Текст книги "Ностальгия, или Необъявленный визит"

Часть 2. Между небом и землей

Я дыхание снова глотаю,

Будто может исчезнуть оно!

А. Мерзлов

Глава 1

Приближались майские торжества. Магнолии проснулись после вечнозеленой спячки и тут же поспешили выбросить гигантские свечки будущих роскошных дурманящих цветов.

Волны транзисторов заражали всеобъемлющей радостью. С высоты балкона, в обрамлении каменных балясин, открывался вид на уютную бухту и присоседившийся в уголке ее, совсем уж в тесноте, миниатюрный грузовой порт. Высокие горы подковой охватили субтропический город, по высшему повелению оставив сказочную, пышущую буйством зелени долину – оазис, защищенный ими от студеных северных ветров. Сразу за бухтой – поросшие реликтовой зеленью скалы, отвесно уходящие в море. Над месивом оттенков, преимущественно ярких тонов, седоглавая вершина хребта, как грозный часовой, как страж от засилья потусторонних сил, несущих белое безмолвие на это словно облюбованное самим Мессией место. Голубое небо и море зашлись в извечном немом споре: кто первичней и кто прекрасней, – демонстрируя при этом неповторимые по своему цветовому совершенству блики лазурных оттенков. Многочисленные флаги и символы украсили чернеющую свежим асфальтом улицу. Чуть в стороне, на шуршащем гравии начинающегося здесь приморского бульвара, резвилась пестрая детвора под неусыпным оком заботливых медлительных мам. Внизу, на «воле», текла жизнь города сложившимся чередом. А здесь, в затворничестве, – стеклянная дверь больничной палаты с выходом на балкон с уныло обвисшей белой занавеской, олицетворяющей нынешнее угнетенное состояние.

Глава 2

С начала занятий прошел месяц. Речь о морском училище, которое влекло в свои стены всех без исключения пацанов. С окончанием учебы перед выпускниками открывался весь мир. Молодые командиры пополняли растущий торговый флот огромной страны на севере и на юге, на западе и на востоке. Бешеный конкурс и тонкий национальный протекционизм позволяли далеко не всем жаждущим интересных впечатлений и красивой формы удовлетворить огромное устремление. Среди счастливчиков оказался и я. Волнения последних месяцев – вначале усиленная подготовка, экзамены, мандатная комиссия по зачислению – остались позади. Зачисленных экипировали в новенькую морскую форму. Прошел всего месяц: еще не отросли наголо остриженные волосы, а организм не успел привыкнуть к строгому флотскому распорядку – выпал первый очередной наряд.

…В тот день стоял дневальным по роте – все разошлись по аудиториям в соседнем здании. На пятом этаже экипажа, в месте расположения роты новобранцев, стояла звенящая тишина – подвахтенные отдыхали. Длинный коридор играл зайчиками от навощенного до блеска паркета. С высоты этажа открывался вид на пустынный плац с аккуратными рядами подстриженного самшита, лишь в районе камбуза шла возня людей в белых халатах. Дворняги-приживальцы, усевшись подковой строго по ранжиру перед дверьми камбуза, заискивающе глазели на работающих, выпрашивая подачки. Весельчак Датико – старший повар – незлобливо цыкнул на самых настырных, те угодливо повиновались, но, зная его добрый нрав, тут же возвращались к исходному положению. С моря тянул легкий бриз, доносивший разудалые слова коронного припева Датико: «Тая, Тая, вот она какая…»

Недалеко за изгородью синело море, теряясь, сколько охватывал взор, пенной полосой прибоя. Впереди маячило белое пятно удаляющейся кормы пассажирского лайнера. Держит курс на Босфор. Силовая установка лайнера входила в режим – труба еще курилась темным дымком, и он извилистым шлейфом растянулся над водой, очертив выполненный маневр. Раздался звонок – почти мгновенно пустынный плац наполнился синими робами. Гюйсы запестрили в каждом уголке огромного плаца. По ступенькам зацокали «гидэшки» – кто-то поднимался наверх. Дверь распахнулась – в расположение роты ввалился запыхавшийся Васька, друг юности, а теперь сокурсник. Его пухлые щеки раскраснелись, подрагивая от напряжения:

– Панает (преподаватель математики) учинил на второй паре самостоятельную работу, прибежал за логарифмической линейкой, тебе повезло, – вытолкнул Васька на лету, резво прошмыгнув в свой кубрик.

Через минуту-другую он стремглав выскочил назад, зацепившись за порог, едва не упав, клюнул носом. Сверху было видно, как он неуклюже, по-женски закидывая плечи, спешит к учебному корпусу. Васька, лишенный яркой внешности, имел немало скрытых достоинств. Уникальность его проявлялась в умении слушать и откровенно восхищаться чужими заслугами – своей исключительной преданностью он покорял любое своенравие и вполне заслуженно числился в лучших друзьях.

После звонка плац быстро опустел. Превращалась в точку на горизонте корма лайнера. Шлейф дыма опустился на воду. Датико, дав распоряжения, раскачивался перед входом в камбуз на ножках табурета, мурлыкая под нос свой любимый напев. Удовлетворенные собаки разбрелись по кустам. Шел третий час наряда. В тишине да в одиночестве хорошо мечталось. Пост у входа не имел стула – оставалось взгромоздиться на расшатанную тумбочку. В голове мелькали стремительные события последних месяцев. Начинался этап нового, неизведанного. Мечталось о первом после карантина увольнении, когда при параде, ошарашивая знакомых девочек формой, явишься во двор, где вырос, где шалопаем бил из рогатки воробьев.

…Непонятное присутствие оборвало мысли. Из конца длинного коридора в мою сторону очень медленно катилось Нечто. Похожее на дымчатый шар, оно приближалось ко мне – солнечные зайчики весело бликовали на его поверхности, напоминая большую елочную игрушку. За бурную дворовую биографию побывавшему в самых невероятных передрягах, в первом ощущении, помнится, возник интерес. Интерес первооткрывателя толкнул навстречу явлению.

От звука взвизгнувшей под тобой тумбочки шар подскочил к потолку, заметался по сторонам и, мне показалось, попытался выскочить в один из дверных просветов. И все же остановился бездвижно, сокращаясь дыханием, как живой организм. Нездоровый интерес возобладал над страхом. Пресмыкающиеся, сороконожки, прочая ползающая и неведомая до поры живность оседали в моих коробочках, скляночках, аквариумах. Интерес рождал знания – не те, что воспринимает праздный обыватель, хотелось познаний глубоких, с особенностями, недоступными другим. Укусы змей в крайних своих проявлениях, такие же последствия яда красивых, но коварных пауков – все до сих пор заканчивалось благополучно. Получая оплеухи живой природы субтропиков, можно было остановиться, стать осторожнее, но дух исследователя, родившийся в вас однажды, остается с вами навсегда.

С осторожностью, заинтригованный, подкрался к шару на расстояние вытянутой руки. Замерший до сих пор, шар сделал упреждающий скачок вверх. Молочно-сиреневое свечение внутри отчетливо проявило контуры многочисленных нитей. Совсем рядом дышал живой шар объемом чуть больше двух вместе взятых футбольных мячей. Невольно оглянулся назад: безлюдный коридор уходил вдаль стройным рядом дверных просветов. Издалека доносился храп подвахтенного – я оставался с глазу на глаз с существом неизвестного происхождения. В голове вспыхнула шалость: в броске, как перед футбольными воротами, откатить шар в конец коридора боковым пасом. При первых же мыслях почувствовал подпирающий изнутри озноб – он быстро перешел в судорогу. Дыхание сбилось, а тишину заполонил громкий стук собственного сердца. Грудную клетку сковало обручем – я стал задыхаться. Шар вместе с полом переместился вверх – свет в глазах стал меркнуть, приобретая синюшно-кровавые оттенки. Очнулся на кровати в ближайшем кубрике, с бешено бьющимся сердцем. В этот раз меня сковал страх. Забыв о явлении, я неуправляемо тер себе грудь, пытаясь отдалить пугающие в груди звуки. И опять все пропало. Очнулся в окружении перепуганных подвахтенных.

Глава 3

Стеклянная дверь за спиной рыпнула, занавески птицей взвились на сквозняке – ко мне на балкон прошел Васька в накинутом на парадное сукно форменной одежды белом халате.

– Привет, – выпалил он браво, раскладывая на тумбочке свежие журналы и бумажные пакеты. – Мои старики передают тебе фрукты, набирайся витаминов, – сказал он, сделав страдальческое лицо, отчего у меня запершило в горле.

Он был плохим актером – очевидность нарисовалась на его добродушном лице: ему жаль меня. В мимике, далекой от совершенства, проявилось сострадание, сродни взгляду на убогого, обделенного милостивой судьбой человека. Васька почувствовал неладное, попытался репликой отвлечь меня, но я не слушал его – все затмил излучаемый им знакомый запах сукна в смеси с ваксой, его новизна. Внезапно, в какой-то миг, я почувствовал огромную пропасть, пролегшую между нами. Он внес в пропитанные болью стены больницы частицу другого мира, казалось, недоступного для меня навсегда. Глаза набрались слезами. Пытаясь скрыть свою слабость, наклонился к тумбочке, но Васька догадался, он замолчал и сочувственно смотрел в мою сторону. Мне удалось справиться с собой: в следующее мгновение меня начал душить болезненно навязчивый позыв смеха. Я разгадал медленное течение его мыслей – он мучительно долго искал в своем лексиконе подходящие слова. При этом потерял контроль над своим лицом: нижняя губа полезла вниз, а верхняя образовала по-детски наивный треугольник. Немного помолчав, Васька выдал плод своих терзаний. Высокопарно, нет, скорее торжественно – так произносят слова торжественной присяги:

– Я верю в тебя: ты победишь болезнь, ты будешь жить!

Дальше мне стало совершенно безразлично, что он скажет затем. Главное – у меня есть друг, пусть не великий психолог, но он со мной.

«Брат твой не всегда друг, но друг твой – всегда брат».

Немного придя в себя, я стал расспрашивать его обо всем, докучая мелочами. Васька, порозовев до испарины, рассказывал, не раздражаясь от моего занудства. Иногда я повторялся – смаковал услышанное. Хотелось задержать его подольше, хотя бы мысленно искупаться в курсантском обиходе. Меж тем понимал: визит Васьки имеет предел. Чтобы не ставить его в неловкое положение, я поднялся, сморозил какую-то процедурную байку и предложил проводить.

Болезнь, обида на весь мир за чудовищную несправедливость обострили мнительность, возвели в акцент Васькин облегченный вздох. Стоило ему уйти, сердце мое зашлось в стремительном беге – начался приступ терзающей меня тахикардии. В какое-то время я потянулся за ложкой – ее стуком о стакан вызывали медсестру, но меня откуда-то из глубин порочного круга пронзила мысль не о возможной кончине, не о пределе возможности ожесточенно булькающего сердца – порочный круг разорвался сам. В груди отлегло оттого, что Васька не видел моего падения, не видел меня поверженного и беззащитного, безнадежно извивающегося под кислородной подушкой. Впервые удалось затормозить процесс нервного импульса. Значит, им можно управлять?! Сердце изменило ритм, может быть, на какую-то микроскопическую долю, но я ощутил эту грань и стал успокаиваться.

– О, победа! В первый раз обошлось без кардиамина…

Глава 4

На носу майские праздники: весна и молодость, близкая сессия, плавательская практика – им всегда отдавалось предпочтение перед другим. До боли знакомая предпраздничная суета обостряла чувства. Обильное цветение, яркое ласковое солнце, неповторимое весеннее небо дополняли процесс самоедства. Больничная палата, полосатая пижама, килограммы выпитой салициловой кислоты, одышка даже при небольшой нагрузке и неизвестность – это реалии моей жизни. С лечащим врачом успели сдружиться, и уже не представлялось себе существование без ее материнской опеки. Курсы лечения чередовались, дополнялись – приступы тахикардии стали реже, но психика впала в непреходящую зависимость, это делалось очевидным. Много лет спустя открылись огрехи здравоохранения той поры: врач выполнял все обязательные установки, позже, для себя, поняв очевидное. Диагноз ревмокардит, зачастую перерастающий в серьезные пороки сердца, – серьезный диагноз, и он довлел над воспаленными извилинами мозга.

Заскочила санитарочка Этери, суетливо поправила полотенца, подоткнула что-то для порядка, напомнив о большом обходе врачей. Через минуту в щель двери нырнуло ее круглое, раскрасневшееся лицо:

– Всие в порьядке? Идут!

Глава 5

Неделю назад меня перевели из общей палаты из восьми человек в палату на двоих. На десяти квадратных метрах помещались две кровати с проходом около трех шагов, на соседней лежал Георгий Константинович, мужчина 56 лет, волею судеб дядя главного врача больницы.

…Знаменитый в Аджарии пионерский лагерь «Бешуми» посетили, наверное, все школьники той поры. Побывал в нем и я по окончании пятого класса. Многие поколения помнили бессменного директора: веселого, энергичного, любимого всеми Георгия Константиновича. Высоко над лагерем, в горах, виднелась полуразрушенная крепость. Среди отвязных пацанов, к которым я и себя относил, однажды возник сговор вопреки распорядку дня и дисциплине. В результате мы сбежали в горы, в сторону синеющей в дымке плывущих через нее облаков далекой полуразрушенной крепости. Позже узнали: еще задолго до нашего возвращения директор знал все подробности о группе беглецов – нас было пятеро. Директор рискнул, трезвонить не стал, он был знатоком нашего контингента. Вернулись поздно, перед самым отбоем. До утра нас не тронули ни малейшим намеком, хотя от друзей уже знали о нашем раскрытии.

На утренней линейке все пятеро ждали расправы. За подобный проступок обычно ожидало досрочное возвращение домой со всеми вытекающими последствиями. Помнилось, как Георгий Константинович вышел перед строем: небольшого роста, но значительный, спортивный и загадочный. Он спросил о жалобах на питание, об организации досуга, и ни слова о проступке. В самом конце сделал длинную паузу, внезапно посерьезнел, окинул строй долгим задумчивым взглядом.

– Помню себя таким же, как вы теперь, – произнес он в наступившей тишине. А тишина воцарилась предгрозовая – не стало слышно даже вездесущих соек. Все замерло в ожидании развязки.

– Почти двадцать лет назад пионеры, ушедшие самостоятельно к старой крепости, попали в заложники к контрабандистам и трагически погибли. Мой отец, тогда директор лагеря, за это был осужден на десять лет принудительных работ в Сибири, где прожил совсем недолго. – Директор расправил поникшие плечи, стряхнул оцепенение и зазвеневшим в тишине голосом объявил: – Через три дня организуется поход к той самой крепости. Поведет отряд опытный проводник из поколения моего отца – ему история известна не понаслышке; кроме того, с шефской заставы в сопровождение придается действующий пограничник. – И, немного помедлив: – А нашим несостоявшимся героям это неинтересно – они остаются в «зондеркоманде», – завершил Георгий Константинович свою речь.

Не веря концовке, все замерли, некоторое время сохранялась тишина – в ушах стоял его торжествующий голос. Громкое «Ура!» отозвалось многоголосьем в залегающем ниже ущелье.

От жизнерадостного, энергичного директора остался лишь прежний юношеский блеск в глазах. Он с трудом мог сидеть на кровати. Руки и ноги едва им управлялись, они дрожали от малейшего напряжения. Обширный паралич сковал его, но он боролся, и, спасибо судьбе, я сумел помочь ему в той борьбе за существование. Меня он, похоже, не признал, тогда как я узнал его сразу. Лечащий врач оказался, не погнушаюсь этого слова, матерым психологом, изучив меня, она точно расставила приоритеты. Мне стало стыдно жаловаться в его присутствии на свой мелкий недуг. В сравнении с его бедой своя казалась надуманной. Врачей Георгий Константинович встречал всегда сидя – самое большее, на что был тогда способен.

Глава 6

Послышался шум голосов, дверь распахнулась, и палата зашуршала накрахмаленными халатами. Врачи встали между мной и Георгием Константиновичем.

– Рогора сакме, пативцемуло?![1]1
  С грузинского: «Как дела, уважаемый?»


[Закрыть] – обратился главврач к Георгию Константиновичу на родном языке, присел рядом и тепло обнял его за плечи.

Тот хитро улыбнулся и начал не с жалоб – он возбужденно заговорил о своих достижениях. Посмотрел на меня без лукавства и четким речитативом, глядя в мою сторону, почти продекламировал:

– Извините меня, господа доктора, но теперь я лечусь по новой прогрессивной методике восходящего светила. Посмотрите, какой успех: я сам держу ложку!

Он легонько, но уверенно постучал ложкой о графин. Врачи, улыбнувшись, переглянулись. Главврач взъерошил мне волосы:

– Доцендо дисцимус – уча, учимся?

С Георгием Константиновичем я чудесным образом забывал о своем недуге. Мысли ворохом комкались в отдаленных уголках сознания, сердце стучало порой ускоренно и громко, но рецидивов за время общения с ним больше не возникало. Порой они зрели, пытаясь выскочить из затаившихся глубин, но я научился «подминать» их на подходе. Открылся новый для меня смысл жизни, вытесняя все мелкое. Я задался целью поднять на ноги моего беспомощного протеже, благо и он горел не менее яростным желанием победить злой недуг. Если каждое утро я начинал с разминки, заставляя повторять за собой нехитрые упражнения своего соседа, то он не позволял мне ни на минуту уйти в себя, развлекал невероятными историями из своей жизни – его притчами до сих пор полнится голова. С моей помощью он встал на ноги и подошел к раковине умывальника – я помог ему умыться. В первый раз он, несчастный, согбенный, с оттопыренными неуклюже руками, сам вернулся к кровати, тяжело, но самостоятельно сел на нее. Обильные слезы катились из его глаз – он беззвучно плакал. Единственный раз за все время общения я увидел его слабым. Хотя слезы его я воспринял не как его слабость или безысходность – они увиделись мне слезами радости от рождения нового смысла в его жизни.

Глава 7

На два месяца для новобранцев вводился карантин, тогда сообщение с внешним миром прекращалось. Меня отвезли в больницу до его окончания. Не знаю как, но уже на следующий день ко мне примчался Васька в широкой неподогнанной парадной форме. Он посещал меня каждое воскресенье, в течение двух месяцев приносил конспекты, надеясь на мое скорое выздоровление. В его наивной голове не вязалось, как может его друг, товарищ, которому не было равных во дворе по дальности заплывов в море, глубоководному нырянию, прочим мальчишеским рекордам, его кумир, безнадежно болеть сердцем. Я не рассказал ему о происшествии со мной. Когда к зимней сессии я не вернулся, его тон общения со мной изменился с дружески-учтивого, как мне показалось, на покровительственно-сочувствующий. Может быть, я ошибался. Последний его уход ознаменовался для меня маленькой, но первой самостоятельной победой. Потом судьба подарила мне Георгия Константиновича.

Дни плелись обыденной больничной чередой, но в них обозначился вполне определенный смысл. Мы шутливо общались: я называл Георгия Константиновича «мой маршал», он меня, подыгрывая, – «мой юный страж». Как-то я решился рассказать ему о той давней истории в пионерском лагере Бешуми. Он прервал мой рассказ почти в самом начале и почти закричал:

– Эврика! За все время общения с тобой я никак не мог вспомнить, где же мне довелось видеть подобную манерность, когда встречался этот пронзительный взгляд голубых глаз исподлобья?!

И он закончил начатый мной рассказ. Я был ошарашен его цепкой памятью. В заключение он дрогнувшим голосом произнес:

– Четвертым в той тройке был я. Мне удалось убежать от бандитов с пулей в плече. А от себя я так и не убежал за всю свою долгую жизнь. Самый бесполезный номер, скажу тебе. Не посоветую никому!

Глава 8

Больница не имела двора для прогулок, сразу за входом начиналась улица – общение с внешним миром шло через балкон. Как-то я вышел на игрушечный балкон – камень перил холодил локти, отвлекая мысли. Взял стул, он скрипел и не создавал ощущения полного комфорта. В поисках удобной позы запрокинул голову – вот она, седоглавая вершина Цискара со склонами, густо поросшими вековыми деревьями.

Сквозь частокол стволов сверкнуло солнце, все больше, напористее. Лучи его брызгами раскаленного металла красиво разлетались в щели между ними. Коротко тявкнул портовый буксир, ему отозвался, протяжно рявкнув, басистый тифон теплохода. Мысли сосредоточились на сказочной красоте. Вернулся в реальное от наступившего вдруг полумрака. Ласкающее воздействие солнечных лучей расслабило. Хотелось глубже, философски понять все невидимые связи, сиюминутно услышать ответ на извечное «почему». «О, счастье, насколько ты скупо?! Не мгновение ли отделяет нас от света и тьмы?»

Солнечный диск вдруг померк в тени матово-розового свечения. Появившееся непонятно откуда облачко мгновением бесцеремонно отобрало торжество нового дня, твою личную сказку. Явление длилось недолго – вскоре светило, как и прежде, заискрилось множеством теплых бликов. Сомнения пропали бы следом, если предположить, что произошла зрительная галлюцинация. Но чуть поодаль, беспорядочно мелькая, за соседней горой скрылось знакомое, теперь густо-розовое шарообразное облачко. Обернулся по сторонам. Видел ли кто-то кроме меня это загадочное явление? На соседнем балконе курил, равнодушно задумавшись, знакомый отставной капитан первого ранга со звучной фамилией Вайман, спешили внизу уныло сосредоточенные кабатчики в неизменных фуражках-«аэродромах» – все или были безразличны, или вовсе не заметили явления, открывшегося мне.

В ответ сердце тукнуло несколько раз поперек такта, и я поспешил отвлечься. Всего через два дня по улице, внизу перед окнами, пройдут во второй раз за время моего пребывания здесь парадной маршевой колонной мои друзья под звуки оркестра, который знаком и понятен малейшей киксой дилетанта-трубача, пройдут в очередной раз без меня… Чувствуя набирающую силу дрожь, заскочил в палату и упал на заправленную кирпичиком кровать. Георгий Константинович, самостоятельно шоркая ногами на пути к умывальнику, остановился и внимательно посмотрел на меня:

– Мой юный друг, отчего уныние, тебе нехорошо?!

И тут, за много месяцев мужественного сдерживания, мое сердце пошло вразнос. Вбежал в палату, еще не успев переодеться, лечащий врач в непривычной взору сентиментальной канареечной кофточке, наклонился ко мне – ее легкий газовый шарф приятно защекотал лицо.

– Ты справишься, я рядом, успокаивайся, – произнесла она, плохо скрывая дрожь в голосе.

Медсестра ткнула в лицо опостылевшую, скверно пахнущую резиной маску кислородной подушки.

– Не надо колоть, он справляется сам, – сказала врач с явным облегчением, держа руку на моем пульсе.