Текст книги "Не американская трагедия"

Двигаясь по тускло освещенному коридору со сцепленными за спиной руками, Верочка пыталась вспомнить свой грех. Как камешки в погремушке бились в голове мысли: «Прознали об отце? Царю и отечеству служили многие, что, все поколения враги? Я коварный враг?!» В череде отрывочных воспоминаний в короткое время, пока Верочка шла по коридору, промелькнуло наболевшее, но что оно в сравнении с личным горем. С приближением к кабинету накатывало зло. Конвойный мягко тронул Верочку за плечи, стоило ей остановиться. «Зачем всё это? Как испытал меня Бог, любое другое испытание – проверка на прочность».

Верочка вошла в кабинет к следователю, ожесточившаяся от земной несправедливости, без следа, растеряв в лабиринтах коридоров, обуявший было страх.

«Бьют слабых», – повторяла про себя напутственный наказ женщины.

Взглянув на мрачного следователя, Верочка не нашла в его лице и капли сострадания. Брызжа слюной, он нёс какую-то чушь. Спрашивал о связи с подпольем, содействии в сдаче секретов государственной границы. Просил назвать не всех – одно-единственное имя, связи, через которые передавала услышанные от Макарова секреты. Верочка смотрела на него безразличными остановившимися глазами. Этот бред слился в единый шумовой эффект. Очнулась Верочка от взвизгнувшего голоса следователя, перешедшего в крик.

– Вы ставите на карту жизнь всей семьи. Мы знаем о вашем прошлом. Желание сотрудничать и больше ничего, взамен на благополучие мужа.

– Макаров ни при чём!

– Умница, правильно, ни при чём, – обрадованно прошептал следователь. – Ты сама, не зная последствий, трепалась кому-то в разговорах?

Дальше Верочка перестала реагировать на его ухищрения.

– Ладно, на сегодня хватит. Завтра я надеюсь на благоразумный разговор. Сочувствую вашему горю. Уверяю: после вашего правильного решения всё закончится очень быстро.

Тут Верочку прорвало. При напоминании о ребёнке она не выдержала:

– Не лезь хотя бы в мою личную беду…

Договорить он ей не дал – огромная костлявая пятерня сдавила ей горло. В глазах потемнело, но напряжение сохранило сознание. Следователь в озлоблении пнул ногой стул, на котором Верочка сидела – стул скрипнул и развалился – Верочка упала на пол.

– Увести! – крикнул он в дверь.

На пороге Верочка почувствовала невыносимую слабость… Очнулась в камере на нарах. Женщина смачивала её лицо, шептала ободряющие слова, цыганка в ногах причитала:

– Падла буду, жрать землю буду – бумагу не подпишу. Мирка, возьми слова назад, лучше пускай убьют. Сучонок, я ему глаза выцарапаю, за хорошее дело никакая Сибирь не страшна.

На следующий день камеру не трогали, утром не вывели вынести парашу. Солдату-охраннику, раздающему вечернюю похлёбку, цыганка с сарказмом предложила:

– Заходи, милок, погуляем – параша полная готовой бражки.

Вечернюю пайку хлеба пожевали одни цыганки. Чайной бурдой Верочка только смочила пересохшие губы. Солдат оказался из добрых – невзначай шепнул в окошко:

– Гитлер пошёл войной на нас. Сталин, говорят, застрелился – обращение читал Молотов. Глядишь, послабление вам светит…

Камера замерла. Первые мгновения каждый думал о своём – молчали и словоохотливые цыганки. Верочка вспомнила вещие слова Макарова: «Ждёт нас, Верунчик, с Запада большая беда. Не просто так турки обнаглели, прёт через границу мразь всех мастей, как шакалы на обескровленный организм, а наверху не чешутся».

Зловещая тишина прервалась завыванием Мирки:

– Вах, что теперь буде-ет?!

В мгновение, как заведённая, камера загудела на все тона. Раздавались мнения и комментарии к другим конфликтам.

Входило в историю 22 июня 1941 года – первый скорбный день миллионов людей, день, начавший роковой отсчёт миллионов судеб. Верочка первым мысленным позывом рванула на защиту Отечества. Ни на мгновение она не вспомнила обиды на власть. Верочка была плотью от плоти своего отца, многое унаследовала от его характера: прежде – это умение сконцентрировать силы на главном, затем – не распыляться в трудную годину. Высокий чин отца и связи давали возможность выехать с отступающими войсками в Константинополь, вывезти туда семью, что сделали два его родных брата, но он остался. Отец был верующим человеком, настоящим патриотом, стоял за царя и Отечество не за сребреники – по воле сердца. Последние его слова у Верочки остановились в сознании – это были не слова отчаяния или сожаления. Работая последнее время сцепщиком вагонов на товарной станции, отец получал крохи, недоедал. С воспалением лёгких получил осложнение. На четырнадцатилетнюю Верочку, кроме двух сестёр, свалились заботы об отце. На лечение зарабатывала несовершеннолетняя дочь. Отец всё понимал – он перестал бороться с болезнью и умер. Перед кончиной бывший казак, командир подразделения охраны царя, хотя бывших казаков не бывает, наказал Верочке сохранить сестёр, поцеловал её и, задыхаясь, надрывно произнёс:

– Умираю с чистым сердцем, пусть на задворках, но родной отчизны…

Больше он не издал ни звука, перевалился на левый бок и затих. Наутро Верочка обнаружила его холодным.

Макаров сжался в комок нервов – надо принимать решение. «А если засада?» Решение созрело мгновением. Ещё раньше он обдумывал возможный вариант, хотя в глубине души надеялся на благополучный исход. Он повернул назад, чтобы отдать команду бойцам – на долю секунды отрешился мыслями и от осторожного прикосновения сибиряка вздрогнул. Тот извинился, показывая рукой в сторону лесной прогалины – пригнувшись, её пересекали разведчики. Капитан готов был обнять бойца. Он знал всех подчинённых по именам и фамилиям, в себе же звал всех по именам. Этого бойца он звал – «Сибиряк».

– Спасибо, Макар, – поблагодарил он, расчувствовавшись, пожав двумя руками руку смутившегося солдата.

На лбу бойца бисеринками выступил пот.

– Уф-ф, товарищ капитан, я уж подумал… но, кажись, пронесло?

– Ты не один так подумал, – заметил Макаров, давая отмашкой команду к движению.

Он тут же послал сибиряка для связи с разведчиками, для выяснения задержки.

Из зарослей чертополоха, недалеко от места мелькнувших разведчиков, раздался страшный треск. На косогор, озираясь, выбежал косолапый. Медведь – это была крупная матерая особь – выразительно втягивал ноздрями воздух. Определив место опасного присутствия, медведь намётом, используя все четыре опоры, припустил восвояси. От его стремительного движения в стороны веером разлетались слежавшиеся листья. Все затаённое земное, виденное Макаровым в «секретах», вызывало у него восхищение. Для военного он слишком чувственно любил природу. При виде огромного, смешно улепётывающего медведя Макаров невольно восхитился.

До заставы оставалось совсем немного, каких-нибудь три километра. Вот и полянка, недавно расчищенная от однолетней поросли, на ней красуется родной полосатый столб с гербом. Группа двигалась практически в метрах от нейтральной полосы. Через километр широкая просека – там должны окликнуть свои. Макаров передал по цепи распоряжение: двигаться, строго соблюдая дистанцию. Группа прошла место скрыто расставленных сигнальных патронов. В районе разбитой в молнию сосны – розетка телефонной связи. До этого места не дошли десяти метров – из зарослей лещины ударил шквал огня. Капитана выцелили – первая же пуля попала ему в сердце. Готовились к встрече наверняка. Огонь вёлся на истребление. Немногие остались в живых. Авакян с группой, идущей в арьергарде, бросился на помощь – их-то не ждали. Неожиданный удар заставил напавших рассыпаться по лесу, оставив на поле скоротечного, как летняя гроза, боя четыре бездыханных тела.

Макарова похоронили недалеко от заставы. Он погиб в день начала войны. Русский народ помнит и чтит своих героев, и кто его знает, сохранился ли в новом грузинском независимом образовании затерянный в горах обелиск с красной звездой. В новоиспечённом государстве, где авторитет и своих-то национальных героев сильно пошатнулся…

– Верочка, нам некуда ехать, – печально скрестила на груди руки Надя. – Даже в войну мне не было так страшно. Как будем дальше жить?! – прошептала и горько заплакала.

– Не скулить, у тебя, слава Богу, все двигательные органы на месте. Приедет Кирюша и заберёт нас отсюда.

– Нет у меня морального права надеяться на его защиту, – сквозь слёзы всхлипнула Надя.

Безвременье, охватившее бывшую советскую республику, в которой Верочка так и осталась после войны, в первую очередь коснулось их, рождённых с клеймом несчастья в Великой несчастной стране. За Верочкой присматривала её младшая сестра Надя. При недостатке денег, в суматохе перестроечной лихорадки, болея сахарным диабетом, Верочка, а теперь Вера Иосифовна, лишилась обеих ног.

…В то далёкое военное лихолетье Верочку через три месяца отпустили на свободу. Причиной послужила начавшаяся война – гибель Макарова, а возможно, щупальцам мракобесия стали нужны жертвы весомее. Большинство людей преклонного возраста живут прошлым – Верочка не исключение, но завидного прошлого не случилось, как не случилось счастливого настоящего. Всю войну Верочка работала на швейной фабрике – шила гимнастёрки и галифе для армии.

В сорок пятом, после Победы, Верочка нашла могилу своего мужа. Из пограничников Макарова к окончанию войны не осталось никого. Никто не смог открыть ей подробности тех событий. Одно-единственное сохранившееся письмо с фронта, от сибиряка, открыло для меня некоторые подробности той операции. Верочка нашла потерянное счастье в племяннике – сыне Нади, она стала шутить и смеяться. Но очередные эксперименты забрали последнее – они цинично отняли её бесценную жизнь.

Длинная узкая комната с трудом вмещала скудный полуаскетический интерьер. От кровати большой до другой, маленькой, напротив – один всего шаг. Большое сомнение в убожестве помещения оставляло огромное, почти во всю стену, окно. Из-за его огромности и обилия света убожество несколько скрадывалось. Живущим здесь окно виделось вратами в большой сказочный мир. Когда разбушевавшаяся стихия хлестала в окно водяной сечкой, молниями расцвечивая на стёклах змеевидные потоки воды, на бледном лице «узника» обозначались, как на полотне экрана, текущие события. Не страх, а только его попутчик – ожидание, звучало мелодией сопровождения спектакля, разворачивающегося на стройплощадке развивающегося социализма.

За кроватью поменьше – стол, изготовленный на заказ, дабы втиснуть в интерьер всё остро необходимое. Боже упаси, речь не идёт о намётке вкуса, хотя элементом его можно было назвать, правда, с большой натяжкой, копию масляными красками известной картины «Утро в сосновом бору». Претензию на уют, картина, без сомнения, имела. За столом – стандартный стул не худшего достоинства, сбоку от него – широкая тумбочка, похожая на атакующего английского бульдога, сваянная руками мастерового собственной фантазией. В противоположной стороне – угловой буфет, стоял напоминанием о чьей-то неплохо сохранившейся роскоши. Нехитрая его оснастка дополняла сведения о жильцах. Посуда была в дефиците, что лишало жильцов возможности красивого семейного чаепития. У большой кровати сбоку – нагромождение на стуле из свёрточков и свёртков в пожелтевших от времени газетах. Впритык к входной двери, рядом с глухой створкой, – помойное ведро с мыльной водой. По стоявшему на табуретке оцинкованному ведру можно оценить рациональность жильцов в умении расположить на узком пространстве обитания всё необходимое для элементов жизнедеятельности.

Не буду терзать ваши ждущие событий головы описанием убогого жилища, хотя ещё несколько слов об абажуре. Свитый в косицу электрический провод держал его на приличном отдалении от высокого потолка. Скроенный из парашютной ткани руками домашней мастерицы, вложившей в рисунок частицу мечтательной души, он по вечерам отбрасывал тенью карусельный хоровод игрушек. Только по вечерам помещение обретало вид, да и то под сильным воображением, смахивающий на уютный пенал. Бывшая казарма, приспособленная под индивидуальное ведомственное жильё, перегороженная на секции-клетушки, служила постоянным пристанищем в большинстве своём одиноким молодым офицерам, сверхсрочникам и отчасти вольнонаёмным. На втором этаже здания казарменные залы делились перегородками, с учётом более высоких потребностей чинов рангом выше. С годами семьи вырастали детьми, да стариками-родителями, съехавшими с насиженных мест под надёжное крыло сына. Понятие «нормальный быт», как мы воспринимаем это сейчас, отсутствовало на обоих этажах. Вода – один кран на общую кухню, санузел – один на весь этаж. Самый распространённый атрибут каждой комнаты – ночные параши в углу потемнее, а на табуретке, как при описании выше, ближе к входу – вёдра с чистой водой.

…Надечка рано осиротела. Отца, в прошлом казачьего есаула из охраны самого царя, после революции и смерти мамы судьба на стыке эпох с дочерьми загнала в Закавказье. Щупальца НКВД в этих местах не так свирепствовали. Это ближе к столице сотни и сотни не успевших сбежать боевых казаков в короткое время исчезали на сибирских каторгах. Братья отца успели выскочить из горячего котла с отступающими войсками в Крым. Растеряв своих близких, оказались на чужбине. А сколько их, сынов своей любимой Отчизны, не дождавшись лучшей доли, упокоилось уже там, под неухоженными холмиками на задворках чужих минаретов.

Сменив ладный мундир на мешковатый пиджак, отец устроился сцепщиком вагонов на тупиковой станции, недалеко от границы, имея, вероятно, в арсенале замысел побега на сопредельную сторону. Старшенькой – Верочке, минул двенадцатый год, младшенькой – Надечке, едва исполнился годик, Любаше – восемь лет. Воспитанный в старых традициях, отец остался верным родительскому долгу до конца. Недоедание ли, довлеющий ли каждодневный страх быть раскрытым, болезнь, а скорее всего, всё вкупе, подкосили его здоровье. После перенесённого воспаления лёгких он так и не поднялся, оставив на самоопределение трёх несовершеннолетних дочерей. Надечке было тогда два годика. Понятие «пойти по рукам» уже устоялось в том времени, но сёстры, благодаря Верочке, выстояли, выжили, хотя житейского опыта у неё – три класса женской гимназии. В гимназиях тогда не учили выживать – там учили азбуке, рукоделию – готовили будущих добропорядочных мам. Им повезло тем, что в семье существовали семейные устои – они и крепкий характер Верочки сплотили их ещё при жизни отца, позволили в тяготах времени не рассыпаться по приютам. Им не повезло с той новой идеологией, что огнедышала раскрытыми ртами с плакатов Агитпропа. Надечка росла, похожая на котёнка-перекидыша – сёстрам приходилось добывать на пропитание где придётся. Надечка с семи лет начала прирабатывать в помощь сёстрам. В смекалке и одарённости она пошла дальше сёстер. Её – дитя предвоенных дворов, в сущности пацанку, тянуло в лоно семьи. Сила их крови заложена был в ней на троих. Природная воля помогала двигаться шаг за шагом к своей цели. Она окончила семь классов и поступила на курсы медсестёр. Спустя восемь месяцев оконченные с отличием курсы остались за спиной. Сёстры к тому времени стали жить своей жизнью, но каждая из них помнила: их Надюша, их кровиночка, осталась там, где упокоился прах отца, там, где продолжает витать живой дух прошлого.

Шёлковый абажур стал первым атрибутом комнаты Надечки, выделенной ей воинской частью, куда её взяли медсестрой. Каким счастьем и гордостью светились её глаза, когда она впервые вошла в свой «пенал»! К широкой железной кровати постепенно, в течение года, прибавилось всё то, что мы описали ранее. Одним из первых самостоятельных приобретений стала двухтрубная керосинка. На ней Надечка, на единственном свободном пятачке комнаты, варила борщи. Керосинкой же она согревалась в дождливые сырые ночи Закавказья. Надечка рада была созданному уюту – другого она не знала. В разговоре с соседями она простодушно делилась своими достижениями и, делала это так, как могут вволю настрадавшиеся люди, от всего сердца радуясь чужим успехам как собственным.

Он – военный технарь, появился на её небосклоне внезапно, как лёгкое летучее облачко. Покорил он её тем, чего так не хватало в детстве – сладостями. Всё началось с санчасти, куда он заскочил перебинтовать разрезанную рваным металлом ладонь. Отблагодарил конфеткой. На перевязки приносил ещё и ещё. Всего через несколько дней он, пахнувший техникой, далеко не строевая элита воинской части, о чём она втайне мечтала, настойчивый и своенравный, остался у неё на ночь. Впоследствии заходил ещё несколько раз, пока Надечка не поняла, что ждёт от него ребёнка. Она не полюбила его всей страстностью своей души, хотя уродцем он не слыл. Решающую роль в выборе сыграл его щедрый нрав. Надечка решилась родить. Узнав об этом, он откровенно запротестовал и однажды обманом завлёк её к крепенькой, пупырчатой, похожей на жабу тётке, живущей на задворках воинской части в бараке. Он привёл и оставил Надечку, переглянувшись с тёткой – в нос бил тяжёлый запах растопленного мыла. На тахте, за ситцевой занавеской, лежала, постанывая, женщина. Надечка, не искушённая в подобных вопросах, лишь догадалась, куда её привели. Возможно, она бы и решилась на аборт, обнаружив полное несоответствие отца своего ребёнка её идеалу, но гены и прививаемые в семье принципы подсказали ей: это деяние гораздо сквернее. Выскочив из мрачного гиблого помещения во двор, она до головокружения вдохнула порцию свежего весеннего воздуха. В этом жутком контрасте Надечка остро ощутила новый вкус жизни. Живо представив родное существо задушенным в смрадной дыре, решила: «Этому не бывать никогда! И без посторонней помощи, вдвоем с сыном (иначе она и помыслить не могла) мы достигнем счастья».

…Прошли годы. Сынок подрастал смышлёным карапузом – ему исполнилось три года. Сын смешно коверкал слова, составляя нужные по смыслу предложения. Незадачливый его отец незадолго до его рождения демобилизовался, растворившись в необъятных просторах поднимающейся из военной разрухи страны. Окружающие Надечку жалели, оказывали знаки внимания – ничем же существенным помочь не могли.

Природа и молодость брали своё – после рождения сына Надечка расцвела. У неё округлились формы, роскошные волосы, ниспадая на плечи, пухли набегающей морской волной. Миниатюрная белая косыночка с красным крестом медицинской сестры довершала русый сполох. В её внешнем виде не чувствовалось озабоченности, а в манерах проступала затаённая сильная порода. За ней ухаживали – её хотели, и она иногда уступала, сдавалась – слишком много внимания свалилось внезапно. Постепенно за ней растянулся шлейф коридорных пересудов. Ей устраивали сцены ревности жёны офицеров. Пришлось поменять место работы. Надечка жила всё там же, однако новая работа из-за отдалённости совсем лишила её свободного времени – маленького сынишку приходилось оставлять одного под надзором добросердной соседки. Сынок рос некапризным ребёнком, не доставлял особых хлопот. Надечка старалась для него: одет он был небогато, но аккуратно – шароварчики и толстовочки кроила и шила сама, что, в общем, в то трудное время не являлось каким-то исключением. Хорошо помня своё недоедание в детстве, в еде ни в чем сыну не отказывала. Яблочко сыночку – самое лучшее, молоко покупала у доброй аджарки от коровки, которой скрытно таскала объедки из столовой. Аджарка не всегда брала с неё деньги. С трудом перебивалась, выцарапывалась – хватало. Так бы и шло время своим чередом: сынок бы подрастал, а Надечка ждала бы небесного благоволения, но на её пути встретился мужчина – блестящий майор из фронтовиков. Именно такой образ ей виделся идеальным. Будучи зрелым мужчиной, он увидел в Надечке все её достоинства. Он её полюбил глубоко, искренне, отбросив язвительный шепоток жаждущих её крови, обиженных офицерских жён, но поставил условие. Майору предложили с повышением высокую должность в советской группе войск в Восточной Германии. Не желая тащить туда шлейф сплетен, он предложил оставить Надечке сына на воспитание знакомой бездетной офицерской чете, лишённой возможности иметь своих детей. У Надечки появилась коварная отдушина вырваться в свет, её генетически тянуло к роскоши – она смалодушничала. Будущая семья сына приносила успокоение: по тем меркам она являлась образцом благополучия. Терзалась Надечка долго, но обеспеченная красивая жизнь, вначале в Германии, потом, возможно, в Москве, отвлекла от тяжёлых мыслей. Грудь её налилась живительным соком, притягательные формы делали её женственней, образцом времени. В высоких кругах, где им доводилось бывать, появилось немало ценителей её острого ума и красоты. Надечка могла позволить себе лишь лёгкий флирт. Мужу своему она не изменила никогда, хотя обида за сына таилась в тайниках её чувствительной души. Именно этот факт помешал впоследствии раскрыть неизведанную глубину её преданного сердца. Бог им детей не дал. Всё в этом мире не так просто, за всякое зло человек когда-нибудь платит по счетам.

После Германии – Академия Генштаба в Москве. Её муж, вместо действующей армии, назначается военным атташе в Республику Южного Йемена. В полудикой стране жаркого бассейна Красного моря они прожили три года. Организм Надечки, закалённый тяжёлым детством, стойко переносил тяготы тропической жизни, а вот муж заболел жёлтой лихорадкой, потерял активность и слёг. Вместо положенных пяти лет отработали только три.

По возвращении в Москву здоровье мужа поправилось, и вскоре новое назначение – Монголия. Надечку – домашнюю, преданную и красивую, невозможно было не любить, и он любил её самозабвенно. Он баловал её и уступал – поехал осваивать новое место без неё. Оставшись одна, Надечка до одури, без разбора отдавалась столице: посещала цирки, галереи, парки, выставки, театры. В Москве ей нравилось всё. В отличие от коренных москвичей, уставших от постоянных гостей и туристов, она с большим удовольствием рассказывала заплутавшим незнакомым людям о нужных маршрутах, иногда вызывалась проводить. Надечке льстила благодарность людей, искреннее восхищение ею. Она мечтала о счастье, но о таком запредельном, когда купалась в нём с головой, никогда не помышляла. Не зря говорится: «Счастье ощущаешь тогда, когда оно от тебя уходит».

В суматохе праздничных будней день сменяла ночь, но мысль увидеть своего сына не покидала её ни на миг. Она хотела и помнила об этом всегда. В одиночестве мысли стали настолько навязчивыми, что Надечка потеряла сон. Встречу с сыном она обыгрывала в своей изобретательной голове сотни и сотни раз. На запрос ей ответили: искомая семья живёт в Киеве, на знакомом по песне Крещатике. Надечка отправилась по адресу тотчас, не раздумывая, без определённого плана, по зову пламенной души. Она всегда убеждала себя, что оставила сына на время. В разыгравшихся чувствах она не давала себе отчёт, ведь прошло ни много ни мало – двадцать лет. Сын – уже сформировавшаяся личность, воспитанная в чужой семье. Он называет своими родителями других, наверное, любимых им людей – вероятно, её осуждает и не желает видеть. Она не осмысливала наивность, с которой оправдывала свои действия. Не оценивала поступок двадцатилетней давности, его свойство – предательство. По приезде в Киев эйфория прошла – ей взгрустнулось. На тенистой аллее, под роскошными каштанами, Надечка пыталась построить текущий план. В конце концов она решила увидеть сына пока издалека. Окольными путями, через вездесущих бабушек, ей удалось навести справки. Оказалось, на месте сына нет – он на учёбе в Одесском высшем инженерном мореходном училище. Очертя голову, Надечка отправилась в славную Одессу. Она могла собрать всю волю в кулак, становясь непреклонной, решительной, сродни своему боевому отцу. Как и Верочка, Надечка унаследовала его характер.

И вот она стоит на проходной училища – красивая, цветущая 38-летняя женщина. Даже при её лёгкой полноте ей можно было дать не более тридцати. Черноволосый красавец-курсант с нашивками пятого курса, явно красуясь собой, с повязкой «дежурный по КПП» выслушал Надечку и игриво высказал сожаление, что тот счастливчик не он. В динамике прозвучала чёткая отрывистая команда: «курсанту 4-го «В» СВО Воронцову прибыть на КПП». Надечка судорожно всматривалась в каждого, кто приближался к «дежурке». Она ждала увидеть щупленького мальчика с голубыми глазами, а сердце узнало родное в крепком спортивном парне с вьющимися волосами и бездонными голубыми глазами.

– Это вы спрашивали меня? – спросил он слегка испуганным голосом, что совсем не вязалось с его мужественным видом.

В возбуждении Надечке в первое мгновение показался его взгляд холодным, но в следующее – он метнул васильками глаз по её лицу, и она ощутила физически, как от него пошёл тёплый посыл. Надечка почувствовала внезапную слабость. Чтобы не упасть, она присела – он учтиво помог ей.

– Ты узнал меня, сынок, я вижу, – задрожал её голос.

Расположились они во внутреннем палисаднике – группа курсантов, сидящих там, многозначительно удалилась.

– Ты узнал свою несчастную маму?

– Не надо ничего объяснять, я, как ни странно, знаю ваше лицо. Оно оставалось со мной всегда. И ещё я помню большие красные яблоки на столе. Всего год назад мне обо всём рассказали мои родители – они хорошо отзывались о вас. Сказали, что вы где-то за границей.

– Прости меня, сынок, – едва смогла проговорить Надечка и от обилия нахлынувших чувств заплакала.

Сын подал ей платок, который тут же стал мокрым от невыплаканных слёз. Так и остался у нее этот платок в память об их встрече.

Они стали общаться – обмениваться письмами. В каждом письме Надечка ревностно сравнивала количество тёплых слов в свой адрес и в адрес его родителей – сын не обижал её этим.

Десять лет минуло, прежде чем разбросанные судьбой сёстры встретились. Муж Надечки скоропостижно умер. Она бросила всё: столицу, ставшие её целым увлечения – вернулась назад, к истокам, откуда начиналась её сознательная жизнь. Это был прибрежный тихий городок и порт – он позволял видеться с сыном чаще, чем приёмным родителям. Сын стал штурманом океанского лайнера.

Надечка и сегодня могла бы жить ожиданием встречи с сыном, быть счастливой очередной встречей, но политические события разрушили некогда единый организм страны, исковеркав миллионы судеб, не пощадив и её с сёстрами. Дикостью наступившего времени вновь раскидало сестёр. Безмерно терпение русского человека, и пусть помнят «вершители судеб»: неизбежно наступит их заслуженный конец. Недолго Надечка пережила своих сёстер – она лежит на тенистом кладбище, в селе, где жила последние годы на даче у сына, далеко от ветров, которые стучали в огромное во всю стену окно, пугая неизвестностью. И совсем недалеко от Большака, ведущего в столицу.

Сын не забывает её. Каждой весной аккуратная могилка оживает цветами – сиренью, которую она любила больше всего.

– Следующая глава о событиях близкого нам времени, в вероятном продолжении поколения наших главных героев.