Текст книги "Все, что мне дорого. Письма, мемуары, дневники"

Свиданий в Париже у меня было несколько.

Одно – весьма неожиданное с милой негритянкой, это когда я заблудился в метро и пер против толпы, против течения, выворачивая при этом голову направо и налево и пытаясь решить для себя, где же я нахожусь… Она же возникла прямо на моем пути, ослепительная белозубая мулаточка с крепкими, торчащими из-под красной блузы грудями, и расставила руки, так что я в них, как в сети, почти и попал, и обмер, и встал как вкопанный от изумления и неожиданности.

Она же, увидев, что я сообразил свою промашку и готов повернуть обратно, разулыбалась, задирая голову, и пошла, пошла себе дальше, лишь мелькнули в конце тоннеля ее крепкие точеные ноги и красивая узкая спина.

Встреч-то, совсем случайных, было немало, но именно эта мулаточка в красненьком осталась во мне навсегда как лицо Парижа.

А еще была встреча в крошечном переулочке, когда я рассматривал что-то в витрине и вдруг почувствовал себя неуютно. Я даже не понял, в чем дело, но, возможно, где-то в подкорке просигналило, что стало слишком тихо без проходящих за спиной машин.

Я машинально оглянулся и вдруг увидел, что из-за моей торчащей, простите, попы машины и правда не могут проехать, но они стоят и терпеливо ждут, когда же я подвинусь. И я в смущении, в панике, прильнул к стене, а мимо меня неторопливо и даже, как мне показалось, величественно проплыла первая ярко-красная машина, в которой на водительском месте восседала совсем молодая женщина, яркая блондинка. Проезжая мимо, она приветливо помахала мне ручкой и понимающе улыбнулась. Как улыбаются только очень знакомому человеку.

Ну а еще произошла встреча с одной моей знакомой по Москве, ее звали Мари Клод, и была она полноватая девушка со светлыми волосами, родом из Голландии. Была она студенткой, но работала нянькой у детей французского посла, чтобы получить в Москве хорошую практику по русскому языку. Отец ее был какой-то мощный бизнесмен в электронной промышленности, кажется, директор завода, а сама она снимала квартирку в Париже на двоих с каким-то парнем, которого она называла другом.

Все это я узнал от нее, принимая ее в гостях в Москве. Там я угощал ее окрошкой под нашу московскую водку. И она с удовольствием, насколько я запомнил, угощалась.

Теперь же я смог ей позвонить, и она приехала на машине и предложила небольшую программу: слазить на Эйфелеву башню (ее в нашей программе почему-то не было) и посидеть немного в кабаке.

Так мы и сделали. И все бы ничего, но уже по пути на башню я заметил, что она не в духе, и тут же, у машины, громко отчитала случайного водителя, который ее не пропустил вперед.

– Но ты же сама нарушила правила, не пропустив его, – заметил деликатно я.

– Но он же мужчина! – Возразила она. – При чем тут правила движения!

И после, в каком-то очень дешевом и грязноватом кабаке, где собирались, как я понял, одни африканцы, она заказала мне стакан коктейля и терпеливо ждала, когда я закончу пить.

Нет, свидание это не удалось, хотя девочка мне по Москве очень даже нравилась. Просто в разных столицах она оказалась слишком разная. И мы, конечно, никогда больше не встречались.

Теперь еще об одной встрече – с Моной Лизой.

Наверное, это была главная встреча в Париже, хотя встреч такого рода было немало: и Нотр-Дам, где нам повезло услышать орган, и Версаль, и Центр Помпиду, с выставленными в то время картинами Кандинского, и ночь на Монмартре – все это было свиданием с Парижем. А значит, навсегда.

Но Мона Лиза была для нас с ней как бы отдельно и сама по себе.

К ней я и прихожу отдельно, минуя все остальное в Лувре.

И даже так: попав в Париж, я считаю возможным, при любой программе, где-то объявить, что у меня на пару часов небольшое свидание.

Не важно, что кто-то из дружков начнет подмигивать и многозначительно улыбаться. Мне важно прийти к ней, и только к ней, и далее уже законно считать и чувствовать, что все в моей жизни уже состоялось.

Не так давно я попал сюда с девятилетней дочкой, на каникулы, и в Лувре я, конечно, сразу повел ее в зал, где выставлена (слово-то какое-то казенное) моя Мона Лиза.

Я рассказал дочке о том, что миллионы людей, не считая всяких там специалистов, веками ломают голову над тайной этой картины, созданной великим Леонардо. А вот я эту тайну знаю.

– Кто тебе сказал? – спросила дочка.

– Никто, – отвечал я. – Я сам так догадался.

– И ты кому-нибудь об этом говорил? – допытывалась она.

– Нет. Никому. Но тебе, если хочешь, я скажу.

– Но, может, я сама пойму?

– Может. Но если я тебе это открою, ты поймешь быстрей.

– Но я ведь могу с тобой не согласиться, – вдруг заявила она.

Наверное, она хотела сказать другое, в смысле: что она не поймет, что хочу я. Но я и не настаивал.

Я сказал:

– Конечно. Это твое право.

И я ей открыл эту тайну, в которую я верю.

Я сказал ей, что Мона Лиза у каждого человека, приходящего к ней, – своя.

Она такая, каков в это мгновение ее созерцатель.

И если, например, я приходил к ней в веселом состоянии духа, она со мной веселилась и улыбка ее была легка. А если я скорбел и мне в этот день было худо, она скорбела вместе со мной и ее улыбка была горька…

Так я ее почувствовал, и когда после первого посещения группы – скоростного: пять минут и аллюром по остальным залам – нам дали еще свободные полдня на весь Париж, я их использовал для свидания с Моной Лизой.

Я знал, что кто-то побежал по магазинам купить сувениры, а кто-то просто пошел гулять или даже остался смотреть телевизор, ну а я пешочком, это был последний день, и ноги уже отказывались идти, добрел до Сены, а потом и до Лувра.

День был воскресный, то есть для посетителей бесплатный, и я простоял перед Моной Лизой тогда, наверное, больше часа.

Это было прощание с Парижем, которого, как я был уверен, больше мне не придется увидеть. И Мона Лиза тоже была печальна, она грустила и тосковала вместе со мной.

А потом случилось, что приехал еще и еще, и тогда я приходил к ней, зная, просто чувствуя, что здесь она единственная, которая меня тоже почувствует и поймет.

Я не знаю, что ощущала моя дочь в эту последнюю нашу с ней встречу.

Но я был счастлив оттого, что посетил Париж, может и вправду в последний раз, и не один, а вместе с моим «поплавочком», как я называю моего детеныша, ибо она своим присутствием держит меня на плаву, на этом свете.

Без меня она сюда еще приедет, как же, а вот со мной…

Это было светлое, это было такое драгоценное мгновение, и его я смог уловить в выражении Моны Лизы.

Ее странная, блуждающая едва-едва улыбка говорила, что счастье, пожалуй, все-таки существует, оно не может не быть, если хоть раз в жизни удается приехать сюда вместе с любимым существом.

Мы выходили из зала, и дочка произнесла тихо-тихо:

– Ты знаешь, я смотрела… Я почувствовала…

– Что же ты почувствовала?

– Не знаю. Но, может, ты и прав…

Ну а потом, когда мы пришли домой и сели ужинать, она подняла бокал с пепси-колой за наше пребывание в Париже, без которого, как она поняла, она уже жить не сможет.

– Знала бы мама, что ты пьешь холодную пепси, – заметил я.

– Но она же не узнает, – возразила девочка.

– Это почему?

– Да потому, что мы с тобой теперь друзья!

Вот и это свидание, с собственной дочкой, тоже произошло в Париже. Через много-много лет.

Праздник на Родине

Среди нашей жизни, заполненной событиями, имеющими политическое и государственное значение, никто, понятно, не заметил крошечного события, происшедшего в Глинковском районе на Смоленщине, где 17 сентября люди отпраздновали шестидесятую годовщину освобождения от немецко-фашистских захватчиков. Да и я, закопанный в повседневные дела, ничего бы не вспомнил, если бы не робкий звоночек из администрации района с приглашением приехать на торжество. Все-таки родина отцов. И вот чудо, сам бы не поверил, но бросил все дела и поехал.

Хочу пояснить. Деревня, которой уже ныне нет, называлась Радино – родина моих отцов. Там, на окраине соседней деревни Белый Холм, – могилы деда с бабкой. Отец, переиначивая знаменитую песню, когда мы везли кресты на багажнике машины в родную деревеньку, чтобы поставить на могиле бабки и деда, пел: «С чего начинается Радино… С Смоленска оно начинается!» Бабушка моя, Варвара Семеновна, погибла во время войны в сорок первом году. Фашисты сожгли избы и выгнали жителей в лес. Там, в наскоро вырытом окопчике, она, залитая осенним дождем, скончалась. А захоронила ее ночью соседка, которую здесь звали Птушенька, она и показала могилу. А у самой Птушеньки немцы расстреляли двоих детей.

Конечно, хотел я повидаться с двоюродным братом Валентином, в прошлом мировым рекордсменом по конькам, ныне профессором. А судьба у нас схожа: он в годы войны пережил здесь, на Смоленщине, весь ужас оккупации, а на фронте погиб его отец Степан, брат моего отца. Мой же отец, слава богу, пройдя всю войну, вернулся. И там мы с сестрой, потерянные в далеких детдомах, выжили. Мой отец не освобождал Смоленщину, но страну он защитил. А вот наш знаменитый земляк Александр Трифонович Твардовский, с ним мой отец в детстве посещал одну школу, его родина – сельцо Загорье, освобождал эти места. Однажды у моего знакомого писателя на стене я увидел фотографию: Твардовский в шинели, скорбно опустив голову, стоит на погосте уничтоженного войной отцовского дома. А уж стихи, посвященные войне, особенно «Василия Теркина» – всю поэму от первой до последней строчки я когда-то знал наизусть. Обращаясь к землякам в листовке, которая была сброшена в эти места, поэт писал:

 
Ой, родная, смоленская моя сторона,
Ты огнем оголенная до великой черты,
Ты за фронтом плененная, оскорбленная ты,
Никогда еще ранее даже мне не была
Так больна, так мила – до рыдания…
 

Ни одна другая область, ни одна земля, кроме разве Белоруссии, не потерпела от войны столько, сколько Смоленщина. На западном пограничном краю нашей страны она во все времена первой принимала удары от недругов, приходящих с запада. А в эту, минувшую, войну очевидцы мне рассказывали: отсвет горевшего Смоленска, полыхающее над ним кроваво-багровое небо было видно за сотню километров. Людям казалось, что наступил конец света. Но и здесь, в деревнях, война творила свое беспощадное дело. Меня поразило, что через два-три десятка лет о войне жители говорили так, будто она произошла вчера; такую незаживающую рану оставила она в душе каждого смолянина. Да посчитайте сами: в том же Глинковском районе было до войны сорок тысяч жителей, ныне осталось шесть-семь. И так по всей области. Она до сих пор не набрала довоенный уровень населения. Ну а символом жестокости стала деревня Ляхово, ее называли второй Хатынью, фашисты сожгли в домах 384 человека, в основном стариков, женщин и детей.

В общем, я поехал. Не надо говорить, встречи на родине особенно трогают: дети на центральной площади встретили хлебом-солью, а потом под гармошку, играла женщина, спели старинную приветственную песню. А далее возложение венков к Могиле Неизвестного Солдата. Мне приходилось участвовать в торжественном ритуале возложения цветов к Вечному огню у Кремлевской стены; здесь все было менее величественно, зато трогательно. Дети – слава богу, их было много на митинге – пронесли торжественно венок, сплетенный ими из хвои, и положили к подножию памятника, где врезаны в стену сотни имен воинов, отдавших жизнь за освобождение Глинки. Но не все, не все. Вот опять я услышал, что к этому дню собраны останки еще нескольких сотен. Ну а для тех ветеранов, кто остался в живых – они стояли тут же, в скромных потертых костюмчиках, но с орденами и медалями, – устроили потом в школьном спортивном зале, другого нет, банкетик на деньги здешнего предпринимателя. И звучали фронтовые песни той поры, и люди говорили простые слова о победе. Ибо этот праздник был здесь не менее значим, чем день Победы, который мы все так почитаем.

Не буду рассказывать о многих других событиях, даже о посещении родных могил. Но об одном скажу. На окраине поселка, в деревеньке Ново-Яковичи освятили в этот день деревянную часовенку, поставленную на месте уничтоженной в войну церкви. Построил ее тоже здешний предприниматель на свои деньги. Так-то и получается: одни вкладывают миллионы в покупку английской команды, а другие, живущие куда скромней, но поближе к людям, захоранивают останки воинов, помогают ветеранам, строят для воскресения душ часовни, чтобы возродить, спасти наше общее будущее. А я так твердо убежден: без возрождения окраинных селений, их тысячи таких, как Глинка, Россия не поднимется. И никакая Москва, сверкающая огнями витрин, ее не спасет. Спасибо тем, кто трудится здесь и это помнит. Значит, дело отцов, отдавших жизнь за освобождение края, достойно продолжают их внуки, мои земляки. Вспомнились к месту другие строки из стихов великого земляка: «И пусть последний раз сюда зашли мы мимоходом, мы не забудем никогда, что мы отсюда родом…»

Уезжая, я еще раз оглянулся на часовню. На пригорке, среди открывающихся до горизонта лесов, она сияла как свечечка, с золотым огоньком на кресте, символизируя будущее этого края. Да и наше общее будущее.

«Только бы алкоголики не спалили», – пробормотал мой сосед. «Но разве это возможно?» – спросил я в тревоге. Он не ответил.

Россия. Кавказ. Чечня

Говорить сегодня о Чечне, вообще о Кавказе, не имеет смысла без обращения к истории. Повторяемость многих событий, бывших до нас, и не однажды, дает нам возможность лучше оценить нынешнее положение Кавказа и попытаться увидеть его будущее. Окидывая единым взором, как бывает с вершины гор, это природное чудо – Кавказ, единственное, наверное, такое на земле, созданное Всевышним по образу Ковчега обиталищем многих языков и племен, может быть, нам удастся что-то главное понять. О нем, а значит, о нас самих. Тот Кавказ, который мы с вами знаем понаслышке, все-таки во многом легенда. Да, в общем-то, он таков, что весь соткан из легенд, и в этом его тайная красота. Но будем справедливы, Кавказ всегда вызывал острый интерес человечества, не только у исследователей, но и геополитиков, военных, коммерсантов, авантюристов, путешественников и, конечно, людей искусства. Даже у великого Шекспира есть образ, один-единственный… Но какой! «Кавказ, как раскаленный камешек, на каменной ладони земли». Значит, и пять веков назад он представлялся миру как сгусток энергии, горячих страстей, военных столкновений и бурных событий.

Один из историков справедливо называл Кавказ «огромной академией со всевозможными естественными лабораториями, открывающей наблюдателю широкое поприще для самостоятельных выводов». Но я бы рискнул сравнить его с естественным человеческим реактором, который своим существованием мог бы излучать мирную энергию, а мог стать разрушительным Чернобылем. К несчастью, чаще происходило последнее. Нынешние события – из их числа. Если продолжить этот образ далее, можно утверждать, что выступать в роли спасителей, тушить опасный для всех нас радиационный пожар можно лишь сообща. Как у нас говорят – всем миром. Но тушить. Не разжигать. И это мое слово сегодня обращено не только к Кавказу, которому нужна помощь, но и к Европе, ей тоже ведь необходим мирный Кавказ.

Казаки и другие войска, пришедшие на Кавказ, действительно и были всегда не войском, делающим только кампанию, а скорее воинственным народом, созданным Россией… Стоит, наверное, добавить, что в трудный час наши воинственные народы объединялись против третьей силы: Османской империи и Ирана, военная экспансия которых была погибельна для Кавказа. Так, например, два внука кабардинского князя Дмитрия были видными полководцами русской армии, причем князь Яков Черкасский слыл одним из самых близких соратников и любимцев Петра I.

Итак, не военная, как представляется из нынешнего далека, кампания, а многосложные полувоенные и полумирные отношения, сменявшие друг друга на протяжении веков, формируют тот образ Кавказа, который предстает перед нами сегодня. Но кто же эти воинственные племена?

Князья Дагестана сообщают: «А у нас с друзьями русскими людми дурна не было, ни единому человеку носа не окровавили…»

Уже представляется, что не Россия (ее называли «русский колосс») овладевала Кавказом, а сам Кавказ вбирал, впитывал в себя чужеродные языки и ассимилировал переселенцев, делая своими. На небольшом сравнительно пятачке земли, который еще называли перекрестком Востока и Запада, постепенно формировалась неповторимая социально-биологическая структура. Уникальная по разноязычию и образу жизни. Рассказывают, что на базаре города Диаскур, на месте нынешнего Сухума, собиралось столько разноплеменных языков, что там держали для общения 130 различных переводчиков, а сам Кавказ именовали «горой языков».

Император Александр Первый, как известно, в своей охране держал и татар, и черкесов. Существовал даже горный отряд из кабардинцев, «летучих, неуловимых как воздух». Но самыми надежными, верными, по словам государя, были чеченские воины.

Генералу Ермолову он писал: «Верно, ты слишком любишь отечество, чтобы желать войны. Нам нужен мир для преобразований и улучшений…» Хочу заметить, что нигде, ни письменно, ни вслух, генерал Ермолов, как и другие генералы, и сам император не называют чеченцев бандитами. Чаще звучит уважительное слово: «горец». Российская держава никогда не опускалась до низкой брани в адрес горских народов. А слово «бандит» появляется лишь с приходом сюда советской власти. В 1921 году это определение прозвучало впервые в устах дагестанских большевиков: «Бандитское движение в Чечне…» И тут же было подхвачено в Москве. Утвержденное самим Сталиным и внедренное большевиками в печати, оно останется жить надолго.

Я приведу докладные телеграммы Берии, главного исполнителя и палача тех времен, он именовался «генеральный комиссар госбезопасности» и лично руководил операцией по выселению народов. «Товарищу Сталину. Выселение начинается с рассвета 23 февраля с. г. Предполагалось оцепить районы, воспрепятствовать выходу населения за территорию населенных пунктов. Население будет приглашено на сход, часть схода будет отпущена для сбора вещей, а остальная часть будет разоружена и доставлена к месту погрузки. Считаю, что операция по выселению чечено-ингушей будет проведена успешно. Берия. 22.02.1944».

Очевидцы свидетельствуют, что времени на сборы людям не давали, да «сход» проводился не для объявления сталинской воли, а якобы для проведения праздника: Дня Красной армии. Под таким же предлогом вводили в селения войска. Но в некоторых случаях русские солдаты, вставшие на постой в чеченские дома, предупреждали хозяев с риском для жизни, чтобы те брали с собой на «собрание» побольше теплых вещей. Это мне рассказывали сами чеченцы.

Еще один документ на имя Сталина, подписанный Берией.

«Сегодня, 23 февраля, на рассвете начали операцию по выселению чеченцев и ингушей. Выселение проходит нормально. Имели место 6 случаев попытки к сопротивлению со стороны отдельных лиц, которые пресечены арестом или применением оружия. Из намеченных к изъятию в связи с операцией арестованы 842 человека. На 11 часов утра вывезено из населенных пунктов… свыше 20 %».

Тут надо отметить те шесть случаев попытки к сопротивлению. Кто они, не пожелавшие насилия над собой, семьей, мы уже не узнаем. Да шесть ли было их? И кто те – 842 человека, намеченных для «изъятия»? Надо понимать так: «изъятия» из жизни? А еще трогают проценты. Мы привыкли к плановому хозяйству: процент надоя молока, процент заготовки и убоя скота… А тут… еще живые люди…

На следующий день (24 февраля) Берия докладывает, что почти во всех районах выпал обильный снег, в связи с чем создались затруднения в перевозке людей, особенно в горных районах. Но в докладе не указано, что было расстреляно из-за невозможности вывезти 7 тысяч человек. А в селении Хайбах (он стал символом особой жестокости) на скотном дворе были собраны и заживо сожжены более семисот человек. Среди них столетние старики и грудные дети.

Хочется еще раз обратить внимание на то, что Сталин лично, до мелочей, вникал во все детали операции, практически ею руководил. И вот железная дорога через месяц рапортует о том, что последний эшелон со сцецконтингентом прибыл в Сибирь. Всего погружено 180 эшелонов, в которых доставлено в места расселения 491 571 человек». Какая бухгалтерия!

Далее добавляется, что «все эшелоны проследовали благополучно».

Что означает слово «благополучно», трудно сказать. Из свидетельств тех, кто пережил этот месяц в дороге, известно, что от холода и голода в пути погибали дети и старики. А когда эшелоны прибывали к месту назначения, людей выгружали на голый снег. Только чудо да доброта местных жителей могли кого-то из них спасти.

И вот еще один зловещий документ, вышедший через четыре года после названных событий: «Немцы, калмыки, ингуши, чеченцы, финны, латыши и ДРУГИЕ народы переселены в предоставленные районы НАВЕЧНО, а выезд с мест переселения без особого разрешения органов МВД карается каторжными работами до 20 лет».

Обращаю внимание на слово «навечно». Стоит назвать и тех, кто попал в разряд «других». Выселено немцев 1 млн 247 тыс.; крымских татар, болгар, армян, греков 228 тыс.; турок, курдов, хемшилов 94 тыс.; калмыков 91 тыс.; литовцев 50 тыс.; поляков 41 тыс. А всего 3 млн 333 тыс. человек.

Я специально даю широкую картину сталинских «зачисток» (модное ныне словцо!), чтобы четче вырисовывалась место Кавказа и маленькой Чечни в общей трагедии других народов России.

А вот уже о тех, кто исполнял приказ Сталина. В операции было задействовано бойцов войск НКВД, оперативных работников КГБ, Смерша и т. д. 150 тысяч человек. На трех выселяемых жителей один вооруженный до зубов военный. Естественно, убереженный от фронта. «За образцовое выполнение специальных заданий» ордена Суворова 1-й степени правительством удостоены Берия, Кобулов, Круглов, Меркулов, Абакумов, Серов и еще 33 военачальника. Стоит напомнить, что орден Суворова давали лишь за полководческие заслуги. Такой орден за «полководческие заслуги» получил и комиссар госбезопасности Гвишиани, отдавший лично приказ обложить сеном живых людей и поджечь в Хайбахе. Еще около тысячи человек были награждены боевыми орденами и медалями.

Однажды, это было в 80-е годы, мне показали с самолета полосу незаселенной, мертвой земли: это была специальная буферная зона, отделявшая горы, где могли скрываться партизаны, от остальных жителей. Брошенные селения, заросшие поля. Как же надо было бояться и ненавидеть целый народ, чтобы и через полсотни лет после его выселения сохранять эту «охранную» зону. Я бы назвал ее более точно «линией отчуждения». Она отгородила от людей не только горы, этим занимался, помнится, и Ермолов, но разделила наши народы по сталинскому образцу.

Линия отчуждения – это умалчивание истории, сокрытие реальных трагических событий, воспитание и внедрение в идеологию подрастающего поколения извращенных понятий о неполноценности и даже криминальном характере тех или иных народов. Для чеченцев «отчуждение» продолжилось после возвращения несчастной, униженной и наполовину убитой нации обратно на свою родину. Никто не описал, как возвращались из ссылки после хрущевской реабилитации люди, чудом уцелевшие от репрессий, в чемоданах везли кости погибших на чужбине; как рыли землянки во дворах своих собственных домов, занятых ни в чем не повинными переселенцами (одним из них мог быть и я), как начинали новую жизнь на пустом месте, не имея ни средств, ни помощи.

Мне повезло побывать на своей второй родине через сорок пять лет после тех событий, что описаны в моей повести: сколько трагических историй о пережитом я тогда услышал. Но я еще увидел, как трудится, как живет этот народ. Нация продолжала находиться в бедственном положении: слабая экономика, безработица, да к тому же кровоточащие, незаживленные душевные раны от пережитой депортации.

Такой и была Чечня в момент появления Джохара Дудаева. Моя личная – подчеркиваю – точка зрения такова: Чечня была подготовлена к приходу своего лидера. Москва, случайно или намеренно, дала Дудаеву в руки оружие, бросив военные склады. Москва подвергла Чечню политической и экономической изоляции. В результате Россия получила то, что мы наблюдаем до сих пор, нечто подобное кавказскому Чернобылю… Ни бетоном, ни ограждениями невозможно было укротить смертельно опасный огонь, который был зажжен. Назревала война… И она началась.

В восьмидесятые годы, я мог сам наблюдать, в Чеченской Республике насчитывалось чуть ли не 90 процентов безработных, Дудаеву было из кого набирать свою гвардию. Сегодня, сейчас в Чечне около 400 тысяч безработных. Социальная напряженность так велика, что решение проблемы видится не столько в политической, сколько в экономической, социальной плоскости. Могут спросить, как же возрождать экономику, если гремят выстрелы, взрывы. Полагаю, многие знают, что за эти годы для многих сил, в том числе международных, война, терроризм (и не только на Кавказе) стали доходным бизнесом. А для поколения, выросшего в Чечне за последнее десятилетие, умение воевать – пока единственным ремеслом.

И я хотел бы просить моих коллег из Европы – представителей общественности, журналистов, которые всегда задают мне, даже на литературных встречах, много резких вопросов по чеченской проблеме, – еще раз задуматься вместе с нами о том, что чеченский, кавказский вопрос имеет корни, уходящие в глубь нескольких столетий. Образно говоря, вряд ли кто-либо сможет предложить здесь «быстродействующую» и сразу спасающую от всех проблем «вакцину». Хотя, наверное, национальные конфликты в конечном счете угрожают человечеству не меньше, чем страшные, неизученные инфекции.