Текст книги "Не американская трагедия"

Часть 2. Вера, Надежда, Любовь

 
Если б мне всемогущество было дано –
Я бы небо такое низвергнул давно!
 

– Ваши мама дома? – незлобно, но возбуждённо выдохнул носатый грузин, вывалившись из своей «Победы».

На спокойном всегда, неоживлённом перекрёстке волею судеб встретились пятилетний белобрысый мальчонка и одинокая машина. Неизвестно, кто испугался более: мальчонка или взопревший в одно мгновение водитель. Переднее колесо машины мягко прокатилось по пальчикам маленькой пухленькой ножки, не причинив видимого вреда, лишь оставив оттиск протектора на лёгких летних сандалиях ребёнка.

– Паслуши, кацо, как можьна пускать ребьёнка дарогу? – сердито пропыхтел покрасневший, как бурак, грузин, обращаясь к предполагаемым родителям.

Справившись с охватившим его оцепенением, он усердно вытер платком выступившую на лысой голове испарину. В машине он был один.

Редкие провинциальные прохожие, всегда жаждущие зрелищ, начали собирать толпу зевак, где каждому вновь прибывающему пересказывали случай, с каждым разом, фантазией рассказчика, обрастающий новыми деталями. Стоило водителю ступить ногой на землю, замерший до сих пор как вкопанный мальчонка схватился и со всех своих полненьких кривеньких ножек дал стрекача в сторону угловой усадьбы. Мальчонка с лёту шлёпнул двумя ладошками в гуднувшую набатом железную калитку, всполошив опёртую на изгородь, наливающуюся плодами тяжеловесную ветвь цитрусовых. Грузин в недоумении возвёл вверх две руки, поохал некоторое время, жестикулируя на публику и в конце концов, осознавая: слава Богу, всё обошлось благополучно. Напоследок, продолжая жестикулировать, эмоционально ругнулся, спасая свой престиж водителя, плюхнулся на сидение и очень медленно покатил восвояси. А мальчонка замер с другой стороны забора, сквозь щель наблюдая за событиями на дороге, готовый при малейшей необходимости спрятаться в лабиринте построек хозяйского двора. Собравшиеся на перекрёстке, явно озадаченные прозаичностью концовки, начали под громкие реплики расходиться.

Оживившийся по случаю перекрёсток стал обретать свою исходную значимость. Переваливаясь на рытвинах, запряжённая полудохлым спотыкающимся конём, проскрипела одноосная тележка, гружённая гравием. Управляющий унылым транспортным средством, известный в местечке шут и балагур Евгений – сын в прошлом состоятельного владельца винной монополии, тихо помешанный на почве несправедливой национализации, напевал скабрёзную песенку собственного сочинения: «Сана, сана, санастр…» – чем всякий раз вызывал усмешку окружающих.

Мальчонка частенько, так же наискосок, пересекал этот тихий перекрёсток, держа главной целью заветную калитку. Подобный казус произошёл впервые. До сих пор запретный вояж сходил ему с рук. Глубокая колдобина в самом центре улицы, в сочетании с витающим вокруг провинциальным духом, вполне соответствовала гоголевским страстям, а на фоне спрятавшихся за глухими изгородями добротных домов в национальном стиле лишь придавала пейзажу некоторое видоизменённое толкование. В течение дня через перекрёсток проходило всего-то одна-две телеги да две-три машины, отчаявшиеся найти в другом месте лучшее полотно дороги.

Там, откуда пришёл мальчонка, располагался второстепенный хозяйственный двор – отдалённый придаток воинской части. Во дворе ржали кони. Соседствующая с двором стена барачного сарая не скрадывала перестука копыт, и семьи военнослужащих, нашедших здесь временное пристанище, день и ночь «наслаждались» жизнедеятельностью конюшни: матерно поругивались солдаты-коновожатые, шуршала солома, звучным водопадом опорожняли мочевые пузыри кони. В заветных для подрастающих мальчишек трущобах начиналась жизнь молодых семей. Предостережения любящей мамы не могли сдержать мальчонку два раза в неделю не нарушить строжайший запрет: не ходить одному в гости через дорогу. Молоденькая медсестра – его мама, ещё не успела освоить всех азов кулинарного искусства. Пирожки с яблочным повидлом у неё получались на славу, а вот хрусткий хворост, с обильной обсыпкой сахарной пудрой, ей пока не удавался – он же его так любил. Стоило мальчонке войти в помещение – красивая черноволосая женщина с заблудившейся в висках ранней проседью с ходу ловко подхватывала его на руки, будто давно стояла в ожидании у двери:

– Кирюша, мой мальчик!

Во взгляде и откровенной от сердца радости, в её лице светилась любовь к этому наивному непорочному существу. Мимика женщины с усилием, и то лишь на мгновение, сделалась строгой:

– А мама тебя, мой милый, отпустила?

У мальчонки забегали два озадаченных мотылька глаз, он заюлил, хотел соврать, но не смог и только быстро-быстро захлопал белыми ресничками, выдавая себя с головой.

– Кирюша, я ведь просила тебя – дорога всё же! – быстро смилостивилась женщина, крепко тиснув мальчонку к груди. От перехлёстывающей через край любви она не могла долго притворяться. Через минуту Кирюша уже уминал за обе щеки то, из-за чего натерпелся страху на дороге. Сквозь лёгкую пелену оставшейся на лице вины, он усердно морщил лобик, выбирая, с какого хвороста начать раньше: того, что с пылу-жару порумянее, или с того, что обильнее обсыпан пудрой. Дома его кормили вдосталь, но сладким не баловали, а страсть к сладкому брала верх над страхами: и от коварства дороги, и от усатых грузин, норовящих при всяком удобном случае ущипнуть за щёчку.

Тётя Вера – по совместительству кондитер-любитель. У хлебосольной грузинской семьи вот уже восемь лет после окончания войны она снимала комнатку, служившую ей и спальней, и столовой, и гостиной – всем, где протекала её состоящая из таких маленьких радостей жизнь. Она обожала гостей – всегда была рада им и, казалось, пекла только для гостей и своего любимого Кирюши – сама она сладкого не предпочитала.

Приятно вспоминать о тёте Вере, всякий раз окунаясь в светлый мир прошлого. Можно привести массу других достоинств тёти Веры, но эти воспоминания рождают слёзы от бессилия что-либо изменить и безвременной потери главной отдушины. И всё же без попытки открыть собирательный образ поколения проживающих жизнь, но не вкусивших достойной порции своего счастья не наступит удовлетворения от исполненного долга. Тётя Вера осталась ярким представителем огромной армии личностей, растоптанных временем. Родившаяся в год Октябрьской революции, для меня она стала символом известной эпохи. Прочитав эти строки, она, возможно, пожурила бы меня. На самом деле я никогда не слышал от неё и слова недовольства текущим временем. Чего там было больше: природной неприхотливости, умения увидеть наметившиеся перемены или её великодушия – можно только философски предположить. Главную роль сыграла закваска отставного царского есаула – её отца, своим железным духом вложившего большой смысл в данное ей имя – Вера. Двум другим её сестрам дали не менее значимые имена – Надежда и Любовь. К сожалению, их поколениям до конца жизни так и не удалось вкусить положенной по статусу человека своей составляющей счастья. Того Главного Счастья, что сулила, всем без исключения, Конституция Великой России.

Пограничная застава, расположившаяся в распадке двух пологих хребтов, как раз на пути короткого броска из Турции, жила повседневной напряжённой жизнью. Обозрением с верхней точки одного из хребтов далеко внизу виднелась крыша казармы. П-образная пристройка здания предназначалась для офицеров и сверхсрочников с семьями. Несколько небольших комнат, соединённых общим коридором, являлись по сути той же казармой, с той лишь разницей – ночью члены семьи могли хоть как-то уединяться. Под нехитрым прикрытием фанерных перегородок, не стесняясь посторонних глаз, в короткие, тревожные всегда ночи молодые могли приласкаться, пошептаться наедине о раздирающих противоречиях большой политики, в спешном порядке отлюбить друг друга, получая кроху от того большого, принадлежащего по праву тебе.

Шестьдесят человек личного состава под командой капитана Макарова контролировали трудный участок границы, самый удобный для незаконного пересечения. В тяжёлом воздухе начала сорок первого здоровый горный климат на несведущий взгляд мог показаться раем. Всё, что происходило в предыдущие годы: мирные перебежки горцев по родственным связям, шалости косматых жителей леса – медведей, в добавку к мелким недоразумениям с оплошностью новобранцев – ушло в небытие. Нынешние нарушения пограничного режима редко обходились без стрельбы. Случались потери в личном составе. Отеческая забота командира, тонкое знание им особенностей местности и Закавказья в целом сводили на нет потери. Капитан Макаров – выходец из местных, из семьи учителей, осевшей здесь сразу после сепаратиста Ноя Жордания. Охвативший в то время большинство молодёжи патриотический порыв внёс коррективы в его жизненное кредо. Он не пошёл по стопам родителей. По природе Макаров не был шагистом – мягкий, покладистый, рассудительный – совсем не военный, только через восемь лет службы решился изменить курс судьбоносного вектора. Он сделал свой окончательный выбор: его призвание – не армия и не армейская карьера, а собственная внутренняя дисциплина и литература. Он поступил и успешно учился заочно в педагогическом вузе – единственном ближайшем, родственном своему выбору, учебном заведении. Все годы службы вёл дневник впечатлений, систематизировал груду внепрограммной литературы, заодно набирался житейского навыка, который не почерпнёшь и в самом престижном учебном заведении. Полностью закрыл четвёртый курс, на радость стареющим родителям. Он надеялся с окончанием института армию оставить. В эти тревожные месяцы весны сорок первого на учёбу не удавалось отвести и одного часа – моральной составляющей и свободного времени не оставалось. В череде напряжённых суток отвлечение для занятий виделось большим кощунством. Заставу лихорадило днём и ночью. Активизировались переходы диверсантов. Из-под пера его выходил не фрагмент его большого замысла, а ставшие системой рапорты в штаб. Капитан высказывал в них очевидные подозрения о готовящейся войне. Всякий раз его урезонивали и многозначительно просили молчать. По свойству характера, в докладе очевидного Макаров становился настойчиво упрямым – продолжал отправлять рапорты – в возбуждении случалось уходить от формы.

Что же касалось его личной жизни, взаимоотношений со слабым полом – здесь он пасовал. Ходить бы Макарову с его скромным нравом да с невысказанной правдой в отдалении от цивилизации в вечных холостяках, а его родителям – навсегда потерять надежду обрести внуков, если бы не господин случай.

В то время Макаров занимал должность заместителя начальника заставы. Спокойная обстановка позволяла выкроить время для подготовки зачётов в институт и закрывать планомерно сессию за сессией. Учёба давалась легко, особенно на фоне сокурсников – рабочих парней и девушек – помогал хороший школьный багаж. С блеском сдав очередной профилирующий предмет, в гордом одиночестве он вышел прогуляться на Приморский бульвар. Шурша гравием аллеи, Макаров плыл в радужных воображениях, как сентиментальный школьник. Перед ним отливало красками небосвода море, нашёптывая развязку романтического сюжета будущего литературного бестселлера. К тому времени Макаров баловался, пописывал. Всхлипывание сбоку вернуло его в реальность. На лавочке, в густой тени раскидистой магнолии, уткнувшись лицом в колени, плакала миловидная темноволосая девушка.

Стройный, аскетически скроенный Макаров мог привлечь внимание женского пола, но в нередкой задумчивости представлялся скучным букой. Не выйдя ещё полностью из своего сюжета, он справился о причине слёз. Девушка испуганно сжалась, встретившись глазами с суровым военным, однако плакать перестала. Со своей бравой выправкой ему бы брать женские бастионы, а Макаров, потупившись от застенчивости, тихо спросил:

– Вас обидели?..

В следующее мгновение девушка с интересом посмотрела на лейтенанта-пограничника, так не похожего на её знакомого артиллериста. Горячий молдаванин вскружил голову одновременно двум девушкам. Девушку звали Верочка – она совершенно случайно увидела своего артиллериста гуляющим под ручку с другой. Договорённая встреча, или, по серьёзности его обещаний, свидание с ним, предстояло назавтра. Сегодня Верочка сокращала путь, возвращаясь с курсов кройки и шитья. Ей стало обидно до слёз, больше не за то, что её обманули – за другое, накатило за всё сразу. За сиротскую жизнь без родительского тепла, за тяжёлую опеку над двумя младшими сёстрами – за потерю мелькнувшего лучика счастья. В карих глазах Верочки загорелась искра мести, так похожая на волевые искры в глазах её безвременно ушедшего отца. В голове созрел дерзкий план. Внушаемый характер Макарова хлебнувшая на своём коротком веку Верочка вычислила сразу. Она кокетливо утёрла мокрые глаза, мило улыбнулась. Не изведавший женских коварств, лейтенант поддался на просьбу Верочки. Она решила проучить ловеласа-артиллериста – попросила проводить её по причине скверного самочувствия. Долго кружить под ручку с лейтенантом не пришлось – сладкая парочка сидела в обнимку на отдалённой скамейке. Верочка провокационно демонстративно прижалась к Макарову – прошлась настолько близко, что старшина-артиллерист был вынужден подняться и поприветствовать старшего по званию. Верочка ликовала, поймав его потерянный взгляд. Так началась их история – её и Макарова, выросшая со временем в неброскую, но содержательную любовь. Они встречались не чаще одного раза в месяц – чаще не получалось. Лишь через год, выдав замуж среднюю сестру Любашу, со спокойной совестью, без «фанфар», во время очередной сессии Макарова они тихо расписались. Вскоре Верочка укатила в горы по новому назначению Макарова. Младшую, Надечку, взяла на себя Любаша.

Приученная к труду и активному образу жизни, от незанятости Верочка заскучала. Она искала и нашла выход своей кипучей энергии. Из купленных по случаю кусков ткани, что покоились забытыми свёртками по чемоданам жён сослуживцев мужа, Верочка кроила и шила фантастически модные блузки и юбки. Скоро с её же подачи на заставе закукарекали молодые петушки – в этом она нашла отдушину от безделья. В горах окрест, где располагалась застава, обильно плодоносили каштаны. До сих пор подспорьем к солдатскому столу служило мясо диких кабанов, жирующих на его плодах. Дефицита в нём не было, но в напряжённых условиях наступившего времени вылазки мужей на охоту стали небезопасны. Верочка буквально выжала из начальника куста полковника Варшаломидзе машину – преподнесла ему выкладку расчёта, несущую явную финансовую выгоду. На откорм взяли молодых поросят. Верочка организовала заготовку каштана и желудей – вековые деревья кольцом опоясывали заставу. На даровом подножном корме свинки быстро набирали вес. К сырому застоявшемуся воздуху ущелья ближе к обеду примешивался аппетитный запах сдобренной мясом солдатской каши. В маленьком, закрытом от мира гарнизоне трудно скрыть изъяны личности – у Верочки, казалось, их не было. Её любили за универсальность, за весёлый нрав, за трудолюбие, за умение сострадать чужому горю. Ко времени, когда Верочка отяжелела ребёнком, подсобное хозяйство успело встать на хорошие рельсы. Бойцы-пограничники, выходцы из села, со знанием дела, в свободное от нарядов время, не без удовольствия несли там общественную нагрузку.

На последнем месяце беременности Макаров отвёз Верочку в селение к своим родителям. При амбулатории села существовала небольшая больничка – там она и собиралась рожать. Застава находилась в субтропическом поясе, но в горах географическое местоположение было смещено климатически – здесь, в отличие от равнины, и в мае ночи оставались холодными. В редкий полдень по затишкам ненадолго припекало. Стойкое тепло приходило внезапно, когда холодный тягун со стороны Эльбруса отворачивал, и обычно достигало апогея к началу августа. Жаркое южное солнце быстро навёрстывало долги, успевая за короткое время и под вековой кроной иссушить дерновой слой. Многочисленные малые ручьи, набухшие с таянием верхних снегов, проваливались вглубь к недрам, оставляя напоминанием о своём существовании извилистые сухие каменистые русла. До конца сентября короткая, но изнуряющая жара загоняла лесных обитателей к редкой теперь воде, там мрак непроходимой лесной чащобы бережно хранил её нежное перешёптывание слезящимися перекатами. Ночь в горы приходит внезапно, стоит солнцу уйти с небосклона. Вся живность леса активизируется с приходом темноты – запахи жизнедеятельности человека привлекают её внимание. Склоны гор, едва сумрак успевал сковать их полным мраком, просыпались заунывным причитание шакалов. В промежутках их тоскливая перекличка дополнялась тявканьем лисиц да страшилками умудрённого лесной жизнью филина. При кажущейся дикости окружения чувствительные люди и в этих условиях находили свою особую радость. Макаров относился к плеяде тех счастливых людей, что упивались буйством лесной жизни.

Май отсчитывал последние дни – Верочка уехала неделю назад. После её отъезда Макарову не хотелось бывать дома – он умышленно задерживался на службе. Уютное гнёздышко перестало без Верочки быть таковым – оно его не влекло. Одно напоминание о руках Верочки вызывало отупляющую слезливую тоску. Верочка вошла в его жизнь прочно и навсегда. До Верочки Макаров мог долго общаться со старым дубом как с живым существом – с появлением Верочки его жизнь окрасилась ореолом счастливого быта. Теперь он не искал возможности заскочить домой и тоску гасил службой, часто выполняя обязанности подчинённых. Возвращаясь под утро с дальнего дозора, Макаров падал от усталости и быстро засыпал, часто не раздеваясь, иногда даже забывая ослабить портупею. Отъезд Верочки ещё более ужесточал время. Не получая от руководства морального удовлетворения, капитан пытался философски подойти к осмыслению времени. Тревожные вести с западной границы он напрямую связал с активизацией нарушителей на приданном ему участке границы. Под давлением свыше Макарову пришлось отправить в отпуска нужных сейчас опытных следопытов-сверхсрочников. Возможно, именно поэтому задержания вживую не удавались. В отпуск демонстративно препроводили группу, костяк отряда. На осмотренных после перестрелок трупах нарушителей стали обнаруживать рану в затылке. Вероятнее всего, кто-то боялся утечки информации. Обстоятельства требовали экстренных мер, а руководство твердило о провокации. Наивный Макаров выходил из себя, это создавало общую нервозность. Несмотря на увещевания и откровенные одёргивания начальства, он бомбил центральное управление региональных пограничных отрядов тревожными рапортами.

В ночь на первое июня Макаров сел за очередное «творчество», включил весь опыт психологических познаний, устранил из обихода всякую злость за непонимание. После активизации нарушений вдруг наступило настораживающее затишье. Перед этим выдвинутые дальше дозоры он укомплектовал и проинструктировал сам лично. Зрела мысль, что те, «кто-то», нащупали слабину на стыке застав, та сторона готовит крупную силовую акцию. Свои соображения он передал по инстанции раньше, а сейчас сидел перед чистым листом бумаги, умозаключая о целесообразности нового рапорта. Макаров понимал, что может выглядеть в чьих-то глазах карьеристом – было вдвойне обидно: командир отряда Вахтанг Варшаломидзе прекрасно информирован о его планах на дальнейшую жизнь. Они оба выходцы из одного селения, с разницей в возрасте десять лет. Мама Макарова выпускала из школы шалопая Вахто. Сам Макаров хорошо запомнил тот день – первое сентября, свой первый учебный день в школе. Вахто прошептал ему тогда на ухо что-то смешное, ободряюще-дворовое. После первого звонка первоклашки двинулись в здание школы рука об руку с выпускниками – у них в селении накануне была выстроена двухэтажная красавица школа. Коренастый Вахто поднял его на своё плечо и, одного из всех, на высоте своего роста, внёс в класс, усадив за первую парту. Макаров так и просидел, с его лёгкой руки, все одиннадцать лет за первой партой, всегда был на высоте и окончил школу с отличием. Отношения земляков до последнего времени оставались дружескими – до последнего рапорта, в котором Макаров пригрозил ему за преступную осторожность – рапортовал в Москву, в Комитет пограничной службы.

Солнышко приятно ласкало лицо. Верочка, расслабившись под его весенним магическим воздействием, закрыла глаза. Она сидела на лавочке перед домом родителей – в животе отдавались толчки ребёнка.

– Сынку не терпится появиться на свет, – подумала Верочка и поменяла положение тела – толчки несколько затихли. Отставив назад руки, подставив веселому зайчику огромный арбуз живота, она наслаждалась, пожалуй, первым таким ясным днём после затянувшейся дождливой весны. В открытую дверь комнаты «тарелка» доносила слова марша: «Броня крепка и танки наши быстры…» От сковавшей неги и следующей за музыкой успокаивающей тирады диктора Верочка на мгновение провалилась. Рука во сне надломилась – её больно качнуло на сучок старой алычи, под сенью которой приткнулась потемневшая зимней сыростью лавочка.

– Как старая лошадь в стойле, – обругала себя Верочка проснувшись, потирая засаднивший бок. На уклоне улицы, за несколько домов ниже, жила Натела – жена колхозного бригадира Реваза, тоже на сносях, с небольшой разницей в сроках беременности. Натела носила второго ребёнка – первой была девочка. Её муж бредил мальчиком. К ней-то Верочка и отправилась в гости. Натела нежилась на лавочке во дворе под хурмой – выглядела уставшей, подавленной, беленькое миловидное лицо подурнело. Ей тяжело давались последние дни ожидания. С появлением Верочки Натела воспряла духом, доброжелательно улыбнувшись подруге.

– Какой замечательный день сегодня! – произнесла с состраданием Верочка, прильнув к её щеке, – устала, милая моя, потерпи – немного нам осталось.

– Ох, Верико, хотя бы мальчик – третьего я, боюсь, не выношу. Ослабела совсем. И Резо извёлся, по работе никуда далеко не ездит – болеет за меня. А как ты, Верико? – взяла она руку Верочки в свою.

– Да ничего, всё проходит штатно, как говорит мой капитан. Громит меня изнутри, рвётся на свет божий.

– Повезло тебе, Верико, с мужем. Его родители русские – какие душевные люди. Муж твой мягкий, а как дисциплину на заставе держит. Любят его солдаты – все знаем…

– А другие русские хуже? – улыбнулась Верочка, зная её отношение к русскому пьющему контингенту.

– Нет, нет, я не об этом… все хорошие. Родители русские, а грамотнее нас говорят по-грузински – интеллигенты.

К ним подошла свекруха Нателы – вся в чёрном – не сняла ещё траур по убитому месяц назад в перестрелке брату. Местное ополчение помогало в зачистке леса пограничникам. Она осторожно присела на лавочку с краю от них.

– Что гаварит началство? – с сильным акцентом обратилась она к Верочке. – Будит вайна или не будит? Радиво все хараше, а чемо дзма любимый погиб? Утхари чеми, Верико, скажи мне… Три швило у менья, савсем баюсь. Как жить далше?!

– Не бойтесь, Маквала деида. Ну гешиниа, – дополнила Верочка по-грузински для большей убедительности. – Наш Великий земляк не позволит начаться войне.

– Камарджобат, – как из-под земли вынырнула к ним, поздоровавшись, любопытная соседка.

Услышав тему разговора, она продолжила по-русски.

– Все гаварят: будит вайна. Вайме, Анзори привезли дамой убитой. Пять месяц служил всего. Ево атец жить типер не хочит – сам устроил сюда службу, лучше хател – адин сын, – закончила она эмоциональную тираду.

Верочка привыкла к вопросам местных жителей – оплот и защиту они искали у русских. На многие вопросы большой и малой политики она давала ответ, по простоте душевной открывая посторонним людям все домашние разговоры.

– Что мне вам сказать? – вздохнула тяжело Верочка, – сами видите, как тяжело на границе, но наверху почему-то не шевелятся – все толкуют о провокации. Боятся после «Пакта о ненападении» любого значительного перемещения войск.

Соседка и свекруха с почтением слушали Верочку, не всё понимая – Натела им перевела. В ответ они одобрительно закивали головами.

– Вай мэ, эсли Иосиф нас не защищать – Россия ещё хуже, – заключили они, не сговариваясь, хором.

Удовлетворённая, или нет сведениями из достоверного источника, соседка двинулась разнести кумушкам новую весть. Свекруха, всплеснув руками, заспешила на кухню – оттуда тянуло запахом подгоревшего лобио.