Текст книги "Все, что мне дорого. Письма, мемуары, дневники"

Публичные выступления и очерки
(1990–2000-е гг.)

Выступление в Немецкой школе им. доктора Гааза в Москве

ДОРОГИЕ ДРУЗЬЯ!

«ДРУГ НЕСЧАСТНОГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА» – так именовалась век назад одна из статей, посвященных доктору Гаазу. Но мне хотелось бы начать выступление с заметки, промелькнувшей в газете недавно: «Целую неделю провели в Москве немецкие школьники из Бадмюнстерайфеля. В русскую столицу их привел интерес к судьбе знаменитого доктора Гааза… Экскурсоводами-гидами по местам доктора Гааза в Москве стали столичные школьники…» Примечательное событие. Немецкие дети приехали из городка, где родился знаменитый доктор, а наши дети показали им вторую родину Гааза, его могилу на немецком (Введенском) кладбище, памятник, который поставили ему благодарные москвичи век назад.

Я не собираюсь приводить здесь биографию доктора Гааза, теперь она широко известна благодаря еще одному великому гуманисту – Анатолию Федоровичу Кони, ученому, юристу, академику, который через полстолетия после смерти доктора, уже на переломе XX века, вновь открыл русскому обществу это имя. Его работа «Биографический очерк» – единственное полное исследование жизни и деятельности доктора Гааза. На Кони сегодня ссылаются все энциклопедии и справочники. В то время когда он прикоснулся к этому имени, почти случайно, о докторе Гаазе ничего не было известно. «Таково свойство нашего образованного общества, – написал Кони. – Мы мало умеем поддерживать сочувствием и уважением тех немногих, действительно замечательных деятелей, на которых так скупа наша судьба. Мы смотрим обыкновенно на их усилия, труд и самоотверженность с безучастием и ленивым любопытством… Имя, которое должно бы служить ободряющим и поучительным примером для каждого нового поколения, уже произносится с вопросом недоумения: «Кто это такой?» – И он заключает грустным выводом. «У нас нет вчерашнего дня. Оттого и наш завтрашний день туманен и тускл…»

Это написано до 1917 года, т. е. до прихода в России к власти большевиков. Кони предугадал этот наступающий «завтрашний день». Он был не просто «туманен», а беспросветен. Сквозь «тусклость» двадцатых годов XX века мы видим лишь красных комиссаров, добивающих остатки российской интеллигенции, вместе с которой сгинул и сам Кони. Лишь немногие, составляющие культурную гордость страны, спаслись тем, что были отправлены в эмиграцию и нашли последний приют в Германии и Франции. Советская власть на многие десятилетия закрыла великие имена. Предала забвению и имя доктора Гааза. Я сам был свидетелем, как в 1980 году, в годовщину его рождения (200 лет), мой друг Лев Копелев (кстати, еще одно святое имя!), предложил в печать небольшой очерк о жизни Гааза. Общими усилиями, под чужой фамилией, нам удалось опубликовать несколько строчек в журнале «Наука и жизнь». Но главное из того, что проповедовал Гааз – коренные начала человеколюбия, не могли быть востребованы в стране, где главенствовали КГБ и система ГУЛАГа, а жизнь – не только зэка, но и любого гражданина – была полностью обесценена.

Мое слово о докторе Гаазе прозвучит не только ради доброй памяти в связи с 150-летней годовщиной со дня его смерти, не только для того, чтобы лишний раз посетовать, какие невосполнимые потери понесли мы из-за своего беспамятства, но скорей во имя будущего, которое невозможно построить, не опираясь на нашу историю, на великие имена, в том числе моральные заповеди доктора Гааза, который сеял добро, по образному выражению Кони, среди общего равнодушия всевозможных препятствий. Дела доктора Гааза столь многочисленны и разносторонни, что одно перечисление заняло бы десятки страниц. Мы остановимся на тех, что ярче рисуют образ деятельности святого доктора и показывают «прекрасное, – как о нем писали, – устройство его сердца».

Но сперва давайте представим: молодой и успешный врач Фридрих Иосиф Хаас, впоследствии Федор Петрович, обретший врачеванием популярность в Москве, обладатель большого состояния – суконной фабрики, квартиры, выезда в карете на четырех белых лошадях; уже награжденный Владимирским крестом 4-й степени, призывается князем Голицыным, генерал-губернатором Москвы, среди самых достойных, в только что образованный тюремный комитет. «Послужить, – по словам князя, – великому и трудному делу преобразования тюрем. Мы будем только счастливы, что найдем… что злейшие из преступников никогда не безнадежны к исправлению». Ах, эти бы слова да нынешним князьям в уши!

Но Голицыным, как подчеркивает Кони, был лишь дан толчок, была указана возвышенная задача. Задача эта могла оказаться неисполнимой, если бы не нашелся человек, посвятивший ей свою жизнь. Предавшись заботе об участи арестантов, Гааз оставил свою практику, раздал все средства. Исчезли лошади и карета, с молотка пошла и суконная фабрика, обветшал старомодный костюм. В 1853 году, когда доктор умер, хоронили некогда видного московского врача, ставшего, по мнению некоторых, смешным и одиноким чудаком, за счет полиции. Тюремному комитету доктор отдал 25 лет жизни. При первом знакомстве с московскими тюрьмами доктор испытал сильнейшее душевное потрясение и описал московскому генерал-губернатору состояние этих тюрем как «наводящих ужас». По словам Кони: «…Он тотчас прозрел сквозь загрубелые черты арестанта нестираемый образ человека, образ существа, которому доступно страдание. На уменьшение этого страдания он и направил свою деятельность».

Ну что ж, времена меняются, а «общее равнодушие и препятствия» никуда не исчезли. Иной раз кажется, что они увеличились. В этом плане не могу не соотнести наш скромный опыт с опытом доктора Гааза. Призванные новой властью десять лет назад послужить трудному делу возрождения России в общественной комиссии по вопросам помилования, мы тоже испытали потрясение и пришли в ужас от правового средневековья и миллионов арестантов; их призывы о помощи не слишком отличались от жалоб пациентов доктора Гааза.

Нам открылось, что наше население, наше общество, как и власть, вопреки традиционному представлению о широкой русской душе, на самом деле чрезвычайно жестоко. Может, даже более жестоко, чем во времена Гааза. Известен случай, когда вопреки приказу московского градоначальника не водить арестантов через Москву, чтобы они не тревожили горожан своим видом, доктор Гааз посчитал вредным «ограждать счастливых от напоминания о несчастных». Он настаивал, чтобы арестантов проводили через центр города, где сердобольные жители бросят им кусок хлеба. Такова традиция на Руси. У Гоголя есть описание, как люди несут ссыльным калачи, яйца, одежду, причем нет никакой ненависти к преступнику, но есть желание утешить, как брат брата.

Сегодня, уверяю вас, ни зэков не проведут через город, разве что под покровом ночи провезут на «воронке», ни жители их не утешат, а могут, вместо хлеба, забросать и камнями. «Счастливые» от «несчастных» теперь отделены прочно колючей проволокой, это два мира: люди, попавшие в тюрьму (а у нас проходят через следственные изоляторы около 5 миллионов человек в год), молят о милости, криком кричат о помощи, в то время как другие, те, что на свободе, в лучшем случае стараются ничего не замечать, а в худшем требуют еще большего ужесточения наказания, возобновления смертных казней или даже расправы над виновными без суда и следствия. Взывать в таких условиях к жалости в России все равно, что кричать в пустоту. Вот разница между нами и временем доктора Гааза.

Наша комиссия по помилованию просуществовала почти десять лет, до 2001 года. Ее называли островком милосердия в океане жестокости. Жестокости по отношению к заключенным, но и к тем, кто пытается их защитить. Гаазовский тюремный комитет прожил куда дольше. Хотя и над ним вдоволь поиздевались. Доктору Гаазу приклеивают имя «безрассудного утрированного филантропа, затрудняющего начальство перепиской и соблазняющего арестантов». Соблазняющего, то есть внушающего надежду.

Получив возможность управлять пересыльной тюрьмой, а потом больницей, доктор смог воочию увидеть жизнь ссыльных. Особенно его поражает, что люди, идущие этапом в Сибирь на тысячи верст, сильные, слабые, больные и вовсе немощные, – днем и ночью сомкнуты железным прутом, который не дает им возможности нормально идти и нормально отдыхать. Сильные, изнемогая, тащат на себе слабых и даже мертвых. Доктор Гааз тотчас забил тревогу, начав борьбу против этого орудия пытки. Он обращается к князю Голицыну и находит в нем поддержку. Князь Голицын специально посетил тюрьму (можно ли сегодня такое представить?!) и выступил против прута в особой записке, обратившись к министру МВД, а потом к самому государю. Через несколько лет борьбы прут заменили цепью, но ссыльные продолжали мучиться, обмораживая кожу рук. Тогда доктор Гааз изготавливает облегченные кандалы и сам испытывает их на себе. Они облегчают участь арестантов и называются «гаазовскими».

Но князь Голицын уехал лечиться за границу и вскоре умер, а начальство стало отказывать Гаазу менять прут на кандалы. Доктор пишет жалобу новому губернатору, но тот предлагает вообще «удалить сего доктора от его обязанностей». Неистовый доктор пишет горячее письмо прусскому королю, умоляя сообщить об этом своей сестре, русской государыне, которая бы, в свою очередь, поведала бы государю об ужасах ссылки на пруте. Но и это не помогло. Новый градоначальник находит предложения господина Гааза «не заслуживающими внимания». Семидесятилетний доктор Гааз, прочтя это, заплакал. «Один, – пишет Кони, – без всякой помощи, окруженный неуловимыми, но осязаемыми противодействиями…»

Как это знакомо, когда тебя незримо морально избивают, как будто резиновыми дубинками, которые не оставляют следов, но душу превращают всмятку. Однажды, должен впервые признаться, и наша комиссия не выдержала ударов. Не имея возможности донести это наверх, в отчаянии обратился я к госпоже фон Штудниц, которая, встречаясь с женой нашего Президента, смогла бы через нее передать наше письмо. История, как видите, повторяется. Хотя нам, как и доктору Гаазу, спасти положение не удалось.

Не могу не упомянуть здесь о том, что именно господин фон Штудниц и его супруга создали благотворительный фонд помощи российским заключенным «Перспектива» и даже сейчас, закончив пребывание в России, остаются его покровителями.

Из биографии доктора Гааза известно, что он предлагал, по примеру Гамбурга, ввести в Москве скорую помощь, ибо, не получив своевременно помощь, умирало много народу. Ему отвечали, что мера излишняя и бесполезная, ибо, при каждой части города есть положенный по штату лекарь. Доктор втолковывает другим врачам о пользе прививки от оспы. Его бумагу отсылают «по принадлежности», то есть кладут под сукно. Доктор просит создать при больнице бесплатные кровати для бедных, ибо в приеме отказано трем тысячам больных и многие прямо на улице скончались. Ему снова отказывают. Лишь построив арестантскую больницу, доктор вопреки запретам лечит там и бедняков. Кони отмечает его главную черту: гармоничное согласие слова и дела.

Каждому акту помощи арестантам противопоставлялись тысячи препятствий со стороны администрации, которая обвиняла его в «беспокойном характере» или даже в «неблагонадежности», поскольку он чужеземец, из немцев. «Конторе неизвестно, – пишут в одном из доносов, – какими путями достиг, будучи иноземцем, доктор Гааз чинов». Сейчас бы, наверное, его обвинили в коррупции, даже в шпионаже, а наша бдительная Дума потребовала бы немедленного вмешательства прокуратуры, как это случилось с господином Соросом, многие годы безвозмездно помогавшим спасению нашей культуры и науки.

Но доктора Гааза таки обвинили в перерасходовании средств, когда он ремонтировал тюремную больницу, и 19 лет вели расследование, несмотря на письменное обещание доктора заплатить сумму из собственных средств. Которые, правда, он все и давно потратил на нужды заключенных. И хоть через много лет его оправдали, но цель отомстить честному человеку, уязвить его в самое больное место, была достигнута.

После шестнадцати лет работы доктор Гааз обращается с просьбой о российском гражданстве. «Я посвятил свои силы на служение страждущего человечества в России и не получил право на усыновление, говоря, что я иноземец. Я буду весьма несчастлив».

Но это исключение. Доктор никогда не жаловался и не рассказывал о себе, только о заключенных. Он не пил, ел умеренно, но, когда угощали фруктами, клал в карман: «Это для больных».

Обличая мучительную тюремную систему, Кони, видный юрист, который и сам потратил много сил на гуманизацию тюрем, пишет: у этих тюрем мрачные сырые своды, грязные окна без света и воздуха, традиционная «параша» в углу. Помещения битком набиты народом, и вследствие отравленного воздуха еженедельно приходилось уносить в больницу более десяти человек. Для сравнения скажу, что тюрьмы, которые мы посещали спустя два века, практически были те же самые, постройки екатерининских времен, только на окна надеты так называемые «намордники», с которыми света и воздуха стало еще меньше. Сохранялась до наших времен и «параша», и грязь, и отсутствие гигиены, и большая скученность, когда заключенные спят в очередь. Но вот доктору Гаазу, несмотря на все противодействия, удается, за счет спонсоров, отремонтировать одно крыло пересыльной тюрьмы и придать ей вполне человеческий вид: большие окна, светлые стены, зеленые насаждения во дворе. Он же организует для арестантов мастерские: сапожные, переплетные и даже школу для детей арестантов.

О детях скажу отдельно. Доктор Гааз хлопотал, и это часто ему удавалось, чтобы маленьких детей не разлучали с родителями-заключенными. Стоило бы здесь прочитать коллективное письмо, переданное мне недавно молодыми женщинами во время посещения одной из колоний. В письме рассказывается о запрете там, на Севере, носить для тепла брюки, невозможности лечить зубы, их просто выдирают, так как нет зубного врача. Но главная беда – дети этих женщин, которые находятся до трех лет в доме ребенка при колонии, а после их навсегда разлучают с матерями и отдают в детдом. Где же наши доктора Гаазы, отчего они сегодня молчат?!

Впрочем, я не совсем прав. Разве не поддерживал морально осужденных, стоя у закрытых дверей суда, Андрей Сахаров? Разве не протестовал против насилия Александр Солженицын? Не ездил к осужденным на казнь утешать их священник Александр Борисов? Да вот недавно возле Бутырской тюрьмы встретил знакомую женщину, профессора. Оказалось, она несет заключенным купленные из своей мизерной зарплаты мыло и зубную пасту.

Справедливости ради расскажу, что письмо от женщин-заключенных, адресованное Президенту Путину, я как его советник имел возможность передать лично. При мне Владимир Владимирович внимательно прочитал эти листочки серой бумаги. Вскоре 97 женщин были помилованы его Указом.

Напрасные «мучительства» арестантов, которые уже для Кони были страшным прошлым, оказались для потомков только будущим. Известный польский писатель Ежи Лец как-то написал, что каждый век имеет свое средневековье. Не о нас ли? Оглядываясь из нашего средневековья на время, в котором творил добро доктор Гааз, становятся зримей и он сам, его действия, бесконечные прошения, мольбы, просьбы и отчаяние, когда ничто не помогало. Известен случай, когда посетил тюрьму сам император и доктор бросился на колени и стал просить за арестанта: «Государь, помилуй старика, ему осталось немного жить!» – «На твоей совести», – ответил государь. Уже в наше время в изоляторе «Матросская тишина» умирал от туберкулеза осужденный, и общероссийская комиссия по помилованию обратилась к Президенту Ельцину с аналогичной просьбой. И государь тоже смиловался и даже приписку сделал: «В таких случаях прошу срочно обращаться ко мне».

Кстати, при всей занятости именно личное человеческое отношение Бориса Ельцина к заключенным, но и к нашей комиссии давало нам силы многие годы продолжать работать, несмотря на агрессивность окружающей нас бюрократии. «Как редки между людьми настоящие люди», – говорит доктор Гааз. Но тут же добавляет, что человеческие слабости и заблуждения требуют снисходительного отношения. Зло есть лишь результат ослепления. Не всем по плечу такая человечность. Возникли толки об умственном расстройстве доктора, о «фанатизме добра», даже о том, что «в самом добре излишество вредно». Ему даже вменяли в вину, что он, провожая арестантов в Сибирь, благословляет и целует тех, кто, по его выражению: «Hat es nicht bos gemein». В это время своей энергичной осанкой, как говорят очевидцы, он напоминал Лютера. Вместе с продуктами на дорогу арестантам доктор дарил свою книжку о христианском благочестии, в специальной сумочке, которую можно повесить на шею. Он верил в исправление «душевного недуга». До ста тысяч экземпляров Священного Писания раздал он, закупая на свое мизерное жалованье и посылая в Сибирь. Должен отметить, что член нашей комиссии священник Александр Борисов, а мы ему помогали, тоже рассылал Библию осужденным к смертной казни. Правда, не все доходило, иные начальники тюрем возвращали нам Библию обратно, боясь нарушить строгие инструкции. Сейчас, слава богу, этого уже нет.

Известна история, когда митрополит Филарет, входивший в руководство тюремным комитетом, высказал мысль, что невинно осужденных не бывает. «Но вы о Христе забыли, владыка!» – воскликнул доктор Гааз. Тот сознался: «Нет, Федор Петрович… не я Христа позабыл… Христос меня позабыл…» Пора и нам сознаться, что на многие годы моих сограждан забыл Христос. Мы прожили целую эпоху, считая искренне каждого осужденного, арестованного, даже вызванного на допрос, уже виноватым. У меня есть рассказ, записанный со слов моего друга Саши Гуревича, у которого в детстве отца обвинили в шпионаже и арестовали, а дети в школе тут же подхватили обвинение и стали травить мальчика, дав ему кличку «шпион». Он попытался покончить с собой, эта ноша стала для него трагедией на всю жизнь. Но и во времена обновления, в 90-е годы, состоялась однажды у меня встреча со школьниками, и мои категоричные оппоненты (они все поголовно выступали за смертную казнь), как выяснилось, никогда не слышали имя доктора Гааза. Так что заметка, с которой я начал свой рассказ о детях, прошедших по местам памяти доктора Гааза, примечательна еще и тем, что идеи человечности, вместе с возрождением памяти святого доктора, снова, хоть и робко, начинают возвращаться в наше общество. И самое главное – к нашим детям.

Наверное, посещая кладбище, они смогли прочесть на его могиле золотые слова завещания: «Спешите делать добро». Это из последней книги святого доктора. В этой же книге он написал: «Не стесняйтесь малым размером помощи, которую вы можете оказать… Пусть она выразится подачей стакана свежей воды, дружеским приветом, словом утешения…»

Есть у доктора Гааза еще одно выражение: «Самый верный путь к счастью не в желании быть счастливым, а в том, чтобы делать других счастливыми». Можно утверждать, что доктор прожил счастливую жизнь и подсказал нам, как найти свое счастье.

Малые и большие народы
Выступление на форуме в Потсдаме

УВАЖАЕМЫЕ УЧАСТНИКИ ФОРУМА,

ДОРОГОЙ ГОСПОДИН ФОН ШТУДНИЦ,

ДОРОГИЕ КОЛЛЕГИ, ДРУЗЬЯ!

Волей судеб мне выпало в разные годы жизни так или иначе вступать в отношения, связанные с малыми народностями. Думаю, что причина даже не в особенностях моей биографии, а в своеобразии устройства моей страны, где на каждом квадратном километре уживаются люди различных национальностей и вероисповеданий. И уживаются вполне нормально, пока в их житье-бытье не вмешиваются политики или военные. Вот тогда начинаются межнациональные конфликты, тогда льется кровь и в дома приходит беда. Причем страдают не только малые, но и большие народности, за примерами далеко ходить не надо.

Кто читал мою повесть «Ночевала тучка золотая» (в немецком переводе «Шлифт айн гольденес вольке»), тот, может быть, запомнил, что детский интернационал среди сирот, попавших в годы Второй мировой войны на Кавказ, включал и потомков Ногаи, Чечни, немцев, татар, евреев, народов Дагестана, русских и т. д. Мы не только находили общий язык, мы дружили, помогали друг другу выживать и бороться с насилием взрослых. Это, наверное, и воспитало меня как интернационалиста, сказавшего в своей повести такие слова: «Не бывает плохих народов, бывают плохие люди». Теперь, когда я слышу эти слова из чужих уст, меня не заедает авторское самолюбие, главное, что мир взял на вооружение главную идею, выстраданную моей жизнью.

В пятидесятые годы прошлого века на Ангаре вместе с малым и дружеским народом Бурятии я работал на строительстве гидроэлектростанции в тайге. В шестидесятые – в северных районах России мне приходилось много общаться с народами Крайнего Севера, коми и ханты. В восьмидесятые я обращался от имени общественности к партийным лидерам СССР с письмом о возвращении в Крым татарского населения, а немцев – в Поволжье. В начале девяностых послал Михаилу Горбачеву телеграмму протеста по поводу событий в Вильнюсе, где у телецентра гибли под танками мирные жители Литвы. Я написал Президенту СССР, что я отказываю ему в доверии как лидеру моей страны. Эта телеграмма опубликована в моей книге «Тихая Балтия» (издание на немецком языке «Штиллед Балтикум»).

В книге я рассказал, как с группой русских писателей мы защищали на баррикадах свободу в Риге, в Латвии. Хочу подчеркнуть, что мне совершенно безразлично было, представителем какого народа я являюсь, большого или малого, я отстаивал общие принципы свободы, а свобода для всех людей – одинаково бесценна.

О Кавказе особый разговор. Этот регион, будто нам всем в пример, создан Всевышним как ковчег, вобравший в себя сотни народностей и языков, связанных между собой не только географически, но и экономически, и главное, культурно. И нет никаких причин, чтобы эти народности враждовали друг с другом, так же как со своим великим соседом Россией. Более того, проникая в дальнюю и ближнюю историю, я убеждаюсь, что отношения огромной России и малых народов Кавказа определяются не только и не столько военными действиями, они всегда были многообразней и богаче.

Окидывая единым взором, как бывает с вершины гор, это природное чудо – Кавказ, единственное, наверное, такое на земле, созданное Всевышним по образу Ковчега обиталищем многих языков и племен, может быть, нам удастся что-то главное понять. О нем, а значит, о нас самих. Тот Кавказ, который мы с вами знаем понаслышке, все-таки во многом легенда. Да, в общем-то, он таков, что весь соткан из легенд, и в этом его тайная красота. Но будем справедливы, Кавказ всегда вызывал острый интерес человечества, не только у исследователей, но и геополитиков, военных, коммерсантов, авантюристов, путешественников и, конечно, людей искусства. Даже у великого Шекспира есть образ, один-единственный… Но какой! «Кавказ, как раскаленный камешек, на каменной ладони земли». Значит, и пять веков назад он представлялся миру как сгусток энергии, горячих страстей, военных столкновений и бурных событий. Один из историков справедливо называл Кавказ «огромной академией со всевозможными естественными лабораториями, открывающей наблюдателю широкое поприще для самостоятельных выводов». Но я бы рискнул сравнить его с естественным человеческим реактором, который своим существованием мог бы излучать мирную энергию, а может стать разрушительным Чернобылем. Лев Толстой, как известно, сам повоевавший на Кавказе, однажды написал, что это – край… в котором странно соединяются две самые противоположные вещи: война и свобода. «Кавказ был населен воинственными, гордыми и свободолюбивыми племенами, осадками народов, поочередно занимавших подножия гор, – пишет историк в XIX веке. – России предстояла еще вековая упорная борьба, из которой победителем мог выйти только народ и никакое государство (хотелось бы эти слова подчеркнуть. – А.П.). Казаки и другие войска, пришедшие туда, действительно и были всегда не войском, делающим только кампанию, а скорее воинственным народом, созданным Россией…» Стоит, наверное, добавить, что в трудный час наши воинственные народы объединялись против третьей силы: Османской империи и Ирана, военная экспансия которых была погибельна для Кавказа. Так, например, два внука кабардинского князя Дмитрия были видными полководцами русской армии, причем князь Яков Черкасский слыл одним из самых близких соратников и любимцев Петра I. Итак, не военная, как представляется из нынешнего далека, кампания, а многосложные полувоенные и полумирные отношения, сменявшие друг друга на протяжении веков, формируют тот образ Кавказа, который предстает перед нами сегодня. Но кто же эти воинственные племена?

Князья Дагестана сообщают: «А у нас с друзьями русскими людьми дурна не было, ни единому человеку носа не окрававили…»

Уже представляется, что не Россия (ее называли «русский колосс») овладевала Кавказом, а сам Кавказ вбирал, впитывал в себя чужеродные языки и ассимилировал переселенцев, делая своими. На небольшом сравнительно пятачке земли, который еще называли перекрестком Востока и Запада, постепенно формировалась неповторимая социально-биологическая структура. Уникальная по разноязычию и образу жизни. Рассказывают, что на базаре города Диаскур, на месте нынешнего Сухума, собиралось столько разноплеменных языков, что там держали для общения 130 различных переводчиков, а сам Кавказ именовали «горой языков».

Император Александр Первый, как известно, в своей охране держал и татар и черкесов. Существовал даже горный отряд из кабардинцев, «летучих, неуловимых как воздух». Но самыми надежными, верными, по словам государя, были чеченские воины. Генералу Ермолову он писал: «Верно, ты слишком любишь отечество, чтобы желать войны. Нам нужен мир для преобразований и улучшений…» Хочу заметить, что нигде, ни письменно, ни вслух, генерал Ермолов, как и другие генералы, и сам император не называет чеченцев бандитами. Чаще звучит уважительное слово: «горец». Российская держава никогда не опускалась до низкой брани в адрес горских народов. А слово «бандит» появляется лишь с приходом сюда советской власти. В 1921 году это определение прозвучало впервые в устах дагестанских большевиков: «Бандитское движение в Чечне…» И тут же было подхвачено в Москве. Утвержденное самим Сталиным и внедренное большевиками в печати, оно останется жить надолго.

В конце XIX века русский историк в книге, посвященной давней, кавказской, войне, писал о России, посылающей своих сынов на горный рубеж Азии… «не на истребительское дело войны, а на вечное умиротворение края…»

Как бы хотелось сегодня повторить эти слова.

21 июня 2004 г.