Текст книги "Без дна. Том 1"

«Я ещё раз перед вами извиняюсь», – они лишь чуть-чуть углубились в студийные недра, когда художник заговорил тихим голосом. Тихим отчего? Не хочет, чтобы его подслушала жена? «Я уже ото всей души рекомендовал вам эту девочку… Осмелился назвать её Афродитой. Это не совсем так. То есть она, конечно, богиня… Не буквально, конечно, вы меня поняли, но… Считаю своим долгом, однако, вас предупредить… Мне кажется, эта девочка… не совсем та, за кого она себя выдаёт». – «В смысле?» – «Нет-нет, не то, о чём вы могли подумать! – А Екатерина Юрьевна ещё ни о чём не успела подумать. – Я не совсем точно выразился. Она… по-своему уникальная, но её окружает какая-то тайна». «Э-э-э, батенька, – пронеслось в голове у Екатерины Юрьевны. – Да ты, оказывается, не только художник, но ещё и фантазёр!» И вслух: «И в чём же это проявляется?» – «Необычная! У неё какое-то своё отношенье ко всему. Вам, может статься, будет трудно с ней. Да-да! Я испытал это на себе. Совсем юная вроде бы, незрелая, но уже какие-то даже… принципы. И попробуйте только заставить её от них отказаться… Я, признаюсь вам, не смог».

Екатерина Юрьевна пока только слушает, а мысленно: «Может, это и не бред? Может, стоит прислушаться к этому человеку?.. Но я всегда смогу отыграть назад, едва что-нибудь почувствую». Это про себя, а вслух: «Если, насколько мне известно, ваша таинственная родственница жила в частном большом доме в Симферополе, что ей помешало в нём остаться после смерти бабушки?» – «Тут-то ларчик просто открывался. Дом достался в наследство её сыну. Он же, когда заселился, стал к Гее приставать… Ну, вы меня понимаете, она девочка… Ну как бы вам объяснить…» – «Я поняла. Дальше». – «Она же ни в какую!» «Должно быть, и тебя точно так же, “ни в какую”, – сообразила Екатерина Юрьевна. – Наверняка у самого рыльце в пушку. Поэтому-то и жёнушка твоя так настроена, чтобы поскорее, чтобы поменьше соблазна. А тебе не хочется, потому что надежда умирает последней. Отсюда и все твои страшилки с якобы принципами. Да, действительно, он прав: а ларчик просто открывался».

Довольная тем, что раскусила Небабу и хватило здравого смысла обесценить его небылицы, перед тем как покинуть студию, решилась сделать художнику всё-таки кое-что приятное: купила небольшую картинку. Зимний пейзаж. Когда уже вернулась после встречи домой, попросила Аннушку, чтобы та отнесла этот небабинский шедевр в подвал, где лежит весь ненужный и дожидающийся своего последнего часа хлам.

Глава третья

1

В первый день уже 2001 года Игоря Олеговича навестила его бывшая жена. Это стало традицией, чтобы Тоня навещала его именно 1 января. Шутя, называли это «встречей Нового года второй свежести». Игорь Олегович, как всегда в таких случаях, предварительно прибрался в своей комнатке: помыл пол, повесил занавеску на единственное окно, укрыл стол чистой скатертью. Так же как всегда, Тоня пришла не с пустыми руками: принесла с собой бутылочку вишнёвой наливки, маринованные огурчики, салаты, баночку шпрот и фаршированную рыбу под соусом «Ариведерчи» – произведенье её собственных рук (не соус, а сама фаршированная рыба). Игорь же Олегович купил в соседней булочной сухой тортик с ксилитом (это для себя) и парочку кремовых пирожных (для гостьи). Плюс какой-то паштет из гусиной печени. Но явно не фуа-гра, потому что продавался «по акции», с серьёзной скидкой, продавщица очень нахваливала, вот Игорь Олегович и искусился. Но это ещё не всё. Тоня не обошлась без подарка. И подарок этот был настоящим «королевским»: двадцать пачек инсулина по пять ампул, три миллилитра каждая. Теперь Игорю Олеговичу его надолго, может до конца зимы, хватит. «От Маши?» – Игорь Олегович. «Да. Естественно. От кого же ещё?»

Конечно, что может быть естественнее? Лекарство ему прислала из далёкого, издевательски благополучного Копенгагена их вот уже двенадцать лет назад как вышедшая замуж за датчанина и эмигрировавшая дочь Маша. Словом, Игорь Олегович теперь с шикарным презентом, а ему гостье подарить нечего. Никогда не умел и не любил покупать подарки: преподношение под дату ему всегда казалось чем-то фальшивым, навязанным. Другое дело – преподнести просто так. Под настроение. От всего сердца. Тоня давно на себе эту его «нелюбовь к казённому дарению» испытала, пообвыклась и уже ни капельки не обижалась. Да и как Игорю Олеговичу подарить что-то бывшей жене? Ни-ни. Её нынешний супруг может как-то превратно понять. Да, с тех пор как Игорь Олегович расстался с Тоней, прошло три десятка лет, а этот её нынешний никак не может преодолеть в себе ревнивое чувство к бывшему. Чудак-человек!

За столом посидели недолго, немногим более часа: Тоня спешила опять же (Игорь Олегович это понимал) по причине дожидающегося её возвращения мужа. Он, по обыкновению, когда Тоня навещала Игоря Олеговича, засекал время, а потом следил за тем, как перемещаются стрелки часов. Выпили по три рюмочки вишнёвой наливки, попробовали фаршированную рыбу. Вкусно! Паштет же Тоня понюхала и категорично припечатала: «Это отрава». Тут же посоветовала выбросить в мусорное ведро. Игорь Олегович недолго пободался: «Может, нашему котёнку скормить?»

Котёнок в квартире появился пару месяцев назад, его принёс с улицы соквартирант Игоря Олеговича, также, в свою очередь, лишь полгода как заселивший опустевшую после смерти старой хозяйки комнатку. Молодой и одинокий парень. Впрочем, не о нём сейчас речь. Как-нибудь в другой раз. «Ну, если тебе не жалко своего котёнка… И никогда ничего не покупай по акции! Если, конечно, не хочешь отправиться раньше времени на тот свет».

Время, особенно когда им дорожишь, хочешь, чтобы оно длилось и длилось, пролетает быстро. Настало время расставания. Игорь Олегович проводил Тоню до ближайшей автобусной остановки, дождался, когда подошедший автобус её заберёт, тронется, – тогда только отправился неторопливым шагом в сторону своего дома. Всё тот же славный лёгкий морозец, что и накануне Нового года. Редкие, медленно-медленно опускающиеся с тёмного неба снежинки. Тихо, пустынно.

В этой старой части города всегда малолюдно и спокойно. Поскрипывает под ногами ещё сохранившийся, неубранный и нерастаявший, чуть-чуть схваченный морозцем снежок. Как это славно, что их дочери когда-то удалось влюбиться и влюбить в себя того неуклюжего, робкого двухметрового гиганта-викинга! И сколько силы, воли, упрямства ей пришлось тогда потратить на то, чтобы покинуть страну! Как восставала против этого Тоня! Как она тогда укоряла Машу! Как ей не нравилось, что её дочь, её родная кровинка, «предаёт свою Родину». «Если уж непременно хочешь уехать, выйди хотя бы за человека из дружественной нам страны!» Под «дружественными» она понимала так называемые «страны народной демократии». Да, тогда они ещё доживали свой век, эти «дружественные демократии». Ну и где они сейчас?

Тоня была искренней в своём осуждении. Она протестовала не из-за страха, что сама при этом чего-то там лишится, хорошей должности например (да, она тогда была при должности). Совсем нет! Игорь Олегович её отлично понимал. Она была убеждена, что, несмотря ни на что, у них, в стране Советов, всё равно лучше. Вот, поди ж ты, до чего упрямая! А ещё в ней протестовала кровь её деда, в тринадцать лет добровольцем кинувшегося на передовую Первой мировой. «Прощайте, дорогие родители! Может, навсегда, я не знаю… Ваш сын уезжает оборонять Россию». Хорошо, станционные жандармы сняли несовершеннолетнего оборонца с поезда уже где-то в районе Клязьмы, вернули домой. Об этом в их семье Мовчан, потомственных краснохолмчан (прапрадед – священнослужитель, прадед – небольшой чиновник при губернской управе), хорошо помнят.

Да, таким тогда было отношение Тони. Сейчас она об этом не хочет вспоминать. Случайно напомнишь – начинает сердиться: неловко за ту, какой она была. Самому же Игорю Олеговичу легко вспоминать, потому что он, в отличие от Тони, и тогда понимал и соглашался с Машиным: «Вы, родители, как хотите, это ваше дело, а я больше на этой помойке жить не могу». Да, соглашался и разделял. И вовсе не потому, что соглашался на «помойку». «Люблю отчизну я, но странною любовью…» «Странною» это когда кто-то, допустим, любит свою опустившуюся, уже, кажется, потерявшую нормальный человеческий облик мать. Иногда видишь их. И не только на телевизионном, скажем, экране, но и наяву. Одинокая мать-пьянчужка, в доме шаром покати, одни пустые, куда ни бросишь взгляд, бутылки. Дети голодные, неумытые, неухоженные. И вот, приехали затем, чтобы по постановлению какой-то там комиссии забрать их в детдом, а они не хотят, кричат, вырываются, тянутся грязными ручонками к непутёвой родительнице. Так приблизительно и с Игорем Олеговичем. Ему плохо на Родине, но без неё, как ему кажется, будет ещё хуже. Может, своего рода «стокгольмский синдром»? Как вариант – почему бы и нет? Вполне может быть. А Тоня молодец. Молодец по всем статьям. Но в данном случае молодец, что не оставляет его, Игоря Олеговича, совсем без заботы, хотя и рискует при этом вызвать недовольство, упрёки мужа. «А не забывает потому, что ей кажется, будто виновата передо мной». Виновата будто бы в том, что после семи лет жизни с человеком, носящим на себе клеймо «политкаторжанина», под грузом бытовых, если очень мягко выразиться, «неудобств», неготовностью мужа достойным образом содержать семью, предпочла уйти к другому, не мечтателю, а подлинному семьянину, кормильцу. «Но это совсем не так. Это не она передо мной, это я виноват перед нею». Игорь Олегович давно порывается об этом сказать, чуть ли не каждую их встречу, да всё как-то духу не хватает. «Ничего, авось, когда-нибудь… возьму и решусь».

2

«С Новым годом, Аркаша!» Аркадий, как вернулся на Энтузиастов около восьми утра, лёг, заснул, так вроде бы ни разочка и не проснулся, пока до него не добудился телефон. Итак, «с Новым годом, Аркаша!»… «И вас, тётя Зина». – «Твои дома?» – «Нет, на даче. Ещё вчера уехали». – «А про Петра Алексеевича, что он собирается к нам в гости, уже в курсе?» – «Впервые слышу». – «Разве мама тебе ни о чём?.. Странно… Хотя, скорее, ничего странного. Я об этом от Глеба. Ты его, наверное, помнишь. Они ведь поддерживают какие-то отношения. Так вот, он вроде как приезжает по приглашению чуть ли не самого губернатора. Прямо чудо какое-то! Хотя, может, и не чудо. Они ведь какие-то там родственники. Может, договорятся – и Пётр Алексеевич привезёт к нам свой американский театр. Сколько вы уже не виделись? Лет пятнадцать?» – «Больше. Кажется, семнадцать». – «Он, конечно, не узнает тебя, хотя… ты ведь очень похож на него. Внешне… Что вы сказали? – Нет, это она не Аркадию, кому-то постороннему. – Да-да, я помню, спасибо… Ну всё, Аркашенька, мне пора бежать, уже опаздываю, денежки зарабатывать. Я доброй феей сегодня, Снегурочку из когтей Кощея Бессмертного выручаю. А вообще приходи к нам на скорую премьеру. В конце января. Островский. “Не в свои сани не садись”. Давно уже не заглядывал в наш театр. Мы по тебе соскучились. Ну, я тебе ещё позвоню. Чао! И Варваре Анисимовне от меня, когда её увидишь, пламенный привет».

Петром Алексеевичем кличут блудного отца Аркадия. Варварой Анисимовной – его, то есть Аркадия, верную мать. Так, значит, он действительно приезжает? Аркадий же об этом ни сном ни духом. То-то мать последнее время нередко за нашатырь. Аркадию бы аккуратно обдумать услышанное, но ему как раз приспичило в туалет.

Не успел дойти – опять звонок. «Здравствуй! Это я! – на этот раз бодрый голосок Вали. Может, намеренно бодрый (“Всё нормально. А что было вчера, это пустяки, не бери в голову”). – Ты один?» – «То есть?» – «Я звонила днём пару раз – никто не подошёл…» – «Да, мои на даче, а я спал как сурок». – «Ну так как? Насчёт завтра?» А Аркадию и не сообразить сразу, что «насчёт завтра». «Мы же договорились, что поедем покататься на лыжах». А, да! Было такое. Обсуждали такой прожект: съездить вдвоём в однодневный дом отдыха, покататься на лыжах, там природа великолепная. Но… что-то изменилось с той поры, как обговаривалась эта поездка. «Послушай… Может, покатаемся как-нибудь в другой раз? Чего-то со мной… не очень». Аркадий, к сожаленью, он такой, соврёт – недорого возьмёт. Валя встревожено: «Всё-таки заболел?» – «Нет! Скорее… усталость какая-то». Подруга молчит, потом осторожно: «Может, я сейчас к тебе?..» – «Ради бога, не надо! Мне нужно просто немножко отлежаться». Подруга опять молчит, подольше, чем прежде, потом дрогнувшим голосом: «Тогда, наверное, мне лучше тоже… поехать к своим?» – «Да, поезжай». Затянувшееся надолго молчание. Наконец: «Скажи честно, ты меня разлюбил?..» – «Не говори глупости! Просто, повторяю, я устал… и у меня неважное настроение».

Они б, может, ещё какое-то время поговорили, если б не звонок в дверь. Валя этим огорчена, возникшие у неё на этот момент сомнения насчёт «любит – не любит» далеко не рассеялись, а Аркадий даже как будто этому звонку и рад. За дверью их соседка, бабушка Матрёна. «Аркашенька, голубчик! Как хорошо, что ты дома! Выручай!» – «Что случилось?» – «Да с нашей Анюткой. Видать, поела что-то не то. “Скорую” вызываем. Ждите, говорят. Сколько ж ждать-то?! Аркашенька, ты же у нас машинный. Подбрось девчонку до ближайшего медпункта, пока, не дай бог… Век благодарить будем!» Вот уж действительно: «Беда на беде беду погоняет». «Сейчас. Одевайтесь. Встретимся у машины».

Пока торопливо одевался сам, потом возился с машиной, в голове: «Вот и началось новое тысячелетие. Вроде бы всё то же. Ничего не изменилось. Но это только так кажется. Это видимость. На самом-то деле всё стронулось и куда-то поплыло. Пока очень медленно. Потому что мир огромен и неповоротлив. Чтоб его как следует раскочегарить, на это ещё должно уйти какое-то время. Зато – когда уже раскочегарится – вот тогда всё закрутится-завертится. Вот тогда и душа в пятки уйдёт».

Но пока не ушла. Аркадий отвёз в сопровождении матери приболевшую девочку в больницу на улице Донская, напротив бывшего женского монастыря Донской Богоматери (видимо, и название своё улица получила от этого культового сооружения). Больница специализированная, в ней лечат всех, вольно или невольно отравившихся; его там когда-то, после отравления грибами, тоже в детстве врачевали. Получив причитающуюся ему за это порцию благодарностей, оставив девочку с матерью в приёмной, направился в обратную дорогу, к себе. Ехал, как обычно, очень аккуратно, придерживаясь всех правил (он не лихач по природе), но при этом сохраняя способность работать головой. Итак, отец… Совсем недавнее, телефонное: «Ты про Петра Алексеевича знаешь?»

Так уж сложилось у Аркадия, что средоточием самого важного для него всегда служила мать, отец же – в силу разного рода обстоятельств – где-то на периферии. С матерью у него отношения примерно как между светилом и спутником, с отцом же – линейно-пунктирная связь: они вращаются хоть и поодаль, но по одной орбите. А «пунктирная» и «поодаль» оттого, что отец хоть и родной, но беглый и с матерью Аркадьевой в законном браке не состоял. Мать, выйдя замуж уже официально, за Ивана Евдокимовича Побегай (а случится это лет через пять после того, как Пётр Алексеевич даст дёру из страны развитого социализма вначале в Австрию, потом в Италию и, наконец, обретёт своё ПМЖ в стране обетованной, то бишь США), сохранит за собой девичью фамилию. От Побегай, несмотря на то, что фамилия то и дело красовалась на афишах обоих местных краснохолмских театров (Иван Евдокимович был в то время ещё известным драматургом), категорически откажется. Вот и Аркадий таким образом останется Новосельцевым. Останется – и хорошо, он доволен этим.

Ему нравится эта фамилия, и он никогда, ни за какие коврижки, не обменяет её ни на какую другую. Ну что ещё сказать о беглом отце? Профессия у него режиссёр-массовик. Так, во всяком случае, он сам себя обозвал в какой-то анкете, случайно попавшей на глаза Аркадия, когда он рылся в поисках свидетельства о своём рождении в бумагах матери. Как называлось то, чему он обучался в Ленинградском институте культуры имени Н. К. Крупской, в выданном ему официальном дипломе (а выдавался ли ему диплом вообще? может, и нет, учитывая, каким он тогда был бунтарём, как много кровушки начальственной выпил), об этом Аркадий ни сном ни духом. Недосуг ему было докапываться до таких «высоких» истин.

Только что позвонившая ему тётя Зина, равно как и упомянутый в телефонном разговоре Глеб – это так называемые «птенцы гнезда Петрова». Или иначе студийцы, участники самодеятельного театрального коллектива, которым когда-то руководил Аркадьев отец. Самая известная, сохранившаяся в памяти (даже ещё бывшего тогда почти ребёнком Аркадия) постановка отца называлась «Аргонавты». Или, если совсем буквально, «Аргонавты. Драматическая импровизация по мотивам древнегреческого эпоса». Так было начертано на рисованной от руки афише, которую Аркадий разглядел и прочёл уже позднее, на одном из традиционных сборов бывших студийцев, на которые, наряду с матерью, приглашался когда-то и он. «Когда-то» – оттого, что традиция таких сборов себя уже давно исчерпала. «Иных уж нет, а те далече…» Да, мать Аркадия также приглашали на традиционные сборы студийцев, хотя она сама никогда не была студийкой. Но не будь её, возможно, никакой и студии бы не было.

Помещение, в котором была зачата отцом, а потом росла, развивалась эта студия, с её сценой, гримёрными, или, как кто-то по старинке ещё называл это, «уборными», с осветительными приборами, костюмерной и прочая и прочая, что обязательно сопутствует любому мало-мальски функционирующему в качестве театра коллективу, – всё это предоставлялось безвозмездно Домом культуры при камвольном комбинате имени В. С. Гризодубовой. Да, была такая легендарная лётчица, герой войны. Отечественной, разумеется. Вряд ли кто-то её уже помнит. Если старики только. Аркадьева же мать тогда занимала должность освобождённого комсорга на этом комбинате. В числе многого прочего отвечала и за культуру. Культура-то и стала путеводной звездой, которая привела её к отцу, а потом явилась первопричиной появления на свет Аркадия Петровича Новосельцева. Того самого, что сейчас не спеша передвигается по улицам Краснохолмска на своём хроменьком, отживающем век, спотыкающемся жигулёнке. Едет куда глаза глядят. И вдруг кто-то как будто приказал ему: «Стоп!»

Послушался. Остановился. Осмотрелся. Оказывается, он стоит ровно напротив знакомого ему дома номер 12 на улице, названной в честь тоже Аркадия. Хотя пока и не его, а другого. «Как это надо понимать? И как назвать, если не чудом?» А чудеса просто так, на пустом месте, не случаются. «Если зажигают звёзды – значит – это кому-нибудь нужно?» Кстати, о «зажигают». Седьмой час, и в некоторых окнах дома горит свет. Но не в том окне, из которого, если Аркадию о-очень повезёт, может выглянуть его затаившаяся в светлице красавица. Дом увенчан крохотной башенкой.

Когда-то юный, полный мечтаний Аркадий сидел в читальном зале и с умным видом изучал «Божественную комедию». С «умным» оттого, что ровно напротив него сидела девушка с интригующей сложносоставной фамилией Сомова-Пигулевская. Эта Сомова-Пигулевская была здесь частой посетительницей, и Аркадию один раз удалось прочесть её фамилию в абонентской карточке. Зацепило. «Внимание! Внимание! – обращение к залу. – Если кто-то желает совершить маленькую экскурсию в нашу обсерваторию, собираемся под Гайдаром. Экскурсия начнётся через пятнадцать минут!» «Под Гайдаром» – то есть под большим фотопортретом, вывешенным на площадке напротив главной лестницы. Сомова-Пигулевская тут же захлопнула свою книгу; парой мгновений позже, хоть и со старательно изображённым на лице сожалением, закрыл «Божественную комедию» и умный Аркадий.

В роли экскурсовода выступала сама заведующая библиотекой, своим внешним видом напоминавшая Аркадию маму Володи Ульянова, какой она изображена в книге, подаренной к какому-то его, Аркадьеву, «летию». Желающих собралось с десяток. Сомова-Пигулевская была в их числе. Вскарабкались по деревянной ужасно скрипучей лесенке. Оказались в крохотной, неважно освещённой комнатке. Посреди неё – хоть и махонькая, но работающая подзорная труба. Стали по очереди смотреть в эту трубу. Когда пришла очередь Аркадия и он приложился глазами к окулярам, увидел как будто находящееся от него на расстоянии вытянутой руки звёздное небо. Да, был тёплый летний вечер, и на небе уже появились звёзды. Их было сейчас не так уж и много, этих звёзд, но те немногие, приближенные благодаря окулярам, показались Аркадию абсолютно живыми. Живыми крохотными существами, которые зачем-то подмигивали ему. То ли с ним таким образом заигрывали, то ли куда-то – а может, и не куда-то, а в их весёлый пёстрый хоровод – приглашали. О стоя́щей где-то тут же, с ним рядом, дожидающейся своей очереди Сомовой-Пигулевской в это время он забыл напрочь…

«Эй!.. – стучат по боковому стеклу. – Фраер!» Аркадий слегка опустил стекло. Парень. В приталенной куртке с меховым воротником. «Чего надо?» – «Ты кто такой?» – с места в карьер попёр на Аркадия. «А ты кто такой?» – «Я тебя спрашиваю. Чего здесь груши околачиваешь?» – «Я не околачиваю. Стою. Жду». – «Кого?» – «Неважно». – «Ты уже с полчаса тут». – «И что? Нельзя?» – «Видать, хочешь себе волдырей на задницу… Если через пять минут отсюда не уберёшься, пеняй на себя. Так и знай! Время пошло». Пригрозил и ушёл в дом.

В общем и целом Аркадий человек законопослушный и держать себя в кулаке умеет, но ему очень сильно не нравится, когда открытым текстом хамят. Если бы этот же… если бы подошёл и нормальным, тихим, интеллигентным голосом: «Извини, дорогой товарищ, мы понимаем, место это нами не куплено, имеешь полное право, но нас это по ряду причин беспокоит. Не мог бы ты, любезный, быть столь добреньким…» Ну или что-нибудь в таком же ключе. И что вы думаете? Неужели б тогда Аркадий не пошёл им навстречу? Пошёл бы! Никакого сомнения. Но только не сейчас. Теперь назло им будет торчать тут столько, сколько сама его душенька пожелает.

Приказано было убраться не больше чем за пять минут – уже прошло пятнадцать, и Аркадий решает: «Достаточно». Он своё лицо сохранил. Только собрался тронуться, из дома выходит парочка. Один – который ему нахамил, второго узнал немного попозже, по голосу, когда оба приблизились к машине. Это был тот, что надзирал над Аркадием, когда он занимался уборкой дымохода. Вспомнилось, что его зовут Ваней (бегущая по коридору прислуга с её истошным: «Вань, что случилось-то?!..»). Тот его тоже сразу узнал. «А! Трубочист! – Коротко объяснил напарнику ху из ху и вновь к Аркадию. – Ну, и чего ты у нас забыл?» Аркадию же, если честно, уже немножко стало и самому неловко из-за своей строптивости, готов пойти на мировую, но не успел помириться. Слышит: «В общем, приказано тебя, парень, доставить живым или мёртвым. Так что давай вылезай, если хочешь по-хорошему». Этот хоть не хамит, голос не повышает, и Аркадий приходит к решенью: «Я ничего плохого не сделал, и бояться мне нечего. Если кому-то хочется познакомиться со мною поближе, ничего против не имею… Заодно, может, и мою… ту, что со звездой на лбу, ещё раз увижу».

Прошли втроём в дом. Пока шли, Ваня обратился к Аркадию: «Документ какой-нибудь при тебе?» – «Только водительское». – «Ну давай хоть водительское». Получив удостоверение, Ваня отделился и, видимо, пошёл докладывать, а другой провёл Аркадия в небольшую, захламлённую старой мебелью комнату. Ушёл и запер за собой дверь.

Оставшись в одиночестве, Аркадий осмотрелся. Нашёл глазами много прежних знакомых. Мысленно поприветствовал их. Фотопортрет добродушно улыбающегося Аркадия Гайдара, который встречал каждого, кто поднимался главной лестницей. Пыльный бюстик вождя мирового пролетариата – он был в угловой нише в читальном зале. Ниша была расположена довольно высоко, и ещё тогда у юного любознательного Аркаши невольно вызревал вопрос: «А что там было до?» Возможно, бюст Его императорского величества. «“А” упало, “Б” пропало – что осталось на трубе?» А вот что – по порядку: драный кожаный диван (в эпоху юного Аркадия он стоял в коридоре), семейка ещё целых стульев… Возможно, на одном из них восседала юная Аркадьева попа. Жаль, не оставил ни на одном что-то типа «Я тут был» или просто свои инициалы. Так приятно было бы сейчас встретиться. «Здравствуй, племя, младое, незнакомое!»

Чьи-то шаги за дверью. Слышно, как проворачивается ключ, и вот… какой-то ещё типчик входит. Длинный, сухощавый и поджарый, как гончая собака. Кителёк на нём ровно такой же, как на охранниках. Выходит, сам таков. Далеко не старый, но уже c голым черепом, волосы только поверх ушей и на затылке. Вылитый вождь мирового пролетариата в молодые годы! Взялся за спинку свободного стула, установил его ровно напротив продолжающего сидеть на дырявом кожаном диване Аркадия, спинкой вперёд, сел на этот стул, положил руки на спинку, уставился внимательным взглядом. Но, скорее, не враждебным – любопытным. «Сейчас за власть Советов будет агитировать…» «Новосельцев?» – «Ну, Новосельцев». – «От кого?» – «Что “от кого”?» – «Фамилия». – «Фамилия? Как обычно бывает. От матери». – «“Как обычно” бывает от отца». – «Я безотцовщина». – «Твою мать случайно не Варварой зовут?» – «Случайно да». – «А деда твоего по матери Анисимом… Он главным инженером последние годы на “Селитре” работал. Чего молчишь? Так или не так?» – «Ну, так…» – «Выходит, мы с тобой родная кровь. Вроде как братьями друг другу приходимся. То ли двоюродными, то ли троюродными, с этим надо ещё разобраться».

Вот, значит, как! Такая заявка на родство выглядит вполне правдоподобной. Да, до Аркадия разными путями доходило, что есть у Новосельцевых достаточно близкие родственники, с которыми что-то когда-то не сложилось, многие годы назад, когда и Аркадий ещё на белый свет не родился. Вражда какая-то. Как между Монтекки и Капулетти. А у Новосельцевых норов будет ещё, пожалуй, и покруче, чем у шекспировских героев. Ни своим, ни чужим, ежели что, спуску не дадут.

«Ну понятно. Выходит, нашего, новосельцевского, полку прибыло, – продолжает как будто довольный новоявленный братишка, то ли двоюродный, то ли троюродный. – Прохором, между прочим, меня. Тебя уже знаю. А теперь признавайся, ты какого, извини, хрена под окнами дома торчишь?» – «Я не торчу». – «Слышал, будто на гувернантку нашу глаз положил. Это так?» – «Что значит “нашу”? Крепостная, что ли, у вас? В наручниках держите?» – «Мой тебе совет, братишка: “Не беда бы щуке в вершу влезть, беда, что вон не вылезет”. Знаешь такую поговорку? А не знаешь, так усвой! Не крепостная она, конечно. И без наручников. Но… “Я другому отдана и буду век ему верна”». – «Замужем?» – «Да не в этом дело… Не твоего она поля ягодка. Птица другого, чем у нас с тобой, полёта. Усёк?» – «Откуда вам знать, с какого я поля и какой у меня полёт?» – «Судя по тому, что дымоходы чистишь, догадываюсь». – «Дались вам всем эти дымоходы! – тут уж Аркадия взяло за живое. – Я дымоходами не исчерпываюсь! У меня за душою много ещё другого чего есть. Усёк?» Улыбнулся братик. Криво, правда. Заметно, что улыбается он только по большим праздникам. «Ладно. За дымоходы не обижайся. Может, и не исчерпываешься, я ведь пока мало что о тебе… Неженатый?» – «А что?» – «Просто. Интересуюсь». – «Неженатый». – «Оттого и на красивых девушек такой падкий. Но, может, это и хорошо, что неженатый. Я, между прочим, тоже. Одному жить непросто, зато умирать легко. А что тётя Варя? Жива? Здорова?» – «Д-да… – немного озадаченный Аркадий. – Вы её знаете?» – «Встречались пару раз. По личному. Ещё рекомендацию как-то хотел у неё получить. Она как? По-прежнему? Партийная?» – «Не думаю». – «“Не думаю” или не знаешь?» – «Да, знаю». – «Вот и я тоже передумал. А ты?» – «Что я?» – «За кого? За белых или за красных?» – «Я за разумное, доброе, вечное». – «Иди ты! Тогда нам с тобой, может, будет и по пути. Но совет мой всё же себе на ус намотай. Не то хуже будет. На первый раз, так уж и быть, прощаем, но, если ещё раз засечём в неположенном месте, будешь под окнами торчать – простым бла-бла, как сейчас, уже не отделаешься. Так что, считай, первое тебе и не китайское, а русское предупреждение. Пока свободен». – «Вы водительское-то моё…» – «Да верну, верну, не волнуйся… И брось ты меня уже на “вы”. Оба Новосельцевы всё-таки».