роскошное авто марки ГАЗ-А выкатывается из тюремных ворот на улицу Красина. Коротко стриженный затылок капитана маячит перед лицом. Лейтенант Чувырин развалился на заднем сиденье. Мюллер нацепил привычную уже маску интеллигентной размазни и жмётся ко мне, подальше от лейтенанта.

Словом, едем по первому разряду, а не в милицейском «воронке». День стоит солнечный, до вокзала близко. Прелесть поездки портят наручники. Левое запястье пристёгнуто к Фашисту браслетами из тёмного металла. Не удивлюсь, если царских времён.

Новенький чёрный фаэтон приковывает к себе множество взглядов. В центре Казани всего несколько древних автоколымаг, не свежее наручников. А так – подводы, брички, пролетки.

Я тоже ловлю на себе взгляд. Из-под личины размазни прорезался ночной Мюллер. Оловянные глазки кричат: ахтунг! Последняя возможность бежать!

Знает, сволочь, после пересылки ждёт тюремный вагон, потом – неприступные стены московских изоляторов. В итоге, если его не прислонят к шершавой стенке, попадёт в лагерь. Там рвануть легче лёгкого. Но некуда, кругом тайга.

Отворачиваюсь. Пусть мучается.

Тут колесо Фортуны делает поворот. Капитан приказывает тормознуть.

– Чувырин! Сгоняй за папиросами.

Лейтенант топает в магазин за углом. Водитель немедленно вылезает из-за баранки, поднимает левую створку капота. Наверно, очередной раз переживает триумф в глазах казанских мальчишек, колупаясь в кишках новенького авто.

Чувствую возню. Мюллер вытаскивает из шва на брюках тонкую проволочку с загнутым концом. Миг – и наручник выпустил мою руку из похотливых объятий. Рыбьи глаза приказывают: действуй, камрад.

На миг зажмуриваюсь, как перед прыжком в ледяную воду. Погнали наши городских!

Шею капитана сдавливает удушающий приём. Опер дёргается, хватает моё предплечье. Правильнее тянуться было к кобуре. Вместо хозяина вытаскиваю его наган. На глазах изумлённой публики пара арестантов с синими рожами выпрыгивает из машины.

Водитель едва успевает вынуть из мотора запачканные руки. Вырубаю его банальным апперкотом в печень.

– Куда?

Мюллер решительно кивает на боковую улочку в сторону железной дороги. Правда ли у него схрон или просто импровизирует? Посмотрим.

Он – плохой бегун. Припадает на ногу. Наверно, Чувырин врезал ему в коленку. Я на голову выше, но совсем не в восторге от перспективы тащить подельника на себе. Толпа зрителей с энтузиазмом расскажет второму гэбэшнику про вектор нашего бегства… Оп, накаркал!

– Ста-а-ять, козлы драные!

Между глухой стеной какого-то склада и покосившимся забором раскачивается толстый лейтенант, едва переводит дух после стометровки. Догнал-таки. Уймись, а? Отпусти нас от греха подальше, я тебя пощажу, как капитана и водилу.

Но нет. Рожа потная, красная, наган пляшет в руке, вот-вот выстрелит. Погибать из-за дурости? И я решаюсь. Просто выхода другого нет. Шаг в сторону, за спину Мюллеру, чтоб не видно было, как выдерну капитанскую волыну. Стреляю под рукой подельника. Сто раз бы так, нарочно не попал бы. Пуля пробивает гимнастёрку под орденом Красного Знамени. Чувырин опускает ствол и изумлённо глядит вниз, на яркое пятно. Струйка крови выкатывается из жирных губ. Объёмная туша растекается по мостовой.

– Вышак… – я хватаю подельника за косоворотку и трясу как грушу. – Под вышак меня подвёл, Фашист!

Он цепляется за мои руки, в одной из них дёргается наган, дуло уставилось в фингал на его скуле.

– Успокойтесь, Тео! Мы уедем туда, где казнь большевика считается доблестью.

– Пшёл на…

Пытаюсь сбросить его, но тщетно. Знает же, что пропадёт без меня, хромой, избитый, с легавыми на хвосте. А вспомнит ли потом, кто его вытащил, – вопрос.