Текст книги "Когда реки потекут вспять. Из рассказов геолога"

Анина поразила последняя фраза. Нет, конечно, она не имела отношения к святым «чудесам». Это была квинтэссенция житейской мудрости, вложенной в уста Христа составителями «Евангелия». Ни одно дело, ни большое, ни маленькое не может быть сделано без уверенности в том, что его можно сделать.

Но как и с первой притчей, слушатели приняли прочитанное абсолютно: Христос не мог исцелить женщину потому что она не поверила в его божественное происхождение. Бог покарал женщину за неверие.

Некоторое время за столом сохранялось молчание. Первым нарушил его Тимофей Савельевич.

– Собирай снедать, – сказал он хозяйке и обе женщины, хозяйка и невестка, и даже маленькая Аленка, разом поднялись из-за стола и направились к печи.

На заимке был порядок. Ничего никому никогда не приходилось повторять дважды. Такой «порядок» глушил инициативу, а женщины, так те, вообще, были на рабском положении. Но нарушь сложившиеся обычаи и заимка распадется, пропадет, не выживет.

Как и вчера, одно за другим следовали соленые огурцы, вареный картофель, суп или вернее густой мясной навар, каша тыквенная, каша гороховая. Подавалось каждое блюдо поочередно, в одной миске для гостей, в другой для хозяев. Тимофей Савельевич перед каждым блюдом поспешно, словно стеснялся, клал широкий двуперстный крест. Женщины обедали за кухонным столиком.

Когда подали мед, Тимофей Савельевич нарушил молчание.

– Ты, поди, из наших будешь? Признайся! – сказал он, обращаясь к Анину.

– Почему?

– Порядки наши знаешь, соблюдаешь их. Не куришь. Не выражаешься. Обратно же, борода… Книги наши читаешь…

Яков Родионович улыбнулся. Он, конечно, не стал объяснять, что бороду сбреет, когда вернется домой, что не курит, потому что уважает законы заимки, и не выражается, не потому что кержак, а просто потому, что так воспитан, интеллигентно.

– Нет, – сказал он. – У меня корни другие.

– Есть ведь кержаки, что в миру живут.

– Нет, Тихон Савельевич, я не кержак.

Пимушин посмотрел с недоверием.

– Не таись… На Касовских галеях что надобно?.. Там скиты стоят. Не боитесь?

– Чего?

– Тайга, однако.

– Тайги не боимся.

– Так ведь она – тайга! Войти просто, а выйти не каждый сможет.

– Не варнаки же здесь. Люди. Мы ничего плохого не делаем.

– Вижу. Однако, бывает и хорошие люди не возвращаются.

И тут в разговор вступил Влас.

– Бать! Я схожу с ними? Белку за одно посмотрю.

Тимофей Савельевич бросил на него быстрый взгляд, чуть дрогнула борода в ухмылке.

– Сходи, коли есть охота.

Умный человек Тимофей Савельевич. Все видит, все понимает. Лишних слов не говорит. И насчет тайги, не пугал – предупреждал. В скитах дикие кержаки занорились, могут обойтись совсем не так, как Пимушины.

– Вот спасибо! – сказал Анин. – Я, признаться, сам хотел попросить.

– Не за что благодарствовать, Влас все равно той дорогой не ходил.

– Кто же ходил?

– Дедушку надо спросить. Он здесь на сто верст окрест все знает. – И повернулся к Власу. – Сходи, позови.

Савелий Порфирьевич, маленький, седой старичок, многократно крестится на иконы, садится на лавку и равнодушно спрашивает:

– Пошто старика тревожите?

Но равнодушие это внешнее. Маленькие глазки старика живые и внимательные, как бы говорят: «Мы хоть и в глуши живем и старой веры придерживаемся, но и нас так просто не объедешь».

– Дедушка, – отвечает Влас. – Расскажи, как к Касовским скитам пройти.

Савелий Порфирьевич некоторое время сидит молча, прикрыв глаза белыми ресницами. Потом говорит:

– Уходил я от мира. Думал, далеко ушел, ни царь, ни новая вера достать не могли. Ан, однако, Советская власть достала.

– И что же? – осторожно спрашивает Анин.

– А ничего, – спокойно отвечает он. – При Советской власти живи где хочешь, веруй во что веруешь.

– А как же с тропой, дедушка? – напоминает ему Влас.

– Тропа что ж, лет осьнадцать назад была тропа. Ноне лесоповалы, дожди… Поди и затесов не сыщешь.

Он рассказывает, как шла тропа, и путь, которым предстоит идти, становится Анину яснее. Вернее, ему становится ясно, что никакой дороги сейчас к истокам Большого Каса нет. Он благодарит. Старик поднимается и снова многократно крестится.

– Пойду, однако.

Во дворе залаяли собаки. Тимофей Савельевич и Влас вышли во двор. За ними вышел и Анин.

Он увидел, что за изгородью стоят два паренька и, так же как и он вчера вечером, с опаской смотрят на собак и на незнакомых им людей. По тяжелым котомкам, домотканым курткам и стрижке, почти такой же, как у Тимофея Савельевича, можно было догадаться, что они из тайги и что путь их далек.

Тимофей Савельевич отогнал собак и повел их в избу. Здесь и без того было тесно, а теперь стало и вовсе не продохнуть.

Савелий Порфирьевич быстро взглянул на вошедших, сказал тихо:

– Однако, тесно здесь, пусть у меня ночуют.

– Мы, пожалуй, в бане переночуем? – вопросительно глядя на Тимофея Савельевича, сказал Яков Родионович.

– Можно и в бане, – согласился хозяин. – Там, поди, просохло.

– Пусть ко мне идут, – распорядился Савелий Порфирьевич и вышел.

Тимофей Савельевич кивнул Власу.

– Проводи.

Влас и пареньки с котомками вышли. Анин повернулся к Ивану и Михеичу.

– Пора и нам.

Баня просохла, но темные бревенчатые стены еще приятно держали тепло, да в воздухе стоял аромат березового веника.

Влас принес охапкой полушубки и звериные шкуры.

– Чтобы мягче было, – сказал он.

Михеич тотчас принялся застилать ими широкий полок.

– Ну вот, а ты боялся! – весело сказал Власу Яков Родионович.

– Это отец Вам уважение оказал, – ответил Влас. – У нас такие книги даже дедушка прочитать не может. Особенно красную.

– А что, дедушка один живет?

– Не один. Братан с ним живет, жена его, дочка. Только дедушка к смерти готовится и ничего от мира не принимает. Горел он однажды. Изба, одежда, ружье, пудов сорок меда – все сгорело. Он тогда сел на пенек и заплакал. А потом сам восстановил, своими руками.

– А книги, что под иконой, его?

– Его. Он их первыми спасал.

– Хорошие книги, – сказал Анин, словно вздохнул. – Редкие. Таких в обиходе теперь, можно сказать, не сыщешь.

– А ты откель такой премудрости научен? – вдруг спросил с полка Михеич.

– Отец в Томской гимназии славянские языки преподавал.

– Из дворян, значит? Или духовный?

– Нет, Михеич, не угадал! Отец мой – ссыльный. Политический.

– Надо же! Тоже каторжник!

– Тоже! Если не вспоминать: когда и за что?

– Большой чин у отца?

– Нет отца. Погиб он.

– Не в тридцать седьмом?

– В восемнадцатом. Его белогвардейцы расстреляли. Как видишь, не одному тебе досталось.

– Ну-ну… Сам-то партейный?

– Партейный! – Анин не заметил, что ответил по худолеевски. – В 41-м вступил.

– Сам не воевал?

– Нет. Здесь работал. По золоту. Американцы ведь в долг давали, не даром.

– А не скажи! Их тушенка помогла!

– Не тушенкой же мы войну выиграли. Ты на «Западе» давно был?

Михеич только ухмыльнулся.

– Вот! А я не так давно ездил на Полтавщину. Знаешь, что от Полтавы осталось? Трубы печные, и то не везде. Город – одни хаты-мазанки. Только три здания новых, среди них – церковь! Кадетский корпус старых времен, стены кирпичные в метр толщиной – один остов. В парке колонна мраморная с орлом наверху – памятник Петру в честь победы над шведами, – и его хотели свалить, гады! Говорят, двумя танками тянули, да надорвались. И почти вся Русь к западу от Волги вот так, в развалинах. Пустыннее, чем в тайге. И поднимать нечем, вот, как у нас, лопата – и все! А друзья заокеанские свою технику – автомашины у них были хорошие: «студебекеры», «виллисы», «джипы», суда «либерти» времянки, корпус почти что жесть, но механизмы послужили бы, – словом, все забрали, за океан и там под пресс. Ни себе, ни людям!

Даже Михеичу стало жаль такой неразумности.

– Чего же они?

– А с того, что дружба дружбой, а табачок врозь! Гони копейку! Но только мы поднимем! И то, что в развалинах, и здесь – тайгу.

По лицу Худолеева невозможно было определить, что он думает. Наконец, он осторожно спросил:

– Теперь, что же, тронемся или как?

– Поработаем пока отсюда. И Власу надо собраться.

– Загостились… – ворчит Михеич с полка. – Пора бы уж…

Влас, сидевший до этого на корточках у порога и слушавший их разговор, поднялся.

– Нищему собраться – только подпоясаться. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – отозвались все трое хором.

А когда Влас вышел, Иван спросил:

– Ты что, Михеич, по дождю соскучился?

– Из дома идти погоды не выберешь… А здесь все чужое…

И до Ивана вдруг дошло: Михеич боится! Ну, конечно! Если он, Иван, и Яков Родионович в глазах Пимушиных антихристы, то на то воля божья. Он их и покарает! А Михеич – вероотступник! Отщепенец! Таким нет прощения на земле. И покарать его вправе не только бог, но и люди. Вот и жмется Михеич поближе к «своим», вот и торопит: «Загостились! Пора бы уж…».

Но Михеич уже посапывал там, на полке. И Иван тоже забрался наверх и зарылся в теплые мягкие шкуры.

3

Ночные гости ушли на следующий день. Ушли они рано, но, разбуженный провожающим лаем собак, Иван в окне увидел, что уходят они уже подстриженные по городскому. Он усмехнулся этому нехитрому превращению.

Пришел Влас. Он теперь держался с ними как свой.

– Кто такие? – спросил Иван, кивнув на забор.

– С соседней заимки, – ответил Влас. – Братьев Титовых сыновья. Слышно в этом месяце призыв ихнему возрасту, вот они и идут.

– Ведь ваша вера не разрешает в армии служить, людей убивать?

– Вера-то она старая, а власть новая.

К полудню погода совсем разъяснилась и Анин решил выходить не мешкая. Влас напарил в дорогу сохатиного мяса, Тимофей Савельевич дал муки, дедушка – меду. После полудня, попрощались, закотомились и выступили в путь.

Впереди, прокладывая дорогу, шел Влас. За ним с топором Михеич, следом Иван. Анин пропустил их всех мимо себя – в нем сильна хозяйская привычка, уходя с привала окинуть все хозяйским взглядом. Вот и сейчас, он оборачивается и видит: вся семья Пимушиных вышла проводить их. Они стояли кучно, мужчины посередине, женщины по бокам, дети впереди. Особенно выделялся сынишка Федора, внук Тимофея Савельевича и правнук Савелия Порфирьевича шестилетний Гришутка. В руках у него было духовое ружье и на мир он смотрел еще из-за изгороди заимки, но Анин подумал почему-то, что это именно ему придется водить пароходы по Великому Сибирскому водному пути, который, возможно, пройдет через истоки Малого Каса.

И вот, гостеприимная заимка Пимушиных – позади. Сразу же за изгородью километра на полтора тянется гать. Ноги скользят по мокрым бревнышкам, между которыми хлюпает вода. Иногда бревнышки тонут, когда на них наступают, и вскоре все идут уже с мокрыми ногами. Первым промок, конечно, Иван – он в ботинках. Но и остальным не легче. Кусты, трава по прежнему сырые. Вода с них попадает на штаны, а по штанам в сапоги. Даже если штаны выпущены поверх сапог. Все необходимое – на себе. В рюкзаки уложены продукты, тент, плащи, посуда, боезапас к ружьям.

Гать…

На каждом килограммов по 25 груза, а тропа – одна видимость, только затесы, а под ногами целина и целина. За день прошли 6 км. К темноте вышли в район Пучеглазихи. Влас все поглядывал по сторонам, подыскивая подходящее место для ночлега, но чем дальше, тем больше путь уходил в березняк, да и от воды рисковали оторваться. В одном месте, при переходе через ручей, Анин провалился в воду по колено. Это и определило ночлег. Сложили костер. Искры желтыми значками взвивались из него в ночную темноту и сыпались на них сверху светящимися мотыльками.

Влас вынес из темноты здоровенную кедровую сушину, вновь скрылся из глаз и через несколько минут сбросил с плеча вторую, такую же. Затем принес и третью. Топором зачистил концы стволов и вытесал на них тонкий паз, точнее – снял кору по одной линии. Затем пододвинул одно бревно к другому и вопросительно посмотрел на остальных.

– Кто подсобит?

Первым поднялся Иван.

– Берись за конец, – сказал Влас, – и с поворотом, бревно на бревно, паз на паз.

Иван ухватился за сушину, но смог только приподнять ее. Повернуть на сто восемьдесят градусов не хватило сил.

– Давай на земле ее повернем, – сказал он.

– Погоди-ка… – поднялся Яков Родионович.

Он ухватился за конец бревна, взглянул на Власа и они дружно, одним махом, подняли бревно и с переворотом уложили на другое бревно, так, как говорил Влас. Яков Родионович даже не «крякнул».

– А ты силен! – уважительно отозвался Влас.

– И ты не слаб! – ответил Яков Родионович, усаживаясь на место.

– Я – что?! – Влас забивал паз между бревнами сухим мхом. – Вот мой брательник, тот – да! Однажды взялись мы с ним тянуться – кто кого перетянет. В избе. Отец знает, что мне с Федором не тягаться, прихватил меня за пояс ремешком и придерживает. Сам на лавке сидит, вроде поодаль. Тягались мы, тягались, ремешок возьми и лопни. Так я кубарем под ноги Федору…

Нодья

Он чиркнул спичкой и поджог мох по всей длине паза.

– Разгорится, надолго хватит. Дня на три.

– Так мы здесь подождем или с собой возьмем? – спросил Михеич.

– Что?

– А бревно…

– Ну, Михеич!

– Поди, жаль такой костер бросать.

– Я в первый раз такой вижу, – сказал Иван.

– Ты ишшо молодой, – отозвался Михеич.

– Это «нодья» – охотничий костер, – сказал Яков Родионович. – Для ночлега. Не искрит. Не прогорает. Греет и светит ровно.

– Почему же не прогорает?

– Верхнее бревно обгорает, но садится все на тот же паз. Так сказать, саморегулирование.

Огонь уже обхватил по краям верхнее бревно. Он вырывался из паза и ровной дрожащей красноватой стеной поднимался кверху. Но не высоко. Не выше верхнего бревна. И тепло от него действительно распространялось ровно, спокойно, не обжигая и не спадая. как от камина.

Влас рассказывал:

– Отец все время занят, по хозяйству. Дедушка меня воспитывал. Грамоте обучил. Обратно же к богу обращал. Так и рос. Думал – везде так. Однако, когда стал в ум входить, приметил: все про Енисей говорят, вроде жизнь там другая. А тут – война! Трое нас было братьев. Старший Федор женился как раз, никуда не пошел. Я еще малой был. А средний брат, Савелий, в возрасте уже был, семнадцать исполнилось в сорок третьем. Он ушел. Не вернулся. Письмо пришло только из части, где служил: мол, отличный снайпер был Савелий. Погиб под Берлином, на Зееловских высотах. И забрал меня тогда интерес: что же это за высоты, если в тайге он кум королю, а там не устоял на ногах.

В пятидесятом мне осьнадцать исполнилось. Мы хоть и в тайге живем, а что на свете деется и до нас доходит. Осенью слух прошел: призыв в армию идет, очередной. Сказал я отцу: «Пойду!». Отец голову нагнул, не понравилось, что не спросил. Но мы, Пимушины, одной стати. Понял. Сказал «пойду», значит пойду. А ослушаться отца, хуже чем не спроситься. Позор ему перед всеми. И сказал он: «Иди, коли самостоятельный стал».

Взял я котомку, попрощался с родными, как водится, по-доброму. Особенно жалостно с дедушкой расставался. Вырастил, все же. Застану ли, когда вернусь? А дедушка сказал: «Ступай, Влас. Знать так бог решил».

Ушел я. Долго ли, коротко ли – вышел на Енисей. Там до города добрался. Определили меня во флот. Так и не довелось Зееловские высоты повидать, зато в Китай ходил, в Тихий океан. Сначала я серый-серый был. Подшучивали надо мной. Пытались. Я быстро отучил. Борьбой занимались на палубе. Никто не мог меня положить. Один только нашелся, на прием меня взял. Потом узнал: мастер он по борьбе.

На корабле я быстро освоился. Морскую науку одолел. Капитан хвалил меня, в пример ставил. Тут однажды комсорг подошел. «Ты, – говорит, – Пимушин, в бога веруешь?» Что было ответить. «Не знаю», – говорю. «Придется с тобой политграмотой заняться, отдельно», – говорит. И стали мы заниматься. Вижу, жизнь и вправду другая. Огромная, не чета заимке. Подумал: добьюсь, выйду на уровень новой жизни. Служил я на корабле и учился. Многому научился. В комсомол вступил. На последнем году службы комсоргом выбрали.

Когда служба кончилась, списаться с корабля было даже жальчее, чем из дома уходить. Но я твердо решил: учиться надо. Чтобы полностью на уровень выйти. И на Зееловские высоты тоже надо сходить…

– Те высоты в Германии, – тихо сказал Яков Родионович.

– Что же, что в Германии?! Братан дошел и я дойду. Могиле его поклониться надо. Пимушины мы.

– А как же заимка? – спросил Иван. – Не вернешься?

– Нет, не вернусь, – твердо сказал Влас. – Я пришел родителям уважение оказать. Как же не повидаться? И дедушку застал, тоже радость. А жить там теперь, однако, не смогу.

– Да, – вздохнул Михеич. – Кого в тайгу, кому из тайги…

Бревна горели ровным, жарким пламенем и всю ночь мы спали без подстилок, только, чтобы не лежать на сырой земле, под себя два бревнышка, а на себя уже привычно накинув телогрейку.

Утром обнаруживается, что мы ночевали в кедраче. Влас быстро срубает небольшую ель, делает из нее колотушку и вот, с высоченного кедра уже градом сыпятся шишки. Мы собираем их, шелушим и, позавтракав, трогаемся дальше.

4

На второй день они вступили в полосу гарей. Разглядывая их на аэроснимках, Анин полагал, что это чистое от леса расстояние они пройдут сравнительно быстро. Но он ошибался. Это были не те гари, которые встречались им по левому берегу, с обугленными стволами, с опаленной и очищенной огнем почвой. Гари на этом берегу оказались давнишними. Деревьев на них почти не было видно. Они повалились, частично истлели, а над ними поднялась буйная, в рост человека трава. Это, преимущественно, конский щавель, сухой, жесткий и прочный. Идти такой гарью было одно мучение. Трава вязала движения. Приходилось, чтобы не задевать за поваленные деревья, идти высоко поднимая ноги, а суки деревьев, скрытые в траве, отточенные и отполированные дождями и ветрами, были остры как пики и грозили проткнуть насквозь.

Гарь…

Они шли маленькой, дружной группой, не отставая и не отрываясь. Но каждый видел свое, думал о своем.

Анин нанизывал в уме шурфы, как бусинки на ниточку. И получалось «ожерелье» знания. Он видел землю, по которой шел, в ее прошлом и в историческом развитии. Вдоль Енисейского кряжа тянулся предгорный прогиб. По геофизическим материалам глубина погружения его основания – кристаллического фундамента, того самого, что на Енисейском кряже выходил на дневную поверхность и поднимался над Енисеем до километра, в прогибе был опущен до пяти километров. С поднимающихся гор Енисейского кряжа в предгорный прогиб устремлялось множество рек, больших и малых. Они выносили обильный обломочный материал, заполняя, компенсируя прогибание. Валуны и галечники скапливались у самого подножья хребта, а сюда в район нынешнего Обь-Енисейского водораздела выносились пески. Последними в этом процессе выносились чистые белые кварцевые пески, те самые, которые они так часто вскрывали в шурфах. Но в последние 115—120 тысяч лет геологической истории обстановка существенно изменилась. В великую эпоху оледенения ледники надвинулись на Западно-Сибирскую низменность, дошли почти до ширины Подкаменной Тунгуски. Сток пра-Енисея на север был запружен. Процессы аккумуляции протекали как в приледниковых водоемах, так и в полосе долинной морены. Перегораживание ледником привело к образованию озера. Енисейское палеоозеро через сквозной Кас-Кетский «канал» соединялось с Макейским озером Западно-Сибирской низменности.

12—16 тысяч лет назад Енисейское палеоозеро было изолировано от системы Оби. Прорыв ледниковой плотины, примерно 10 тысяч лет назад, привел к резкому спуску водоемов. Стала закладываться сеть северо-восточного направления. Собственно, Кас, к которому они шли, именно тогда и заложился. Тогда же началось заболачивание местности и интенсивное торфообразование. И лишь свидетельством прошлого стока в Обь обнажались иногда в шурфах грубые пески с гравием и галькой, указывающие на местоположение каналов водно-ледникового стока, выработанных в белых мелкозернистых кварцевых песках мезозойской молассы.

Тайга «черневая»…

Так размышлял Анин. Тайгу, гарь, бурелом он не видел. Для него они представляли собой помехи в продвижении на пути познания.

Ивану маршрут представлялся совсем иначе. Шурфы с белыми, реже серыми грубыми песками были единичными точками в заболоченной мокрой тайге. Они показывали лишь, что под ногами, под болотом, под торфяником. Не больше. Но зато тайгу он видел отчетливо. Да и как ее было не видеть? Ивану и раньше приходилось ходить тяжелыми маршрутами, но здесь!.. Даже Яков Родионович, не один год проработавший в сибирской тайге, говорит, что впервые в таком тяжелом маршруте. Особенно тяжело, когда возникает ощущение, что не знаешь, где ты? Анин все время сверяется с картой и с компасом. Расстояние измеряет отсчетом шагов. Влас ищет затесы, но не всегда находит их. Многие деревья повалились, другие покрылись лишайником. А если и есть затесы, то они так заплыли смолой, что и различить их может только опытный глаз. Тайга глухая, темная, мокрая. Одно название – «черневая»! Уж если здесь потеряешься…

Ивану маршрут представлялся совсем иначе. Шурфы с белыми, реже серыми грубыми песками были единичными точками в заболоченной мокрой тайге. они показывали лишь, что под ногами, под болотом, под торфяником. Не больше. Но зато тайгу он видел отчетливо. Да и как ее было не видеть? Ивану и раньше приходилось ходить тяжелыми маршрутами, но здесь!.. Даже Яков Родионович, не один год проработавший в сибирской тайге, говорит, что впервые в таком тяжелом маршруте. Особенно тяжело, когда возникает ощущение, что не знаешь, где ты? Анин все время сверяется с картой и с компасом. Расстояние измеряет отсчетом шагов. Тайга глухая, темная, мокрая. Уж если здесь потеряешься – ни с какого самолета не разглядишь.

Комарьё проклятое

Так рассуждал Иван. Но зато у него теперь удивительное ощущение, что он всю жизнь только и ходил без дорог, по компасу. Они идут примерно со скоростью полтора-два километра в час. Над головой тучей вьется мошка. Тварь живучая. Дождь ее не берет, только злее становится. И не подумай снять сетку, долго потом будешь чесаться.

Начинается дождь. Они идут, казалось бы, строго по компасу, но все время виляют, виляют, виляют. Напрямую – никак! Кусты, ветки цепляются за одежду. Брезентовая куртка еще держится, но штаны уже в клочьях. Особенно, когда шли по гари. Иной обугленный сучок острее бритвы.

Пасмурный день переходит в предвечерний сумрак. Пора бы уже подумать о ночлеге. Но Анин продолжает идти вперед. По его расчетам сегодня должны дойти до Пучеглазихи. Но речки нет как нет. Вот какой-то лог. Не здесь ли речка? Спускаемся с крутояра и вместо реки попадаем на болото. Начинается очередное блуждание. Ищем реку, а пока мокнем в ее заболоченной пойме.

Становится совсем темно. Возвращаемся к крутому берегу и раскладываем на нем костер. Пылает костер, разгоняя мошкару. Лес сразу становится иным. Он как черная непроницаемая стена. Михеич натягивает тент подобно навесу, он прикрывает от дождя и отражает тепло костра. Влас рубит бревна для лежаков. Иван с Яковом Родионовичем копают «колодец» – ямку, в которой нацеживается вода. Заполняют чайник и кастрюльку, ставят на огонь. Наконец можно снять мокрую обувку, вытянуть к огню уставшие ноги.

«Хорошо, – думает Иван. – Вот он, дом родной!»

Худолеев сегодня хмурый. На него временами «находит».

– Ты что, Михеич?

– А што? Ништо!

Нет, он не хмурится. Только и радоваться нечему. Кажиный день иди, иди. Иван выучится, руки в карманы. А ему, Михеичу, вся черная работа: шурфы копай, шлихи мой, груз неси, обратно же костер, готовка… Они, конешно, тоже без дела не сидят. Однако, ихае дело: хотят идут, хотят сидят. А он как подневольный… Конешно, тайга ему што? Видывал всякую. И голодным ходил… И хмельным… Медовуха на заимке хороша была. Пожадничал хозяин, не угощал более… А может то начальник запретил. Сам не пьет, думает и другим нет в ней потребности… А что человеку надо? Чтобы сыт был, чтобы в тепле, чтобы не капало. Ну и для настроения. А будет здесь канал, нет ли – не его, Михеича, забота… Однако, понять неможно, чего Влас с ними?

Так думал Михеич!

– Ты што, – спрашивает он вдруг, – совсем от веры отступил?

Влас смотрит на него, соображает: о чем это он? Потом говорит:

– Я в темноте рос. Дедушку любил. Он говорил: «бог есть», я верил. А вышел с заимки, вижу: все без бога живут. Вот выучусь, разберусь. А пока, вижу, можно жить и без бога.

– Бога в душе надо держать.

– Нет, Матвей Михеич, – когда Анин говорил серьезно, то всегда обращался к нему по имени-отчеству. – Религия не только вера, но и мировоззрение.

– Малограмотный я. Не понятно мне.

– Что же непонятного? Миро воззрение. Или, как человек зрит мир. Если он его понимает как творение бога, то, значит, мир неизменен. А наука утверждает: в давние, очень давние времена реки с Енисейского кряжа текли в Обь. А если тогда текли, значит их можно и сейчас повернуть.

– На все воля божья.

– Значит и ты здесь по воле божьей? – не утерпел, вклинился в разговор Иван.

– И я, – согласился Михеич. – Мы все под богом ходим… Ты думаешь обман все? А пошто начальник святые книги читает? Дедушка научил?

– Ну, Михеич, ты философ! – засмеялся Анин. – Только не с той стороны. Разве ж я говорил, все – дурман? Я про мировоззрение говорил. Как человек понимает мир вокруг себя. А библия, общеизвестно, – литературный памятник культуры своего времени, средоточие житейской мудрости. Другое дело, что мудрость медицины церковь приписала Христу. Представь себе на его месте Хаджу Насреддина. Или другого мудрого врачевателя. Ведь были такие и до Христа. И делали тоже самое.

– Богохульство все это.

– Тогда вся наука – богохульство. А еще в прошлом веке установлено экспериментально, что психическое состояние человека действительно влияет на его здоровье. Человек может и выздороветь и умереть под воздействием самовнушения.

В черной темноте ночи, высвеченные неровными красноватыми отсветами костра, они как пещерные жители, затаив дыхание, слушали рассказ Анина.

– Как я уже сказал, в прошлом веке во Франции одного преступника приговорили к смертной казни. Его должны были гильотинировать – отрубить голову. Но ему предложили, что с его согласия его умертвят другим способом – безболезненно и без страха. С целью медицинского эксперимента. Вскроют ему вены и он умрет от истечения крови. Тот согласился. Его привезли в клинику, положили на операционный стол, завязали глаза и… Он умер, как и полагается со всеми признаками организма, реагирующего на истечение крови. Но опыт заключался в том, что вену ему не вскрывали, а сделали тонкий надрез на коже руки и лили на место пореза тепловатую солоноватую жидкость, схожую по своей консистенции с кровью. И преступник умер – не от разрыва сердца и не от страха. Весь его организм реагировал как на истечение крови, потому что так думал он сам.

– Вот и я говорю, – вздохнул Михеич. – Свое, оно всегда глубоко…

– Давайте ужинать, – предложил Влас.

Но едва он снял ведро с костерка, который он специально разложил для варки ужина, как неподалеку в темноте хрустнула ветка. Звук был настолько явственен, что Влас быстро повернулся на звук, не глядя протянул руку и взял ружье. Все замерли.

– Кто там? – невольно переходя на шепот, спросил Иван.

– Однако, медведь, – так же тихо ответил Влас.

Он поднялся и исчез в темноте. Анин зарядил оба ствола пулями.

– Куда же он? – все так же тихо спросил Иван. В темноте, один на один с медведем, нет, он не стал бы искать подобной встречи.

Потрескивал костер. Они сидели молча, прислушиваясь: не грянет ли выстрел. Но все было тихо. И вдруг что-то зашуршало в стороне от того места, куда ушел Влас и он возник у костра собственной персоной.

– По нашему следу шел, – сказал он спокойно, усаживаясь у огня. – Днем он еще боится человека, а ночью ему все нипочем. Ночью он хозяин.

– Неужели он пойдет на огонь?

– На огонь-то он не пойдет, – полуспрашивает, полуутверждает Михеич.

– Умный медведь так вообще не пойдет за нами, а если медведь балованный или уже отпробовал, то пойдет.

Весь этот разговор происходил шепотом и Анину почему-то стало смешно от своего страха.

– Будем надеяться, что медведь «умный», – громко сказал он.

Влас все-таки дал два выстрела в темноту для острастки, а Михеич принялся наваливать в костерок дров и, когда здоровенная смолистая коряга запылала во всю, они уселись поближе друг к другу и принялись за ужин, а Влас снова стал рассказывать о медведе, о его хитрости, силе и любопытстве, приводил ряд случаев, когда медведь выходил к костру или просто к людям. Он говорил спокойно, с убеждением, что «медведь зверь опасный и только дурак может утверждать, что не боится его».