Текст книги "Шестой-неполный (сборник)"

Иван и фрицы

Митя Корнев с тех пор, как пошёл на войну, воевал всё время в лесах да полях… За три лета и три зимы ни разу не ночевал под тёплой крышей. И вот теперь в первый раз оказался в городе. Не в простом – в Берлине, в столице фашистской Германии.

Небо над Берлином было дымное, пыльное. Солнце едва проглядывало сквозь снарядный дым и кирпичную пыль. Не переставая грохотало, гремело. Взрывались снаряды, бомбы.

Митя Корнев никак не мог привыкнуть к войне в городе. Укрывать пушки тут надо было по-особому: не за кустом, не за пригорком – за грудами кирпича, за углами домов.

Однажды пришлось даже втаскивать пушку в какой-то склад через пролом в стене и стрелять сквозь узкое окошко, как через амбразуру. И надо было всё время глядеть в оба: с крыши или из какого-нибудь окна фашисты могли пустить автоматную очередь по артиллеристам. Позади наших орудий стоял наполовину обвалившийся дом. Возможно, в нём прятался, дожидаясь момента, враг.

– Вот что, Корнев, – сказал Мите командир взвода, – огляди-ка это строение изнутри. Оно что-то мне не нравится…

Митя рассовал по карманам гранаты, поставил автомат на боевой взвод и пошёл выполнять приказ. По обрушенным лестницам, по пустым квартирам ходил, таясь, стараясь ничем не зашуметь. Но, как всегда бывает, если не хочешь зашуметь, обязательно наткнёшься на что-либо. Так и Митя – зацепил ногой железный прут, торчавший из стены: кирпичная глыба, примыкавшая к лестнице, вдруг рухнула, с грохотом свалилась с верхнего этажа вниз. И снова всё стало спокойно в разрушенном доме. Только с улицы и с небес шёл несмолкаемый гул войны.

Излазив чердак и убедившись, что дом покинут всеми, Митя Корнев спустился вниз. И тут вдруг ему почудились какие-то другие звуки – совсем необычные для этих дней. Они шли, приглушённые и неясные, из-под груды вещей, сваленных в подъезде. Митя прислушался: звуки повторились. Были они слабые и такие жалобные, что сердце у него дрогнуло в предчувствии чего-то необычного и важного.

Закинув автомат за спину, он отбросил верхние узлы и увидел пещерку среди вещей. В ней, прижавшись друг к другу, лежали трое ребятишек – два совсем маленькие, года по четыре, третий лет семи. Худенькие, как тростинки. В сумраке подъезда были видны их бледные, осунувшиеся личики. Тот, что постарше, мгновенно вскочил, оттолкнув маленьких, и поднял руки вверх.

– Ты что? – проговорил Митя. Но слова у него не получились, застряли в горле. Так было ему обидно, досадно и горько, так было жалко несчастных мальчишек. – Опусти руки, – сказал он, на этот раз внятно, спокойно, и легонько тронул старшего.

Митя взял на руки маленьких. Кивнул старшему, чтобы не отставал. Зашагал, огибая кучи щебня, к орудиям.

Артиллеристы стояли у пушек, насторожённо смотрели вдоль улицы, уходившей в дымную, пыльную даль.

– Глядите-ка, Митька фрицев привёл! Трёх сразу! – воскликнул наводчик Митиной пушки.

Все оглянулись. Командир взвода, снова приникнув к прицелу, нетерпеливо выкрикнул:

– Корнев! Молодец! Пять минут сроку – укрыть детей. Да понадёжнее…

– Митька, за домом через улицу есть ещё обвалившийся дом. Там в подвале полно мирных немцев. Тащи ребят туда, – посоветовал наводчик.

Митя уже намеревался перейти улицу, как по ближнему столбу щёлкнуло и заныла, отскочив рикошетом, пуля. Был бы Митя один, он бы прошмыгнул через улицу. А теперь он был не один. Маленькие успокоились и пригрелись у него на руках, старший тоже поверил в его доброту, уже не раз на ходу брался ручонкой за его брюки. «Придёт русский Иван, – пугали фашисты берлинцев, – всем будет смерть». Митя и не догадывался, что старший, таясь под вещами, рисовал себе русского Ивана зубастым страшилищем, обросшим волосами.

В ближнем переулке взревел и мерно заработал танковый мотор. Митя поспешил туда. Танк выпускал густой дым. Люки были открыты. Спереди из узкой щели смотрел на Митю чумазый водитель, из башенного люка – командир танка, усатый грузин, с большим горбатым носом. Опасаясь, что танк уйдёт сейчас, Митя взмолился:

– Привет танкистам от артиллерии! Перевезите ребят на ту сторону. Снайпер, собака, стреляет вдоль улицы.

– Давай! – Командир танка улыбнулся так, что усы поднялись вверх, и протянул руки, чтобы принять детишек.

– Иван! Плёхо! Плёхо! – вдруг закричал старший мальчик и обнял Митины сапоги. – Иван! Иван! – повторял он, пока рыдания не заглушили слов.

Маленькие с двух сторон обхватили Митину шею руками, и Митя почувствовал на своих щеках их беззвучные слёзы.

– Боятся! Меня боятся… – сказал танкист. Со страшной злостью он сплюнул в сторону. – Ну, я им покажу нынче!.. – И стал вылезать из люка. – Лезь с ними, – сказал он Мите, – вези. И дай хлеба. И консервы дай. Они около водителя, в вещевом мешке. А этим я покажу нынче! До Гитлера доберусь! Что наделали, что наделали со своими детьми!

…Митя кричал по-русски у подвала, чтобы вышли, забрали ребят. Потом кричал по-немецки мальчик. Напуганные грохотом подошедшего танка, немцы долго не показывались. Наконец осмелились. Из-за тяжёлых дверей выглянули несколько женщин. Ребятишки стояли, взявшись за руки, между ними и танком. Пока танк не уехал.

Шестой-неполный

Войны ещё не было. Но предвоенный год уже начался. Предчувствуя грозное время, рабочие на заводах делали танки и орудия; в пекарнях для солдат сушили ржаные сухари, а в школах мальчишки и девчонки учились перевязывать раненых.

В те дни Саша Ефремов выбирал себе работу. Он кончил учиться в школе, и ему надо было за что-то браться.

«Пусть будет у нас много оружия, – рассуждал Саша, – много продовольствия и много лекарств для раненых. Но разве победим мы врага, если у нас будет мало командиров? Пойду я в военное училище».

Он так и сделал – поступил в училище, где учили на командиров-артиллеристов.

Саша был маленького роста. Многие считали, что с таким ростом нельзя быть командиром. Даже Сашина мама, когда собирала сына в училище, сказала:

– Ты подумай ещё раз. Может быть, тебе какое-нибудь другое дело выбрать? Уж очень ты мал.

В училище Саше не могли найти гимнастёрку по росту. Переменил он их множество, но каждый раз рукава были ниже пальцев. Новые Сашины друзья за час обмундировались с головы до ног: надели пилотки, гимнастёрки, брюки, кирзовые сапоги. А Саше пришлось ещё день носить свою гражданскую одежду, пока училищный портной не укоротил гимнастёрку и не перешил брюки.

Этот день показался Саше длинным, как неделя. Его отделение маршировало по плацу, чистило пушку, изучало устройство винтовки, метало гранаты, а он в это время сидел в казарме. Ведь в кепке, вельветовой курточке, брюках навыпуск и сандалиях нельзя встать в военный строй!

Но вот вечером портной принёс форму. Саша аккуратно сложил её на тумбочке и спокойно уснул.

Утром нового дня по сигналу «Подъём!» Саша мигом вскочил с кровати и ровно за две минуты, как полагается военным людям, оделся и стал в строй.

Отделение построилось двумя шеренгами. Справа, на правом фланге, стояли высокорослые, слева, на левом фланге, – те, кто поменьше, и самым крайним был самый маленький Саша.

Командир отделения скомандовал:

– По порядку номеров рассчитайсь!..

– Первый! Второй! Третий! Четвёртый! Пятый! – выкрикивали курсанты.

Очередь дошла до Саши.

– Шестой! – громко крикнул он.

– Отставить! – недовольно скомандовал командир отделения. – Курсант Ефремов! Вам надо говорить: «Шестой-неполный».

Тут всё отделение захохотало, да так весело и дружно, что маленький Саша покраснел от смущения.

– Отставить смех! – строго скомандовал командир и объяснил, когда добавляется слово «неполный»: у Саши не было пары, за ним никого не было во второй шеренге. – Вот представьте себе, – говорил командир, – ночь, гремит бой, отделению надо перейти на другую позицию. Построились мы, рассчитались по порядку номеров. В темноте никого не видно, только голоса слышны. Чтобы узнать, сколько нас собралось, я последнюю цифру умножу на два, потому что две шеренги. И может случиться, как у нас сейчас: у последнего пары нет. Если он не скажет «неполный», все мы будем думать, что нас на одного больше, чем есть на самом деле. – Командир помолчал немного и, поглядывая на тех, кто смеялся громче других, добавил: – Ни по росту, ни по цвету глаз не определишь, у кого сердце настоящего командира. Это только в бою видно.

Дни военного 1941 года шли один за другим. Настало лето. В садах наливалась соком вишня. У скворцов подрастали птенцы. Цвела пшеница, и, когда дул ветер, над зелено-синими полями летели облачка жёлтой пыльцы.

Саша Ефремов и его товарищи жили теперь в брезентовых палатках на опушке леса – в военном лагере. Курсанты поднимались на заре и учились артиллерийскому делу до тёмной ночи. Артиллерийская наука мудрёная. Времени же до начала войны оставалось совсем мало.

И вот война началась. Все курсанты училища, и Саша тоже, в тот же день подали рапорты начальнику училища. В рапортах они просили отправить их на фронт, чтобы сражаться с фашистами. Начальник не обрадовался, но и не рассердился. Он созвал курсантов и сказал, что их время ещё не подошло. Бои с врагом ведут обученные части, а курсантам ещё надо учиться.

– Все рапорты я возвращаю, – сказал старый командир. – Между прочим, мой рапорт командование тоже вернуло мне. Подождём месяца три-четыре. Закончим учебную программу, тогда и повоюем.

Однако ждать пришлось совсем мало. Немецкие танки и мотопехота прорвали нашу оборону и прошли в наш тыл.

Сначала на близкий теперь фронт уехали из училища тракторы-тягачи. Их отдали артиллерийскому полку, машины которого были подбиты в бою. А потом пришёл приказ выступить на фронт всему училищу.

В августе ночи тёмные. Правда, небо всё в звёздах, но на земле ничего не видно – одна чернота. В такую ночь Саша с товарищами выступил на фронт. Пушки везли на лошадях. И снаряды на лошадях. Поскрипывали колёса повозок, лошади фыркали, и больше никаких звуков не было. Редкие команды отдавались вполголоса. Где-то очень близко затаился враг.

Саша шагал за повозкой, которую тащил конь Зайчик. В мирное время серый Зайчик возил капусту и картошку на курсантскую кухню. Теперь он вёз снаряды на фронт. Его хозяином, или, как говорят в армии, ездовым, был Саша. Саша-то готовился стрелять по фашистским танкам из пушки, а ему приказали возить снаряды.

«Всё из-за роста!» – думал Саша.

Военный человек не имеет права долго огорчаться. Приказ есть приказ, и его надо выполнять. Саша понемногу успокоился. Без снаряда танка не подобьёшь – значит, его дело тоже важное. А конь ему достался просто замечательный: старательный, понятливый, вовсе не трусливый. Когда низко над колонной пролетел фашистский самолёт-разведчик, другие лошади рванулись с дороги к обочинам, а Зайчик как шёл, так и продолжал идти.

Перед самым рассветом курсанты подошли к фронту. Они поставили на место пушки, принялись копать укрытия. Товарищи помогли Саше снять снаряды с повозки.

И он на Зайчике отправился за новым грузом.

Ехать надо было к железной дороге, где она проходит через лес. Ночью паровоз подтащил в то место вагоны со снарядами, патронами и гранатами.

К вагонам съехалось много грузовиков и повозок из других частей. Пока не рассвело, пока не налетели фашистские бомбардировщики, надо было увезти весь боезапас. Саша нагрузил свою повозку, похлопал Зайчика по шее, и Зайчик тронулся в обратный путь.

Как только солнце поднялось над краем земли, началось сражение. В одну минуту утренняя тишина сменилась грозным грохотом. Гудели и земля и небо. В небе шли самолёты – то чужие, то наши. На земле громыхали танки, взрывались бомбы и снаряды. В орудийном грохоте Саша различал голоса своих противотанковых пушек. Они били отрывисто, с сухим звоном…

– Стреляйте, стреляйте, голубушки! – шептал Саша, будто пушки были живыми существами и могли услышать его. – Стреляйте, не жалейте снарядов. Мы с Зайчиком привезём вам сколько надо.

Саша и Зайчик проехали лес. Начали спускаться в ложбину, чтобы потом подняться на бугор: за бугром и стояли пушки. До них оставалось километра два, не больше.

В ложбине было сыро. Колёса, окованные железными полосками, глубоко вдавливались в землю. Чтобы помочь Зайчику, Саша сзади налегал плечом на повозку. Верно, поэтому он увидел фашистских автоматчиков, только когда те с разных сторон открыли стрельбу. Это были вражеские разведчики. Саша отбежал от повозки, лёг за кочку и стал стрелять из своего карабина – винтовки с коротким стволом. Он стрелял туда, откуда раздавались автоматные очереди, но скоро у него кончились патроны.

Враги ждали этого. Они хотели взять Сашу в плен. Автоматчиков было десять. Они сразу поднялись из травы и со всех сторон двинулись к повозке. В серо-зелёных мундирах с засученными рукавами, в касках – из-под них смотрели словно не человеческие, стеклянные глаза.

– Рус! Плен, плен! – кричал один фашист.

Саша тоже поднялся с земли, подошёл к повозке. Он был совсем спокоен – паренёк-командир, у которого не было войска, а был только Зайчик.

Саша выпряг Зайчика, замотал повод уздечки, чтобы он не волочился по земле и чтобы конь не наступил на него, погладил Зайчика по шее, потом хлопнул ладонью по крупу и тихо проговорил:

– Беги, Зайчик…

Конь переступил на месте, но не двинулся. Он чувствовал, что пришла беда. Уши его насторожённо поворачивались, тёплые ноздри втягивали луговой воздух, к запаху которого примешивался запах врага.

– Да беги же!.. – прошептал Саша.

И Зайчик побежал. Он пробежал недалеко от немца. Тот повёл автоматом в сторону лошади, но не выстрелил: то ли пожалел, то ли потому, что Зайчик вдруг остановился. Конь повернул голову и смотрел на своего ездового, будто звал его бежать вместе на бугор, к своим пушкам.

А Саша, распорядившись конём, должен был распорядиться теперь армейским имуществом: снарядами, повозкой, карабином. И собой он должен был распорядиться. Как и полагается командиру, он принял решение мгновенно. Это решение сделало бы честь любому артиллеристу, у которого перед лицом врага не было пушки, а были только снаряды.

Фашисты, все десять, уже подошли к Саше. Когда их руки готовы были схватить артиллериста, он поднял над повозкой снаряд и ударил им по другим снарядам.

Тысячи осколков засвистели над травами. Подхлёстнутый этим свистом, Зайчик поскакал по лугу. От быстрого бега вокруг Зайчика образовался ветер. Ветер развевал гриву и хвост, бил в глаза и ноздри. Ветер пахнул пороховым дымом, раскалённым железом, сгоревшей землёй. Этот запах шёл от бугра, за которым били пушки. Он шёл и из ложбины, где славно закончил свой первый и последний бой артиллерийский командир.

Длинное ружьё

Глеб Ермолаев пошёл на войну добровольцем. По своей доброй воле он подал заявление в военкомат и просил поскорее отправить его на фронт – сражаться с фашистами. Глебу не было восемнадцати лет. Он мог бы пожить ещё дома полгода или годик – с мамой и сёстрами. Но фашисты наступали, а наши войска отступали; в такое опасное время, считал Глеб, нельзя медлить, надо идти на войну.

Как все молодые солдаты, Глеб хотел попасть в разведку. Он мечтал пробираться в тыл врага, брать там «языков». Однако в стрелковом взводе, куда он прибыл с пополнением, ему сказали, что будет он бронебойщиком. Глеб надеялся получить пистолет, кинжал, компас и бинокль – снаряжение разведчика, а ему дали ПТР, противотанковое ружьё, тяжёлое, длинное, нескладное.

Солдат был молод, но понимал, как это плохо, если не любишь вверенное тебе оружие. Глеб пошёл к командиру взвода, лейтенанту с не очень хорошей фамилией Кривозуб, и всё рассказал начистоту.

Лейтенант Кривозуб был старше солдата всего на три года. Волосы у него были чёрные, кудрявые, лицо смуглое, а рот полон белых ровных зубов.

– Так, значит, в разведку? – переспросил лейтенант и, улыбнувшись, показал свои прекрасные зубы. – Я сам о разведке думаю. Давай переименуем стрелковый взвод в разведвзвод и все махнём в тыл к фашистам. Я, – сказал Кривозуб шёпотом, – давно бы это сделал, да вот никак не могу сообразить, кто вместо нас будет оборонять этот участок. Ты, случайно, не знаешь?

– Не знаю, – тоже шёпотом ответил Глеб.

Он обиделся на лейтенанта за такой разговор и покраснел от обиды.

– Смелые люди нужны не только в разведке, – сказал лейтенант, помолчав. – Нелёгкое дело досталось тебе, солдат Ермолаев. Ох какое нелёгкое! Ты со своим ПТРом будешь сидеть в самом переднем окопе. И ты непременно подобьёшь танк врага. Иначе он подойдёт к траншее, где обороняется взвод, и всех передавит гусеницами. Пока у нас тихо, с вами, новичками, займётся опытный бронебойщик. Потом помощника получишь. Ты – первый номер в расчёте, он будет вторым. Иди…

На том участке фронта в то время действительно было тихо. Где-то земля сотрясалась от взрывов, где-то гибли люди, а здесь, на ровном сухом лугу, между двумя рощицами, только кузнечики стрекотали. С настырным усердием извлекали они из своих сухоньких телец однообразные звуки – без передышки, без остановки. Не ведали кузнечики, какой смерч пронесётся над лугом, не знали, как горяча и туга взрывная волна. Если бы ведали, если бы знали, поспешили бы высокими прыжками – через кустики полыни, над кочками – подальше от этих мест.

Солдат Глеб Ермолаев кузнечиков не слышал. Он усердно работал лопатой – рыл свой окоп. Место для окопа было уже выбрано командиром. Отдыхая, когда слабели руки, Глеб старался представить, где пойдёт танк фашистов. Получалось, что танк пойдёт там, где и предполагал командир, – по ложбине, что тянулась через весь луг слева от окопа. Танк, как и человек, тоже старается укрыться в бою в каком-либо углублении, чтобы труднее было попасть в него. А стрелять в танк будут наши пушки, замаскированные в рощицах. Окоп в стороне от ложбины. Когда танк будет на одной линии с окопом, солдат Ермолаев влепит ему в бок бронебойно-зажигательную пулю. На таком расстоянии промахнуться трудно. Пуля пробьёт броню, влетит в танк, попадёт в бак с бензином, или в снаряд, или в мотор – и дело сделано.

Но что, если танков окажется два или три? Что тогда? Представить, как он будет воевать с тремя танками, Глеб не мог. Но не мог он допустить в своих мыслях, что вражеские машины пройдут к траншее. «Пушки подобьют», – успокаивал он себя и, успокоенный, снова принимался долбить лопатой закаменевшую глину.

К вечеру окоп был готов. Глубокий настолько, что в нём можно было стоять во весь рост, он понравился Глебу. Глеб поверил в надёжность укрытия и ещё целый час хлопотал, благоустраивал его. В боковой стенке выкопал нишу для патронов. Ещё выкопал ямку для фляги с водой. Несколько раз уносил в плащ-палатке глину подальше от окопа, чтобы коричневое пятно не выдало врагам его убежище. С этой же целью уты́кал ветками полыни насыпь перед окопом.

Второй номер – помощник, обещанный лейтенантом, пришёл к Глебу только в сумерках. Вместе со взводом он тоже занимался земляными работами: солдаты углубляли траншею, копали ходы сообщения.

Второй номер был втрое старше Глеба. На его небритом лице сияли лукавством голубые глаза. Красноватый носик торчал шильцем. Губы были вытянуты вперёд, словно постоянно дули в невидимую дудочку. Ростом он был мал. Совсем короткими показались Глебу его ноги – в башмаках и обмотках.

Нет, не такого товарища ждал бронебойщик Ермолаев. Ждал опытного бойца, которому с почтением и радостью подчинился бы, которого слушался бы во всём. И первый раз за всю неделю, что был на передовой, Глеб встревожился. Стало ему тоскливо, появилось предчувствие чего-то нехорошего, непоправимого.

– Семён Семёнович Семёнов, – назвал себя второй номер.

Он сел на край окопа, ноги опустил вниз и постучал каблуками о глинистую стенку.

– Крепкая земля. Не обвалится, – сказал понимающе. – Но очень глубоко. Мне из этого окопа только небо будет видно, а мы ведь не по самолётам должны стрелять – по танкам. Перестарался ты, Ермолай Глебов.

– Я по своему росту копал. А зовут меня Глеб Ермолаев. Вы фамилию и имя перепутали.

– Перепутал, – согласился второй номер. – А моё прозвание очень удобное. Заменяй фамилию отчеством, отчество именем – всё равно будет правильно.

Семён Семёнович посмотрел вдаль, туда, где у конца луга серой неясной полоской виднелась просёлочная дорога, и проговорил:

– Длинное у тебя ружьё, а надо бы ещё длиннее. Чтобы достало через луг до дороги. Танки-то оттуда пойдут… Или ствол согнуть – буквой «Г». Присел в окопчике – и стреляй в безопасности… Однако, – тут голос Семёна Семёновича стал строгим, – сделал ты, Глеб Ермолаев, ещё одну ошибку – выкопал окоп на одного. Мне на лугу, что ли, лежать? Без укрытия? Чтобы меня в первую минуту убили?

Глеб покраснел, как в разговоре о разведке с лейтенантом Кривозубом.

– То-то! Ты – первый номер, командир. Я – второй номер, подчинённый. А мне приходится учить тебя. Ну ладно, – закончил Семён Семёнович великодушно, – завтра и мне ямку прикопаем. Не велика работа. Я сам-то не велик…

Последние слова растрогали Глеба. Ночью он долго не мог заснуть. Через шинель, постеленную на земле, кололи то ли камешки, то ли жёсткие корешки. Он поворачивался, чтобы было удобнее, слушал, как ходит часовой вдоль траншеи, и думал о Семёне Семёновиче. Он, верно, добрый человек. Они, верно, подружатся. А окоп Глеб сам доделает. Пусть Семён Семёнович отдыхает. Он и стар. Он и мал. Ему на войне вот как тяжело!

Прикопать окоп не удалось. На рассвете заухали взрывы. На рощицы пикировали самолёты и сбрасывали бомбы. Страшнее взрывов был вой пикировщиков. Чем ниже скользил самолёт к земле, тем невыносимее становился рёв его моторов. Казалось, что с этим душераздирающим воплем самолёт врежется в землю и она разлетится, словно стеклянная. Но самолёт над самой землёй выходил из пике, круто лез в небо. И земля не разлеталась, как стеклянная, она вздрагивала, на ней вздувались чёрные волны комков и пыли. На гребнях тех волн качались и кувыркались берёзы, вырванные с корнем.

– По местам! По местам! – кричал лейтенант Кривозуб.

Он стоял у траншеи, смотрел в небо, стараясь определить, будут ли фашисты бомбить взвод или сбросят все бомбы на тех, кто занимал оборону по опушкам рощиц.

Самолёты улетели. Лейтенант повернулся, оглядел солдат, притихших на своих местах. Прямо перед собой он увидел Глеба с противотанковым ружьём и Семёна Семёновича.

– Ну, вы что? Идите! – сказал он негромко. – Сейчас будет атака…

– Я один. Второму номеру остаться в траншее! – выкрикнул Глеб, вылезая на бруствер[4]4
  Бру́ствер – земляная насыпь на наружной стороне окопа или траншеи.


[Закрыть]. И добавил, объясняя своё решение: – У нас окоп только на одного…

Глеб тревожился, что не успеет приготовиться к отражению атаки. Он спешно расставил сошки[5]5
  Со́шка – полставка для упора ружья при стрельбе.


[Закрыть] противотанкового ружья, зарядил ружьё, поправил полынные веточки перед окопом, чтобы не мешали смотреть и стрелять, снял с ремня флягу, положил в ямку… А врагов всё не было. Тогда он посмотрел назад, на траншею взвода, и не увидел её: то ли она была так ловко замаскирована, то ли была очень далеко. Глебу стало тоскливо. Ему показалось, что он один-одинёшенек на этом голом лугу и все забыли о нём: и лейтенант Кривозуб, и Семён Семёнович. Захотелось сбегать проверить – на месте ли взвод? Не ушли ли солдаты в другое место? Желание это было такое сильное, что он начал выбираться из окопа. Но тут – и близко, и далеко – стали с грозным треском лопаться мины. Фашисты обстреливали позицию взвода. Глеб пригнулся в своём окопе, слушал взрывы и думал: как выглянуть из окопа, чтобы осмотреться? Высунешь голову – осколком убьёт! И нельзя не выглянуть: может, враги уже совсем близко…

И он выглянул. По лугу катился танк. Позади редкой цепью, пригибаясь, бежали автоматчики. Самое неожиданное и потому очень страшное было то, что танк двигался не по ложбине, как предполагал лейтенант, не в стороне от окопа, а прямо на окоп бронебойщика. Лейтенант Кривозуб рассуждал правильно: танк поехал бы по ложбине, если бы в него стреляли из рощиц пушки. Но наши пушки не стреляли: они погибли под бомбёжкой. И фашисты, остерегаясь, что ложбина заминирована, пошли напрямую. Глеб Ермолаев готовился стрелять в борт фашистского танка, где броня тонкая, а приходилось теперь стрелять в лобовую броню, которую и не каждый снаряд возьмёт.

Танк приближался, гремя гусеницами, покачиваясь, будто кланяясь. Позабыв об автоматчиках, бронебойщик Ермолаев втиснул приклад ружья в плечо, прицелился в смотровую щель водителя. И тут сзади длинной очередью вдруг ударил пулемёт. Пули засвистели рядом с Глебом. Не успев ни о чём подумать, он выпустил ПТР из рук и присел в окопе. Он испугался, что свой пулемётчик зацепит его. А когда Глеб сообразил, что пулемётчик и стрелки взвода бьют по фашистским автоматчикам, чтобы не подпустить их к Глебову окопу, что они прекрасно знают, где его окоп, стрелять по танку было уже поздно. В окопе стало темно, как ночью, дохнуло жарой. Танк наехал на окоп. Грохоча, крутился на месте. Зарывал в землю бронебойщика Ермолаева.

Как из глубокой воды, Глеб рванулся из своего засыпанного окопа. То, что спасён, солдат понял, вдохнув воздух сквозь забитый землёй рот. Он тут же открыл глаза и увидел в синем бензиновом дыму корму уходящего танка. И ещё увидел своё ружьё. Оно лежало полузасыпанное, прикладом к Глебу, стволом в сторону танка. Верно, ПТР попало между гусеницами, крутилось вместе с танком над окопом. В эти тяжкие минуты и стал Глеб Ермолаев настоящим солдатом. Он рванул к себе ПТР, прицелился, выстрелил – с обиды за свою оплошность, искупая вину перед взводом.

Танк задымил гуще, чернее. Дым шёл не из выхлопных труб, а из туловища танка, находя для выхода щели. Потом вырвались с боков и из кормы плотные чёрные клубы, перевитые лентами огня. «Подбил!» – ещё не веря в полную удачу, сказал Глеб самому себе. И поправил себя: «Не подбил. Поджёг».

За тучей чёрного дыма, стелившегося по лугу, ничего не было видно. Только слышалась стрельба: солдаты взвода довершали схватку с вражеским танком. Вскоре из дыма выскочил лейтенант Кривозуб. Он бежал с автоматом к ложбине, где укрылись после гибели танка вражеские автоматчики. За командиром бежали солдаты.

Глеб не знал, что делать ему. Тоже бежать к ложбине? С противотанковым ружьём не очень-то побежишь: вещь тяжёлая. Да и бежать он не мог.

Он так устал, что ноги еле держали его.

Глеб сел на бруствер окопа.

Последним из дымовой завесы выбежал маленький солдатик. Это был Семён Семёнович. Он долго не мог вскарабкаться на насыпь перед траншеей и отстал. Семён Семёнович заметался на лугу – рванулся к ложбине за всеми, потом метнулся в сторону Глеба, увидев его, сидящего на земле. Подумал, что первый номер бронебойного расчёта ранен, нуждается в перевязке, и побежал к нему.

– Не ранен? Нет? – спросил Семён Семёнович и успокоился. – Ну, Ермолай Глебов, крепко ты его ударил…

– Да не Ермолай я! – сказал Глеб с досадой. – Когда же вы запомните это?

– Всё я помню, Глеб! Так это я говорю от неловкости. Мы же вдвоём должны были бить его. А ты, видишь, в траншее меня оставил…

– И правильно, окоп-то был на одного.

– Правильно, да не очень. Вдвоём-то повеселее было бы…

Глебу от этих слов и от всего, что произошло, стало так хорошо, что он чуть не заплакал.

– Эх, Семён Семёнович!.. – сказал он, и голос его задрожал. – Насидимся мы ещё вдвоём. И танки вдвоём подобьём. А этот, наш первый, близко к траншее подошёл?

– Близко. Фашисты из него выскакивали прямо к нам на винтовки.

…Минуло ещё несколько тревожных дней – с бомбёжками, с артиллерийским и миномётным обстрелом, а потом всё стихло. Наступление фашистам не удалось. В тихие дни Глеба Ермолаева вызвали в штаб полка. Лейтенант Кривозуб рассказал, как идти туда.

В штабе полка, в овраге, заросшем густыми кустами, собралось много народу. Оказалось, это были бойцы и командиры, отличившиеся в недавних боях. От них Глеб узнал, что происходило справа и слева от его взвода: фашисты наступали полосой в несколько километров и нигде им не удалось прорвать нашу оборону.

Из штабной землянки, вырытой в склоне оврага, вышел командир полка. Храбрецы уже стояли ровным строем. Их вызывали по списку, они по очереди выходили и получали награды. Выкликнули Глеба Ермолаева. Полковник, человек строгий, но, судя по глазам, и весёлый, увидев перед собой совсем молодого солдата, подошёл к Глебу и спросил, как отец спрашивает сына:

– Страшно было?

– Страшно, – ответил Глеб. – Струсил я.

– Это он-то струсил! – закричал вдруг задорным голосом полковник. – На нём танк фокстрот танцевал, а он танцы перетерпел и изуродовал немцам машину, как бог черепаху. Нет, ты скажи прямо, не скромничай – не боялся ведь?

– Струсил, – снова сказал Глеб. – Я танк случайно подбил.

– Вот, слышите? – закричал полковник. – Вот молодец! Да кто бы тебе поверил, если бы сказал – не струсил. Как же не бояться, когда на тебя одного такая штука лезет! Но насчёт случайности ты, сынок, ошибаешься. Подбил ты его закономерно. Ты в себе страх переборол. Загнал свой страх в башмаки под пятки. Тогда уж и целился смело и смело стрелял. За подвиг тебе полагается орден Красной Звезды. Дырочку на гимнастёрке что же не проткнул? Имей в виду, как ещё танк сожжёшь, так протыкай дырочку – будет ещё орден.

Глеб Ермолаев был в смущении от похвалы командира. Однако, получив коробочку с орденом, не забыл сказать:

– Служу Советскому Союзу!