Текст книги "Смерш и судьба"

Мой первый начальник

 
Смерш сегодня был бы в тренде,
Может надо возродить?
И опять ему – легенде —
Вновь стране бы послужить…
 

Андрей Рыжов

После окончания московского специального вуза меня направили для службы в Особый отдел (00) КГБ при СМ СССР по Прикарпатскому военному округу (ПрикВО) в галицийскую столицу город Львов. После собеседования с главным военным контрразведчиком ПрикВО генерал-майором Н.К. Мозговым автора определили для службы в 1-й (штабной) сектор этого Отдела.

Нет смысла говорить о своей работе, о ней молодому оперу много не скажешь – приходилось учиться теперь через практику, вспоминая, конечно, теорию, полученную в стенах чекистского вуза. Окружали меня учителя-практики, вчерашние сотрудники легендарного Смерша – скромные, мудрые, решительные и заботливые мужики.

Время всякий раз заставляет нас, увы, забыть то, что обречено в памяти жить вечно. Рей Брэдбери в повести «Вино из одуванчиков» подчеркивал: что хочешь помнить, то всегда помнишь. Никогда не забуду моих учителей-практиков из Особого отдела КГБ по ПрикВО, выходцев из семьи Смерша – сталинских волкодавов, «перегрызших горло невидимому врагу»: полковника Владимира Зотова, подполковника Ивана Богача, майоров Ивана Баша, Николая Кочеткова, Алексея Сушкова, Дмитрия Шашкова, Николая Левашова, Дмитрия Червоткина и других, кого украла больше чем за полвека память. Это были зубры военной контрразведки, заслуженные и отважные особисты. Однажды по случаю праздника 9 мая руководство штаба ПрикВО пригласило военных контрразведчиков на банкет. Командующий войсками округа генерал-полковник Бисярин Василий Зиновьевич, взглянув на награды майора Дмитрия Шашкова, спросил у генерал-майора Мозгова:

– Николай Кириллович, это чей молодец?

– Мой, Василий Зиновьевич, – гордо ответил руководитель армейских чекистов, – он воевал в Смерше!

Этим ответом об оперативнике было сказано все…

Доклады для служебных совещаний генерал готовил сам, толково излагая аналитическую фабулу оперативного процесса подразделения с успехами и просчетами каждого военного контрразведчика. И никогда не устраивал разносов. Был всегда предельно корректен и конкретен в оценке работы того или иного сотрудника. Брак в работе называл лихорадкой навыворот – она начинается жаром, а кончается холодом. Любил образные слова. Так, нерадивого сотрудника сравнивал с человеком, несущим работу, как дохлую собаку. Или меч и огонь менее разрушительны, чем болтливый язык.

Как-то пригласил он меня к себе в кабинет и спросил:

– Ну, как, сынок, служится? Слыхал, слыхал, что вписался в коллектив. Молодец! Так и служи, дело тебя взрастит. А я вот не молодец – квартиры пока тебе не могу дать. Тяжело небось жить без собственной крыши?! Трудно, наверное, с лейтенантской зарплатой? И «заначку» не отложишь.

– Ничего, товарищ генерал, терпимо, крыша, хоть и чужая, над головою есть, дождь не льет за шиворот.

– Мне по душе твой ответ. Мужской он, взрослый. Однако есть вариант – пришла разнарядка в Венгрию. Там чекистская практика приближена к боевой. Да и материально полегче. Хотя и жаль мне тебя отпускать, но надо расти…

Вскоре меня встретил новый коллектив работников в Южной Группе войск. Но уже тогда мое любопытство занимал один вопрос: почему моряка, длительное время прослужившего на Балтфлоте и возглавлявшего военную контрразведку флота, перевели в «сухопутчики»?

Ответ на него мной был получен лишь много лет спустя.

А теперь хочется сказать о судьбе генерал-майора Николая Кирилловича Мозгова, прошедшего через самую страшную напасть на человечество – войну. Как-то, говоря о черновых буднях военного лихолетья и местах, где ему пришлось служить (а служил оперативник на севере страны), он признавался, что бойцы не болели никакими простудными заболеваниями. Почему? Потому, что мы жили верой в победу, она согревала наши сердца, а победители и влюбленные, как говорил Цезарь, не болеют.

Что касается моей службы – всякое бывало: и радость побед, и разочарование от неудач, и гибель сослуживцев, и уход из жизни родных. Но все же первые шаги на оперативной стезе – самые запоминающиеся, и по ней до Южной группы войск меня провел этот ставший мне близким человек, а дальше мне довелось около двадцати лет прослужить на Лубянке, как говорится, в Центре. Оперативно обслуживал подразделения одного из важных и специфичных главков Генштаба ВС СССР – Главного разведывательного управления (ГРУ). Нет-нет, не существовало никакого «телефонного права» – он дал мне крылья…

Немногословен был и он, как и упоминаемые выше Питовранов и Железников. Со службой и делами Николая Кирилловича пришлось познакомиться через его некоторых сослуживцев.

* * *

Уезжая из Львова, я не думал, что увидимся. Это случилось только через четверть века. Он был уже в отставке. Мне довелось по крупицам собрать данные о деятельности первого наставника в годы войны. Собирался даже написать книгу – накопилась целая папка разрозненных и из разных источников полученных материалов о его работе в Смерше. И вот чудо – в конце 80-х мы встретились с ним на юбилейном вечере в честь очередного Дня Победы, проходившем в Клубе имени Ф.Э. Дзержинского.

Я сразу же узнал Николая Кирилловича по приятному прищуру все еще живых, не подернутых возрастной усталостью глаз, всегда смело глядевших в глаза собеседника.

– Здравия желаю, товарищ генерал, – привычно по-военному обратился я к нему.

– Здравствуйте, товарищ полковник, – заулыбался Мозгов.

– Вы меня узнали?

– Что-то есть. Осталось в памяти. Не Львов ли?

– Так точно.

– Ну, вот видишь, у старика нет пока склероза.

Я назвал свою фамилию, приоткрыв обстоятельства отъезда в Южную группу войск, и с гордостью рассказал, где и на какой должности служу на Лубянке.

– Молодец, прикарпатцы не подводят. Я знаю, что тут служит еще один наш воспитанник – полковник Магаляс.

– Да, мы с ним в одном отделе…

После этого я стал встречаться с генералом чаще, то в Клубе, то в Совете ветеранов. Рассказывал своему первому наставнику об успехах, вверенном мне подразделении, творческих планах, проблемах современного чекистского ремесла в период горбачевской перестройки, чуть не закончившейся всеобщей перестрелкой.

Однажды при встрече в Совете ветеранов мы говорили долго и предметно. Именно тогда генерал поведал о тайне, мучившей меня все эти годы.

– Вот так я распрощался с флотом и стал сухопутным генералом, – заметил Николай Кириллович, подводя итог захватывающему повествованию об истории хрущевского шельмования армии и флота.

Я понимал, что Мозгов, обладая огромным оперативным опытом, не мог не написать о своей службе в годы войны. Тем более, что там имелся персональный учитель – фронтовая действительность. Был в ней главный момент, суть которого, по словам генерала, заключалась в следующем: «Умереть за Родину – штука нехитрая. Нужно жить и побеждать!»

На очередной встрече, зная, что Николай Кириллович участвовал в операциях по обезвреживанию наших войск от немецкой агентуры на полуострове Ханко, куда был назначен на должность заместителя начальника контрразведки стрелковой бригады, я задал ему вопрос об интересных делах по этому его фронтовому периоду.

– Да, было много всякого. Я вкратце писал об этом в статье «Тревожные дни Ханко» в сборнике «Чекисты Балтики», – ответил Мозгов. – Однако на книгу не хватило ни времени, ни духа, да и интереса коллег и издателей. Окаянные перестроечные, а потом девяностые повинны тоже.

…Что могу сказать… было предгрозовое время. В апреле сорокового я прибыл на полуостров Ханко ледоколом «Ермак». Меня сразу же принял непосредственный руководитель – начальник Особого отдела военно-морской базы полковой комиссар Яков Андреевич Кривошеев. Ему я доложил свой личный план работы. Не успел развернуться в бригаде, как уже в августе был назначен начальником отделения Особого отдела ВМБ полуострова Ханко.

Однажды в беседе со мной Яков Андреевич заметил, что Центр информировал его о том, что противник осведомлен о численности личного состава базы и расположении ее боевых средств.

– Нужно искать всем вместе конкретный канал утечки этой информации. Без «крота» тут не обошлось, – заметил начальник.

Оперативники хорошо знали, что означает такой сигнал. Где-то рядом скрывается и вершит свое черное дело враг в личине двуного оборотня.

Я сразу же собрал оперативный состав и поставил ему задачу по поиску источника утечки секретных сведений. Вскоре один из сотрудников представил заслуживающие интерес материалы о финансисте железнодорожной батареи Беркачеве. Суть их сводилась к тому, что финансист проявлял повышенный интерес к сведениям вне рамок своей компетенции. Однако это был только первичный сигнал.

В ходе дальнейшего изучения личности фигуранта выяснилось, что Беркачев длительное время проживал в Германии, куда попал в качестве военнопленного в годы Первой мировой войны. Затем оказался в Советском Союзе, натурализовался и получил советское гражданство. В последний предвоенный отпуск посетил в Москве ряд репатриантов из Германии. Отдельные из них вызывали оперативный интерес и изучались чекистами столицы.

Хочу отметить, что по этой категории советских граждан перед войной работал тогда прославленный в последующем разведчик партизанского отряда особого назначения полковника Медведева «Победители» Николай Кузнецов. Он работал в Москве под псевдонимом «Колонист» и именем Рудольф Вильгельмович Шмидт…

Но вернемся к Беркачеву.

В марте 41-го, прибыв из отпуска, он стал активнее заниматься сбором секретных данных военного характера. Об этом просигнализировали наши негласные помощники. Я решил немедленно провести оперативный эксперимент. Когда финансист находился на докладе у командира части, из штаба базы тому «доставили важный пакет». Хозяин кабинета вскрыл его, стал читать, и в этот момент был «срочно вызван» к начальнику штаба соединения.

– Будьте любезны, подождите меня, я скоро вернусь», – сказал он и застучал сапогами по бетонным ступеням и полу длинного коридора.

Как только хозяин кабинета вышел, Беркачев бросился к столу и стал делать выписки из оставленного «секретного» документа. «Зарисовал» он тогда в блокнотик немало чего из «важняка». На этом и попался…

На следствии признал, что был завербован Абвером в период проживания в Германии и был выведен в СССР в качестве резидента немецкой военной разведки. При обыске на его квартире мы обнаружили массу материалов, изобличающих Беркачева как агента спецслужбы противника…

– А где вас застала война?

– В Сочи. Я там отдыхал, вернее, только что прибыл в санаторий, и тут же пришлось собирать чемодан, чтобы добраться до Ханко.

Фашисты на нашем участке фронта наступательных операций в тот период не проводили, опасаясь мощи береговой обороны, но методически вели артобстрел полуострова. Это был сущий ад для личного состава. Ежедневно немцы выпускали по нам от шести до восьми тысяч снарядов и мин. Обстрел велся, как правило, ночью с соседних островов. Поэтому командование гарнизона решило отбить их у гитлеровцев. В ходе десантной операции мы захватили острова Хорсет, Вальтерхольм и еще несколько – название их уже позабыл. Это были наши первые победы тяжелейшего 1941 года.

Но на ханковцев усиливалось психологическое давление – при налетах вражеской авиации начался массовый сброс листовок с призывами о сдаче в плен. А еще гитлеровцы осмелели, поняв, что у нас на исходе боеприпасы и продовольствие. Вскоре пришел секретный приказ командующего Ленинградским фронтом о проведении скрытной эвакуации более чем десятитысячного гарнизона Ханко. Все следовало сделать втайне от противника: уничтожить неподъемную технику и сооружения, перекрыть вероятные каналы утечки информации, исключить возможность пленения наших воинов, а также переход к ним возможных изменников.

– Были ли, помимо Беркачева, другие случаи разоблачения вражеской агентуры за этот период обороны Ханко?

– Были, и не один. В начале ноября 1941 года недалеко от сухопутной границы моряками был задержан мужчина в штатском. Он представился лейтенантом Красной армии, попавшим в плен и бежавшим из лагеря, расположенного в Финляндии. В котомке, висевшей у него на плече, мы обнаружили немного картофеля, брюкву и морковь.

Первое, что сразу же бросилось в глаза – его упитанность и подозрительная чистота рук, которые явно не имели отношения к вырытым недавно из земли овощам. Под ухоженными ногтями не было видно ни грязи, ни земли. Это тоже насторожило. Однако мы сделали вид, что поверили «лейтенанту».

Следующим утром я попросил его повторить все то, что он говорил на предыдущем допросе. На сей раз, в деталях, показания задержанного существенно отличались от первых объяснений…

Ему пришлось сознаться в своем сотрудничестве с немцами. Назвавший себя лейтенантом Иванцовым оказался агентом Абвера, заброшенным на полуостров с целью ведения разведки. Вскоре мы его переправили в Особый отдел Ленинградского фронта. Кстати, таких примитивно подготовленных агентов, как Иванцов, Абвер засылал к нам только в первый год войны. Затем их профессиональный уровень значительно возрос.

– Вы говорили о том, что гарнизон готовился к эвакуации с Ханко путем погрузки состава на корабли. А какова была судьба техники и вооружения?

– На все объекты, подлежащие уничтожению, завозилась взрывчатка. Чтобы не вызвать у немцев подозрений, подрыв техники, оборудования и сооружений производился следующим образом: свозились, например, автомашины в определенное место, куда закладывались фугасы и горючие материалы. Когда противник начинал артобстрел, производился их подрыв.

– Фрицы, наверное, ликовали по поводу своей «меткой» стрельбы?

– Наверное… А в день погрузки личного состава на корабли я лично видел, как в гавани затапливали танки, паровозы и железнодорожные вагоны.

– Как же можно было затопить такую громаду, ну хотя бы паровоз?

– Довольно просто. Подводили рельсовое полотно к самому краю пирса или крутого берега. Паровоз сзади сталкивал вагоны и платформы с танками и автотранспортом в воду, а затем и сам «прыгал» туда же. Уничтожали даже артиллерийские батареи. В стволы орудий засыпали песок, а затем производили выстрел… Грустно было смотреть на все это. Вот так мы покидали ВМБ на Ханко. О том, что осажденные ушли, фашисты узнали только на следующий день, когда наши корабли уже достигли Кронштадта.

– Николай Кириллович, что вы можете вспомнить наиболее яркого из чекистских будней вашей службы в Прибалтике? Там ведь оперативная обстановка даже после войны была не легче, чем в Прикарпатье.

– Национализм одинаков везде. Осенью 44-го наши войска освободили Таллин. За время трехлетнего пребывания там Абвер создал в Прибалтике широко разветвленную разведывательную сеть. Агентуры насадил, как картошки в огороде. После отступления фашистов она оказалась в подполье. Для борьбы с «пятой колонной» в эстонскую столицу прибыла оперативная группа контрразведки Балтфлота во главе с ее начальником Виноградовым.

– Вы тоже находились в ее составе?

– И да, и нет. Дело в том, что я остался до особого распоряжения в Ленинграде с документами архива и картой с обозначением мест пребывания вражеских резидентур, явочных и конспиративных квартир, разведшкол, почтовых ящиков, донесений и прочего, что имело отношение к разведцентру Абвера «Норд-Поль». Все эти документы я выучил почти наизусть.

– А когда вы приехали в Таллин? Вас вызвали по конкретному делу или в общем порядке – для усиления?

– По конкретному. Я анализировал работу одного нашего источника, эстонца Каспера – радиста разведотдела Балтфлота, переправленного за линию фронта еще в 41 году. Первая радиограмма от него звучала обнадеживающе: «Приступил к исполнению…». Одно время мы считали, что радист погиб. Однако через некоторое время рация Каспера вновь ожила в эфире, но работала она уже на другой волне.

Некто «Реннер» передавал донесение в «Норд-Поль», что сразу насторожило армейских чекистов, так как почерк радиста был идентичен нашему источнику. С целью установления Каспера мы размножили его фотографию, срочно сообщили одному из наших зафронтовых агентов в Таллине адреса вероятного проживания разыскиваемого и попросили, в случае установления объекта, выяснить его поведение.

Вскоре агент доложил, что Каспер после заброски его в тыл врага с парашютом и всей экипировкой явился в немецкую полицию и рассказал, кто он и что собирался делать на оккупированной немцами территории, то есть предал нас. Через некоторое время пришло второе сообщение, в котором сообщалось, что Каспер находится в Кенигсбергской разведшколе Абвера и работает на немцев. Все встало на свои места…

* * *

В Таллин я приехал по вызову генерала Виноградова. Он встретил меня словами: «Обстановка сейчас тут сложная. Паутину Абвер свил основательную. Канарис постарался. Командующий флотом просит нас работать еще активнее. Бери в подчинение две оперативные группы и действуй».

– А как же с материалами на Каспера?

– Досье на предателя я привез с собою и доложил Виноградову. Но он меня ошарашил новостью. Оказалось, его сотрудники уже задержали какого-то эстонца с таким именем и нужно было сверить мои материалы с теми, что имелись у них. Это был Каспер.

– А кто он был по профессии?

– Классный юрист, отлично знавший психологию. В беседах с оперативниками юлил, умело обходя «подводные камни» перекрестных допросов. На первых порах его спасала великолепная память, однако она подобна медной доске, покрытой буквами, которые время неизбежно стирает и сглаживает. Используя оперативные возможности, мы вскоре вышли на конспиративную квартиру Ханса Каспера. Провели в ней обыск и обнаружили там все необходимы улики: оружие, нашу рацию, деньги, фиктивные документы с фотографиями Каспера в советской форме, инструкции по организации диверсий на военно-морских объектах.

После этого он замкнулся и демонстративно замолчал. Пришлось выложить последний козырь – на допрос доставили младшего брата Каспера.

– А что это за козырь?

– Дело в том, что в одном из покинутых немцами особняков мы обнаружили картотеку тайной полиции Таллина. Среди завербованных числился и младший брат нашего объекта. Однако он не стал выполнять преступные задания. Старший брат-изменник об этом не знал. Их допрос я провел в форме общей беседы. Говорили долго – до полуночи. В конце концов Ханс во всем сознался.

– А как же решилась судьба младшего брата?

– Тут целая история вышла. Многие мои коллеги требовали суда и над ним, но я добился освобождения младшего Каспера по закону. У нас ведь не было никаких материалов о его преступной деятельности. Прокуратура с моими доводами согласилась, а что касается Ханса, то было вскрыто следующее.

Появился он в Таллине весной 44-го, после окончания немецкой разведшколы, с заданием: с приходом советских войск в Эстонию снова внедриться в агентурную сеть военной контрразведки Балтфлота. Ему вменялось в обязанность работать на фашистов составом резидентуры из четырнадцать агентов. Конкретная задача – сбор шпионской информации и совершение террористических актов, а также диверсий на военных объектах.

Получив от Каспера адреса явочных квартир, я направил на одну из них опергруппу. Засада оказалась результативной. Были задержаны три агента с материалами, подготовленными для передачи Абверу. А всего по делу Каспера арестовали двадцать пять агентов фашистской разведки и двадцать четыре объявили в розыск. При задержании кроме радиостанций у них изъяли два ручных пулемета, девятнадцать автоматов, семнадцать винтовок, сто семьдесят гранат, несколько десятков пистолетов разных систем, советские ордена и медали, фиктивные документы и другую шпионскую экипировку…

Среди агентов Абвера нам как-то попался даже пастор из местечка Раквере. Его выдал Каспер. Начали святого отца «колоть». А он мне, помню, елейным голоском вопрошает: «Сын мой, зачем вы меня похитили, от моей паствы забрали?»

Пришлось продемонстрировать нашу осведомленность о его грехах перед государством и паствой – агент Абвера и махровый ворюга, обокравший свою обитель незадолго до прихода наших войск. Он все серебро собора похитил. Конечно, арест «слуги божьего» без объяснений мог вызвать недовольство населения. И вот тогда с санкции начальства мы привезли пастора в Раквере. В присутствии прихожан, собранных при участии местных властей, он показал место в своем огороде, где зарыл украденные из храма ценности.

Паства, естественно, возмутилась, так как недавно с ним искала похищенное имущество собора. Горожане после этого стали охотнее рассказывать о конкретных фактах сотрудничества духовного наставника с гитлеровцами. Помню, одна пожилая эстонка плюнула ему под ноги и заявила, что за этот грех он ответит перед Богом, а за предательство пусть его покарает народная власть. Шпион получил по заслугам. Нельзя забывать, что это был уже 1945 год – год нашей Светлой Победы!

* * *

Мне было известно, что Николай Кириллович после войны, когда он возглавлял Особый отдел КГБ Балтфлота, совершил еще один благородный поступок. Это касалось неравной борьбы мужественного человека за судьбу Краснознаменного Балтийского флота, которая тогда по воле Н.С. Хрущева и высших военных сановников была предрешена. Дело в том, что Кремль приказал резать боевые корабли и самолеты флота без оценки последствий в состоянии боеготовности этого морского форпоста, стоящего на западных рубежах страны. Адмиралы и генералы оробели и тут же взяли «под козырек»: будет исполнено.

И только военный контрразведчик контр-адмирал Н.К. Мозгов не убоялся гнева ни своего непосредственного начальника с Лубянки, ни высших руководителей МО СССР, ни самого Хрущева, и будучи приглашенным на заседание Политбюро КПСС доложил о пагубности принятого решения.

Так вот, при встречах автор неоднократно подводил генерала к теме заседания Политбюро с его участием в период руководства им Особым отделом КГБ Балтийского флота. Но тот всякий раз отнекивался, называя свой поступок не геройством, а элементарным рядовым действием чекиста, противостоящего трусости и разгильдяйству. Но однажды, это было тоже в Совете ветеранов военной контрразведки в конце 1990-х годов, накануне своей кончины он вдруг разговорился.

– А начиналось все так, – пояснил бывший контр-адмирал, ставший генерал-майором. – Я был начальником контрразведки Балтфлота. Когда на мое имя стали сыпаться как снег на голову аналитические справки, рапорты, докладные записки от оперативного состава и моряков о резком снижении боеготовности флотской инфраструктуры в результате непродуманных сокращений, я стал задумываться над «разумным процессом». И через несколько недель, когда «созрел», решил подготовить обобщенную справку на имя председателя КГБ Шелепина.

– А как же ваш непосредственный начальник военной контрразведки, он что, остался в стороне, в неведении?

– Генералу Гуськову я не решился отправить этот документ. Он мне несколько раз намекал, что кнутом обуха не перешибешь, поэтому я не был уверен в его смелости, хотя нужно признать, что такой шаг был рискованным – как-никак я шагал через голову московского непосредственного начальства. Но, прежде чем отсылать документ в Москву, я его показал командующему Балтийским флотом и первому секретарю Калининградского обкома партии – члену Военного совета. Они внимательно прочли мою докладную записку и пожелали успеха в нужном начинании: не отговаривали, но и не обещали поддержки в случае потребности. К сожалению, эти люди были слепыми рабами навязанных сверху директив – боялись за свои высокие должности.

– Документ вы отправили в Москву сразу после этого разговора или еще накапливали материал?

– Сразу, так как там было полно доводов в защиту нашего флота, – он умышленно растянул это слово, будто подчеркивая гордость и справедливость того, что им было сделано несколько десятилетий назад.

– А потом?

– А потом включился счетчик времени, и я стал считать дни в ожидании звонка из столицы.

– И все же непонятна трусливая позиция командующего Балтфлотом – вам пожелал успеха, а сам в кусты.

– Если честно, я не сильно и переубеждал. Никакие рассуждения не в состоянии наставить человека на путь, по которому он не хочет идти. Люди не хотят думать, перестают размышлять, когда за них кто-то делает эту работу. Я же был раскован в своих раздумьях, потому что их базой были объективные материалы широкого круга оперативного состава, прекрасно знающего обстановку в курируемых частях. По-моему, а я такого мнения придерживался всегда, мы истинно свободны лишь тогда, когда сохраняем способность рассуждать самостоятельно…

Время бежало быстро, потому что Николай Кириллович рассказывал настолько интересно, что хотелось его слушать и слушать. Помогал диктофон.

Со слов Мозгова, через неделю раздался звонок по ВЧ.

– Я поднял трубку и услышал голос Шелепина, сообщившего, что он получил мою докладную записку. Он поинтересовался, все ли в ней правильно. Ответ мой был краток: я лично отвечаю за каждую букву, за каждый факт, потому что любой из них выверен через несколько источников.

Председатель КГБ тут же сообщил, что в таком случае он направляет документ в Политбюро, а мне приказал быть готовым по вызову прибыть в Москву. Через неделю по звонку я и командующий флотом А.Е. Орел вылетели в столицу. Поселились мы в престижной гостинице «Метрополь». Не успели еще разместиться, как последовал телефонный звонок от начальника Главного морского штаба, приказавшего нам с командующим прибыть к нему. Я понял задумку – ожидаются психологический накат, моральная торпедная атака. Так оно и вышло. В штаб с Орлом шли молча. Командующий совсем не соответствовал своей фамилии. Он скорее походил на мокрую курицу или проштрафившегося пацана, который разбил мячом соседское окно.

– Мне тоже неприятно докладывать вашему непосредственному начальнику, – ответил я ему.

– Зачем ты затеял всю эту возню? Зачем?! Сколько драгоценного времени она отняла у нас, я не говорю уже о нервах и вообще о потерянном здоровье. Тебе легко… а с меня три шкуры сдерут, – бубнил под нос потеющий командующий флотом, тяжело переставляя тяжелые, словно налитые свинцом ноги.

– Давайте вместе переубеждать начштаба, чего бояться?

Нет, Орел не проронил ни слова в защиту разумных доводов моей докладной записки. Более того, в беседе со вторым лицом в ВМФ СССР он свернулся ежиком, вобрав голову в плечи. Мне пришлось одному отстаивать точку зрения о снижении боеготовности флота.

Начштаба упирался рогом, не соглашался с доводами, а потом рявкнул:

– Ну что, товарищ Мозгов, выходит, контрразведчики лучше знают обстановку на флоте, чем флотоводцы? Вы много на себя берете! Вы что, подвергаете сомнению правильность решения инстанции и самого Никиты Сергеевича?

Я ему ответил так:

– Первый секретарь не мог дойти до такой глупости, чтобы отдать распоряжение на уничтожение тех средств, которые могут не один год послужить Родине и флоту.

И тут хозяин кабинета взорвался:

– Значит, вы считаете, что Главком и я растиражировали эту глупость?

Я спокойно заметил, что вот с этой глупостью на Политбюро и разберемся.

Начштаба после моих слов резко поднялся из кресла и, сделав вид, что говорить уже не о чем, практически указал мне на дверь, а Орлу приказал остаться…

У меня было свободное время, и я отправился в морской отдел военной контрразведки на Лубянку. Встретил меня его начальник капитан 1-го ранга Шилин, который своего курирующего поддерживал в этом начинании. Увиделся я и с генералом Гуськовым – начальником военной контрразведки. Беседа получилась недолгой. Он с первых слов открыто дистанцировался от возникшей ситуации и заявил мне, что в период заседания Политбюро его не будет в Москве, так как запланировал выехать на подведение итогов работы в один из военных округов. Мне стало ясно, что Гуськов оберегает свое реноме, оставляя за собой право и свободу сделать соответствующие оргвыводы.

На следующий день, как я и предполагал, меня ждала чиновничья голгофа. Я пораньше отправился на Старую площадь. Заседание проходило в кабинете члена партийного ареопага Фрола Романовича Козлова. Пройдя через КПП, я вскоре оказался в просторном кабинете члена Политбюро.

Умостившись в кресле, я решил понаблюдать за «небожителями». Скоро стали прибывать министры, начальники главков, крупные военные деятели, среди которых я увидел Маршала Советского Союза, министра обороны СССР Малиновского и Главкома ВМФ адмирала флота Горшкова. Министр обороны прошел в зал заседания с гордо поднятой головой, ни на кого не глядя и ни с кем не поздоровавшись. Главком скользнул по мне безразличным, даже, я бы сказал, колючим взглядом и, тоже не поздоровавшись, хотя мы друг друга знали, проследовал за своим начальником. Как только большое начальство расселось, Козлов обратился ко мне и предложил место за общим столом, а затем объявил повестку заседания и дал мне всего десять минут на доклад. Я встал, волнение сразу же подавил и принялся излагать основные тезисы докладной записки.

Малиновский глядел на меня сурово. Сдвинутые к переносице густые черные брови делали лицо маршала неподвижным. Создавалось впечатление, что он специально надувается, а потому краснеет. Как только я задевал за живое, он резко опускал подбородок и колючим, холодным взглядом скользил по неприятным доводам копии ненавистной ему записки, лежащей на столе прямо перед ним.

Прошло несколько минут и Малиновский, пользуясь своим положением, бестактно оборвал меня:

– Я считаю, что товарищ Мозгов взялся за дело, о котором имеет весьма смутное представление. Какой из него моряк? Он флота-то не знает, а рассуждает тут, понимаешь, как флотоводец.

Козлов сделал замечание маршалу и жестом осадил нарушителя регламента. Тогда и я пошел в наступление и заявил министру, что Балтийскому флоту я отдал более двадцати лет службы в разных ипостасях, правда, не строевых, а контрразведывательных. Оберегая государственные секреты флота и оказывая командованию повседневную помощь в деле повышения боеготовности, дисциплины и уставного порядка, военные чекисты досконально знают флот, его техническое состояние, вооружение и боевую выучку личного состава.

– Неужели вы считаете, что я бы пришел сюда с сырой информацией и забивал бы вам голову чепухой? – сказал я. – Эти данные не один раз перепроверены не только оперативниками, но и в первую очередь флотскими офицерами, серьезно относящимися к результатам «организационных мероприятий» (именно так называлась затея Кремля).

Малиновский бросил недовольный взгляд на Горшкова, который тут же по-черепашьи втянул крупную голову на короткой шее в плечи, отчего сделался, как мне тогда показалось, каким-то жалким и не соответствующим такой высокой должности.