Текст книги "Давай займемся любовью"

Я говорил порывисто, с воодушевлением, и похоже, моя творческая глюка хоть как-то, но перенеслась в технического, вяло реагирующего на наркотическую дурь Ромика. Он задумался и даже рукав свитера не стал вырывать из моих судорожно сжатых пальцев.

– Черная цементная розочка… – наконец произнес он с сомнением, в котором все же слабо забрезжила надежда.

– Так ее раскрасить можно, – внес Леха лепту в план нашего общего спасения.

– Я раскрашу, – вызвался я. – Я же из Строгановки, я же живописец… Ты вообще мои работы видел? Для меня цветок раскрасить – просто тьфу, плевое дело. Только в салатовый цвет неохота. Хотелось бы поярче, так мне мой художественный вкус подсказывает.

– Вообще-то у меня есть в машине какая-то краска, желтая вроде. Да и цемента немного есть, – начал согласовывать Ромик наши творческие планы с реальным сортирным проектом.

– Ну, чего, давай я к машине сгоняю? – предложил Леха. – Слепим розочку, закрасим, и все будет в ажуре.

– А сможете?

– А то… – развел Леха руками, развеивая последние сомнения бригадира.

Пока Леха бегал к машине, я продолжал напряженно думать. Алла Борисовна уже три раза отмотала кассету, но мы ее любили, поставили по четвертому заходу.

– Слушай, – наконец промолвил я. – Не получится, наверное, розочка. Сложный слишком цветок. Ну как мы полураскрывшийся бутон изготовим? Даже Леха со своим скульптурным образованием не справится. К тому же у тебя только желтая краска. А желтое не очень к розочке подходит. Давай лучше ромашку изобразим. Полевой цветок, простой, неброский, но сколько в нем чистой, непорочной эстетики. Как раз на дно унитаза сгодится.

– Да делайте что хотите, – махнул рукой Ромик и вышел из сортира. Видно, масляных паров даже ему хватило с избытком.

И снова работа закипела. Цемент оказался, конечно, не скульптурной глиной, даже не пластилином, но мы с Лехой все же кое-как ромашку смастерили – я же говорю: простой цветок, без выпендрежа, – лепестки, тычинки посередине, ну и главное, стебелек, конечно, даже пару листочков приделали – для них как раз салатовая краска хоть и с натяжкой, но подошла.

В общем, получилось как на детсадовском рисунке, незамысловато, но искренне, даже трогательно. А главное, мы работали с воодушевлением и внутренним задором, можно сказать, не жалея себя.

– Ну чего, может, подпись внизу поставим? – предложил совсем зарвавшийся Леха. Мы, конечно, посмеялись, настроение у нас, ясное дело, заметно улучшилось, но от идеи подписей отказались.

– Да нет, как-то неохота, чтобы на мою фамилию все это сверху лилось и валилось, что обычно в унитазы валится. – И мы снова посмеялись, потому что хорошая масляная краска в правильной дозировке делает тебя не только творчески отточенным, но и повышенно смешливым.

Когда Ромик наконец осмотрел наше художественное усилие, он покачал головой и сообщил лишь:

– Ну, вы даете!

Мы так и не поняли, восхищен ли он нами или, наоборот, разочарован. Он снова поглядел внутрь, покачал головой.

– Да, такого еще не было. Мы первые… – снова поглядел вниз. – Ладно, пойду ваше произведение хозяйке продавать. Глядишь, купит.

Он ссутулил свою натруженную тяжелым сантехническим трудом спину и шаркающим шагом утомленного работяги потопал на кухню.

Когда Зина ввалилась в тесное, промасленное помещение, мы с Лехой молча стояли, вглядываясь в собственное произведение на дне белого, как снег за окном, унитаза.

Причем вглядывались мы внимательно, серьезно, не без критики (читай, самокритики). Лехина левая ладонь нервно потирала немного запачканный краской подбородок.

– А что, если побольше интенсивности в желтый добавить? – задался он вечным для всех живописцев вопросом. – Как у Климта, например? – предложил он, не обращая никакого внимания на полностью ошалевшую Зину. Даже головы к ней не повернул, так и продолжал глазеть вниз, на свое нетленное унитазное искусство.

– Да нет, не думаю, – покачал головой я. – Помнишь, как у Ван Гога в подсолнухах… – заметил я, сам до конца не зная, что нужно помнить в «Подсолнухах».

– Думаешь, вторично будет после Ван Гога? – поднял на меня глаза Леха.

– Ну да, пропадет оригинальность. Мы же не копию здесь лепим, мы же свое, Лех, индивидуальное творим.

Леха подумал, снова потер подбородок, но уже не так нервно, и согласился. И мы наконец перевели свои взгляды с унитаза на Зинаиду.

Видимо, начальное ее состояние – полный, коматозный столбняк – стало понемногу отходить, она вглядывалась в невинный цветочек и не могла оторваться. Ее застопорившийся взгляд трудно было разгадать, и получалось, что ждать от нее можно всего, чего угодно, – от бурного восторга до вопля безумного отчаяния. Мы с Лехой на всякий случай попятились поближе к выходу, судя по всему, Зинаида была женщина бойкая, возможно, даже горячая.

Но тут послышался сипловатый голос бригадира:

– Гляди-ка, Зин, как ты ребятам по сердцу пришлась. Обычно они такого не делают, знаешь, на каждый унитаз свое творчество тратить… себя не хватит. Но ты их, Зин, видать, проняла, вдохновила. Это мода такая в Штатах сейчас, до нас едва доходит только, узоры внутри унитаза применять. Но там, сама знаешь, у них на конвейере все штампуют, массовое искусство, а вот так, чтобы художник своими руками, от души, такое дорогого стоит. – При слове «дорогого» Ромик выжидательно взглянул на хозяйку. Но, не определив по внешнему виду ее настроения, добавил романтично: – Красота-то какая! Прям как на природе, как в поле, сразу присесть хочется.

И вдруг Зина просияла. Нет, правда, как будто солнце между грозовых туч сверкнуло. И оказалось, что она очень благодарная женщина, во всяком случае, на словах.

– Ой, мальчики, – затараторила она, словно девочка, – вот молодцы, красота-то какая! – Похоже было, что она и вправду расчувствовалась не на шутку и сейчас бросится целовать либо меня, либо Леху. Лучше бы Леху, конечно. – Ой, я такого и не видала никогда, надо же. В Штатах, говорите, в моде…

Она еще говорила и о красоте, и об оригинальности, и как ей сильно по сердцу искусство, что она вообще на него падкая, вон у нее в спальне репродукция кого-то там висит, и настенные календари она тоже покупает, если на них живопись какая изображена, особенно цветы. Она бы еще щебетала и щебетала, но я ее отвлек:

– Мы сначала розочку хотели изваять, но потом подумали, что композиция у вас тут динамичная ожидается. – Я видел, что Зинаида не очень вникает в мои специфические живописные термины. Что требуется ей пояснить: – Ну, мы же здесь не со статичным полотном работаем, тут же совсем иная перспектива, объемная, так сказать. В смысле, что композиция постоянно будет меняться в зависимости от каждого, конкретного использования. И получается, что полевой цветок более расположен к динамике. К динамике цвета, да и к общей возможной барельефности. Смягчать он будет барельефность. К тому же…

Я еще подробнее объяснил бы Зине динамику композиции, но вдруг кто-то дернул меня за рукав, резко, властно, я аж пошатнулся. Пришлось прервать мысль, обернуться, бригадир скалился и скрежетал на меня зубами, выпячивал злобные глазенки из-под прозрачных очков.

Ну, я и заткнулся, в конце концов, художник не обязан разъяснять плебсу все свои завуалированные идеи. Этому еще Анна Ахматова учила молодого Иосифа Бродского. Хотя в те дремучие времена про Бродского лучше было вслух не упоминать, особенно в кругу незнакомых людей.

– Ну да, ну да, – кивала в ответ Зинаида, не сводя глаз с нежного полевого цветка. Но Ромик вернул ее на землю.

– Надо бы прибавить, Зин. По десятке хотя бы, ребята ведь так постарались для тебя.

Конечно, она могла возразить, мол, в начальную смету искусство не входило, мол, она ничего такого не заказывала. Но возражать Зина не стала, видимо, действительно на искусство падкая была и денег на него не жалела.

– О чем речь, мальчики, – легко согласилась она. А потом добавила радушно: – Ну что, теперь по сто грамм? Я уже все приготовила. И борщик, и котлетки с картошечкой.

– Правильно, теперь самое время по сто, – с энтузиазмом согласился Леха, и мы поочередно заглянули в соседнюю, тоже тесную комнатку вымыть натруженные руки.

На кухне смачно пахло едой, было чисто и светло – лампочка здесь светила не одна, как на нашем рабочем участке, а целых три. Посередине стола между расставленных тарелок и ложек возвышалась запотевшая бутылка «Пшеничной», видимо, прямо из морозилки.

Ромик сразу прикрыл свою рюмку ладонью.

– Ты чего это, Роман, не будешь, что ли? – удивилась Зинаида.

– Нельзя мне, – сипло отказался бригадир.

– Чего это? – не поверила хозяйка.

Мы с Лехой с интересом ожидали, как же наш подозрительно непьющий сантехник объяснит дотошной хозяйке стоящий перед домом «Запорожец».

– Нельзя мне, – повторил бригадир, – в завязке я.

– Зашился, что ли? – вздохнула хозяйка с пониманием.

– Ага… Вроде того, – кивнул Роман.

А вот мы с Лехой выпили. И под борщик, и под картошечку, и за искусство, и особенно за скромные полевые цветы. И Зина выпила с нами, и подливала нам, и подливала себе.

Уже когда мы все втроем толкались в коридоре, натягивали на свои раздобревшие, осоловевшие тела верхнюю одежду, Зина, вернувшись в очередной раз из сортира, где в очередной раз любовалась нашим с Лехой творением, проговорила умиленно:

– Красота-то какая. Завтра девчонок позову, пусть полюбуются. Они наверняка тоже захотят, так я им твой, Ром, телефон дам?

– Ну да, ну да, – закивал бригадир, а потом предостерегающе поднял вверх указательный палец. – Только ты их предупреди, чтобы они не того, не пользовались покаместь произведением, – проговорил он скороговоркой и взялся за ручку входной двери.

– Почему? – не поняла Зина.

– Так оно высыхать семьдесят два часа будет, – пробурчал Ромик. – Если не дотерпите, смоется произведение полностью. Надо ему подсохнуть дать. – И он начал торопливо открывать дверь, в одной руке чемоданчик, в другой, ручка двери.

– А как же я? – растерялась Зинаида.

– Ну как-нибудь, – на ходу пробурчал бригадир. – Приспособь что-нибудь на пока.

– Что?! – уже кричала ему в спину хозяйка.

– Сама знаешь… Кастрюлю там или чего… – Ромик обернулся. – Только ничего в унитаз не спускай. Семьдесят два часа. А то размоешь искусство. Я тебя предупредил.

И мы ушли и оставили озабоченную Зину одну, наедине с подсыхающим вместе с масляной краской сортиром.

Пока «Запорожец» отогревался, мы сидели, нахохлившись, на промерзших сиденьях.

– Не уложились, – недовольно пробурчал Ромик. – Лишний час переработали. Все из-за вашего цветочка.

– Зато лишнюю десятку добыли, – оптимистично заметил Леха. – За неполных четыре часа заработали тридцать рублей. Блеск. Где еще столько добудешь?

– Да, – согласился Ромик, – ее подругам, как ни странно, ваш цветочек может понравиться. Тогда вообще, глядишь, карьеру можно будет раскрутить. – Мы все засмеялись, даже Ромик, хотя он и не пил ничего.

– Представляете, сколько в Москве унитазов, – проявил я деловую смекалку. – И никакой конкуренции.

Ромик закивал, мелко трясясь от смеха.

– Это вы вообще здорово придумали, с цветочком. Хотя в любом случае вы полные мудилы…

Напоминание про недавно разбитый унитаз привело к новому взрыву хохота. От него просто некуда было деться в маленьком, согревающемся от наших теплых тел, мелко дрожащем «Запорожце».

– Ромик, а зачем мы тебе понадобились? – подал чуть позже голос Леха с заднего сиденья. – Ты же сам этот сортир мог полностью обустроить. Ну и заработать втрое.

Вопрос был серьезный, и смех понемногу стих.

– Во-первых, с друзьями надо делиться, – разумно пояснил бригадир. – А потом, правильный подход в таком деле заключается в том, что самому все сделать невозможно, надо наемный труд использовать. Ленина с Марксом проходили?

– Значит, ты нас эксплуатировал? – спросил я.

– А вы что, не почувствовали? – поинтересовался знаток «Капитала».

И мы с Лехой, не сговариваясь, ответили одновременно, почти хором:

– Не-а, не почувствовали.

Бизнес с полевыми, расписными унитазами, кстати, так у нас и не получился. Зина на следующий вечер позвонила бригадиру и сообщила, что девчонки вчера не вытерпели все-таки. Всем, конечно, красота ваша понравилась, но они же выпили, сначала «Пшеничной», потом чайком побаловались, то да се, в общем, терпели, терпели и не удержались.

«Не могла же я для них для всех посуду приспособить, – оправдывалась хозяйка. – Вот цветок и смылся. И не только цветок, еще и лужа на полу образовалась. Такое ощущение, что стебелек течь дал».

«Я ж тебя предупреждал, что потечет, – проговорил Ромик. – Там у тебя ребята технологию импортную применили, чтобы все правильно вышло. А по технологии нельзя было пользоваться. Я ж тебя, Зин, предупреждал, семьдесят два часа. Но если ты, конечно, желаешь, чтобы они восстановили тебе красоту, позвони завтра, я с ребятами переговорю».

Но Зина не позвонила ни завтра, ни послезавтра, вообще никогда. Видимо, ее любовь к искусству имела все же разумный материальный предел.

– Ну что, куда вас отвезти? – спросил Ромик, когда «Запорожец» наконец разогрел свои застоявшиеся внутренности. – Могу на «кольце» выбросить, а могу на Маяковке. Я к Юльке сейчас поеду, мы с ней уже два дня не виделись.

Я, как известно, жил с родителями на Преображенке (вернее, за Преображенкой, на Открытом шоссе), а Леха где-то в Перове. Про Перово тогда ходила такая шутка, якобы там, в районном Дворце пионеров, висел большой, на весь вестибюль, плакат, на котором большими буквами был выведен короткий стишок:

 
Мы ребята из Перова
И живется нам…
Отлично.
 

Говорили, что за этот стишок директора Дворца пионеров сняли с работы. Леха утверждал, что плакат действительно висел, он его сам видел, когда школьником ходил в этот самый дворец заниматься в кружке «Юный биолог».

– Так куда вам? – повторил Ромик.

Но тут Леха перегнулся с заднего сиденья вперед, лицо его оказалось прямо между нашими, моим и Ромика.

– Мужики, есть идея! – воскликнул он воодушевленно. – У нас в университетской группе сегодня сэйшен. Вечеринка в смысле. Все собираются у Таньки Филиновой. Давайте завалимся туда.

Предложение, конечно, было соблазнительное, вечер хоть и катился к ночи, но по нашим ощущениям заканчиваться ему еще было рано. Но, с другой стороны, как-то неловко заваливаться на чужой праздник, на который нас к тому же никто не звал.

– Вот я вас и зову, – возразил Леха. – А чего, все нормально, бутылка у нас есть, так что придем не с пустыми руками. А потом, у нас девчонок куча, а ребят всегда не хватает, они только рады будут.

– Симпатичные девчонки-то? – задал я самый важный вопрос.

– Есть и симпатичные, – заверил меня Леха.

– Ну чего, поедем? – спросил я Ромика, но он заколебался.

– Я Юльке обещал. Она и так ждет, я уже час как должен был быть у нее.

– А ты позвони, скажи, что сегодня не получится, скажи, что с ремонтом у Зины задерживаешься. Ведь мы запросто могли задержаться, если бы не ромашку, а розочку стали из цемента вылепливать.

– Да нет, я ее не обманываю. Мы с ней договорились с самого начала, что не обманываем друг друга, даже в мелочах. Принцип такой. А иначе зачем все это надо?

Я покачал головой, случай, конечно, был тяжелый, неподъемный был случай.

– А можно, я ее с собой возьму? – задал Ромик неожиданный вопрос.

Даже Леха не сразу ответил.

– Да ты что, старик, – вмешался я, – совсем, что ли, крыша поехала? Ты чего, полностью зациклился на ней? Леха же сказал, что там много девчонок будет, все биологички к тому же.

– Биологини, – поправил меня Леха.

– Да не понимаете вы ни хрена. – Ромик хотел было махнуть рукой, но в «Запорожце» особенно не размахнешься, и рука повисла на руле. – Я целый день у станка простоял. Вернее, у разных станков. Утром несколько часов программу для кафедры писал – раз станок. Потом для девок наших семинар проводил – два. А до этого, кстати, я час к семинару готовился. У Зины с вами намучился – три. Да и кроме того, еще кучу дел переделал, даже перечислять нет смысла. И так почти каждый день. Нет у меня сил на любовные приключения. Мне бы отдохнуть, привал сделать. Потому что завтра снова в бой. Как там у поэта, покой нам только снится, – процитировал недавний бригадир, и мы с Лехой переглянулись, в цитировании стихотворных строк Ромик ранее замечен не был.

– Зачем все в одну кучу валить? – возмутился я. – Девчонки – это же не работа. Они, наоборот, только подзаряжают. А ты в Тулу со своим самоваром собрался.

Но Ромик только махнул рукой, мы не в первый раз подобный разговор заводили.

– Кстати, о Туле, – теперь Ромик повернулся к Лехе. – А где вечеринка-то?

– Географически? – переспросил Леха.

– Географически, – кивнул верный своей даме сердца рыцарь-сантехник.

– Недалеко от Патриарших.

– Патриаршие – это удобно, – задумался Ромик. – Так как, Лех, можно с Юлькой туда?

– Ну да, кому она помешает, – великодушно разрешил Леха.

– Тогда смотрите, я иду звонить Юльке, мы ее подождем на Пушкинской. А пока она едет, зайдем в «Елисей», подкупим чего-нибудь, тортик или еще чего.

– У нас же бутылка есть, – не понял про тортик Леха.

– Не жмотись, Лех, на четверых одна бутылка… Несерьезно. Надо докупить, – отрезал бригадир и разом закончил прения.

«Запорожец», задавшись точным направлением, двинулся по заметенному снегом двору, покрутился между домами, кряхтя, как бы сомневаясь, а надо ли, выкатил на Краснопресненскую улицу. Даже в неплотной шеренге осторожных на скользкой дороге машин он катился как-то неуверенно, едва удерживаясь на своих четырех.

– Знаете анекдот? – спросил Ромик с водительского места. – Мужик стоит под деревом, а на дереве в ветвях «Запорожец» висит. Мент подходит, интересуется, что произошло, а мужик ему в ответ: «Знал, что машина дерьмо. Но вот что собак боится…»

Мы посмеялись, потом Ромик снова спросил:

– А где на Патриарших?

– Чего? – не понял перехода Леха.

– Где твоя биологическая хозяйка на Патриарших живет? На какой улице?

– А-а, Танька-то? Да она не моя. И даже не биологическая. Она, по-моему, в педике учится, не то в Крупской, не то в другом, как его… Она с нашей Светкой Мещеряковой дружит, вот мы у нее регулярно вечеринки и устраиваем. Праздники, Новый год, да и просто так.

– А чего она, одна живет? – не отставал Ромик.

– Ну да, вроде того. У нее отец военный, полковник, кажется, точно не знаю. Служит далеко, где-то на периферии. То ли на юге, то ли на Дальнем Востоке. В общем, Танька одна живет в родительской квартире. Ей здесь скучно, выросла она не в Москве, подруг тут у нее нет, Светка только. Вот она к нам и присоседилась. Собирает у себя, квартиру предоставляет, кстати, с радостью, я же говорю, ей скучно одной.

– Не скучно, а одиноко, – поправил водитель, который, как выяснялось прямо на ходу, был не только мастеровит, но и проницателен. – Так где на Патриках, куда ехать-то?

– В переулке каком-то, – ответил Леха. – Название я забыл, но визуально помню, так что найдем.

Елисеевский был забит до отказа, не протолкнуться – очереди в кассу, очереди к прилавку, тогда все магазины были забиты, а «Елисей» больше других. Шумно, тесно, тела натыкаются на тела, пальто трутся о шубы, куртки о дубленки.

– Слушай, а на хрена нам тортик? – снова взбунтовался Леха. – Если уж покупать, так лучше вторую бутылку.

Я задумался. В принципе Леха говорил дело – что нам тортик? Но, с другой стороны, он ведь сам предупредил, что на вечеринке много девчонок будет.

– Ты же сам сказал, что там девчонки будут, – напомнил я компаньону. – Получается, что без тортика никак нельзя.

– Наоборот, раз там много девок, значит, выпивки будет мало, – возразил Леха, но потом сразу нашел компромисс: – Давай тогда и на тортик и на бутылку скинемся, бригадир ведь наказал не жмотиться.

Бригадир, кстати, сидел в машине, поджидал спешащую к нам Юлию.

Так мы с Лехой и разошлись по разным отделам – я в кондитерский, Леха, естественно, в винно-водочный.

В те далекие советские времена закупиться было делом непростым – требовались выдержка, терпение, а иногда и грубая физическая сила. Но это Лехе в винно-водочном. А в кондитерском купля-продажа происходила по большей части пристойно, обходилось без хулиганства, граждане (в основном гражданки) худо-бедно очередь соблюдали, разве что ногу могли отдавить, но тоже не нарочно, а в связи с давкой и общим столпотворением.

Как это ни звучит извращенно, но очереди, в тех редких случаях, когда я к ним пристраивался, меня развлекали. Я любил глазеть на людей, подсматривать за ними, подслушивать их разговоры – маленькие, частные кусочки чужой жизни, невольно выставленные напоказ.

Вот и сейчас, зажимая в кулаке выбитый в кассе чек, я прислушивался к негромкому голосу женщины – еще совсем не старой, даже можно сказать, интересной, но усталой, какой-то замученной, побитой жизнью, казалось, надломленной ею. Тогда много встречалось таких женщин. Вообще век женской молодости был недолог – тяжелая работа, потом часами в очередях, потом домой с тяжелыми сумками, к плите, дети, стирка, глажка, битком набитый транспорт – ни времени, ни сил, ни денег на себя. Хорошо еще, если муж какую-никакую зарплату приносил, с детьми помогал. А если не помогал, если пил, если вообще мужа не было? Ведь в каждой четвертой семье не было.

Вот и стоящая впереди женщина наверняка обходилась без мужа. Пришел я к такому выводу, наблюдая за ее сыном – крупным подростком с одутловатым бледным лицом, в черном, не по возрасту солидном, слишком длинном пальто с небольшим каракулевым воротником. Лет ему было тринадцать или четырнадцать, а может, и все пятнадцать.

Есть такие мальчики, по которым сразу видно, что они растут без отца, слишком пропитаны они женской заботой, чересчур тепличной, мягкой, чересчур бережливой. Ведь матери полагают, что чем больше любви, заботы и ласки они выплеснут на сына, тем более счастливым тот вырастет. К сожалению, они ошибаются. Все должно быть сбалансированно, и твердая мужская рука ребенку нужна не меньше, чем нежная материнская.

– Ну что, какой торт сегодня возьмем? – спросила мать сына, голос у нее оказался мягким, интеллигентным, он подходил к ее усталому, серому лицу, в котором еще можно было отыскать следы былой привлекательности. – Может быть, «Юбилейный»?

– Нет мам, «Юбилейный» мы две недели назад покупали. В нем клубничная начинка, а сверху безе, помнишь, слишком сухое, – ответил сын таким же спокойным, мягким голосом.

– Тогда, может быть, «Лебедушку»? – Она указала куда-то на витрину. – Мы его брали в декабре, у него сверху две розочки, а тесто слоеное, пропитанное ванильным кремом.

– Я помню, – подтвердил мальчик, – крем был жирный, в него шоколад молочный добавлен. А сверху он был посыпан…

И вот так минут пятнадцать, пока тянулась очередь. Со знанием дела, кулинарной терминологии, даже, похоже, с пониманием процесса изготовления. И в то же время – рассудительно, мягко, спокойно, даже любовно. Так обычно обсуждают полюбившуюся книгу или запавший в душу кинофильм или спектакль.

Я наблюдал за ними и думал, что их сегодня вечером ожидает праздник, тоже тихий, спокойный, размеренный, пропитанный любовью, как слоеный торт кремом. Я представил, как они придут вдвоем домой, разденутся, чинно, не спеша, поставят на огонь чайник, накроют стол скатертью, достанут праздничные чашки, аккуратно откроют коробку, медленно и бережно разрежут вожделенный торт, разложат по блюдечкам. Потом начнут есть, не спеша, каждый свой кусочек, запивая чаем, обсуждать достоинства торта, наслаждаться его вкусом, радоваться, делиться радостью. А потом сложат оставшуюся половину обратно в коробку и поставят в холодильник, и будут есть по кусочку каждый вечер в течение недели. А через неделю снова пойдут в «Елисей», снова будут стоять в очереди и обсуждать, какой именно торт купить на сей раз.

Я поглядывал на них украдкой, вслушивался в их неспешный, обстоятельный разговор и удивлялся – как сильно может отличаться уклад жизни, какой разной бывает радость.

Вот мне, например, были безразличны все торты мира, никаких чувств они у меня не вызывали – дадите кусок, я его проглочу, конечно, но не замечу ни розочек, ни прослоек, ни пропиток, ни начинок. Я и самого куска скорей всего не замечу.

Точно так же и моя жизнь не требовала размеренности, ей были чужды рутина и бытовая повседневность. Она расцветала на непредвиденности, на беспокойном ожидании, на плотной насыщенности событиями. Именно они, события, расцвечивали жизнь, наполняли ее – незапланированные, непросчитанные, поджидающие каждый день, каждую минуту, когда их уже и не положено ожидать. Я купался в них, питался их заряженной энергией, пил их забродившую хмельную амброзию.

Я протянул чек продавщице, тоже усталой от непрерывной суматохи, но все же с подкрашенными губами, в белой накрахмаленной фирменной наколке.

– Мне торт за два семьдесят пять, – попросил я.

– Какой вам? У нас два разных торта за два семьдесят пять, – устало проговорила она.

Я не знал, мне было все равно.

– Милая девушка, – обратился я к немолодой, измученной женщине, весь день простоявшей за прилавком, – сделайте одолжение, выберите за меня. Тот, который вы сами любите больше всего.

Я думал, она улыбнется, ну хоть слегка. Но она лишь повернулась к стопкам коробок, подхватила одну, хлопнула на прилавок, приоткрыла на мгновение, тут же перехватила поперек веревкой и уже обращалась к следующему, стоящему за мной покупателю.

Леху я встретил у отдела бакалеи, он тоже уже отоварился, причем даже не одной бутылкой, а двумя.

– На хрена ты две купил? – удивился я.

– Да пусть будет, раз уж в очереди отстоял. Вдруг не хватит? – предположил запасливый Леха, но я только пожал плечами.

– Сколько с меня? – задал я вопрос про деньги, потому что Лехина покупка по стоимости явно перевешивала мою.

– А сколько торт стоил? – в свою очередь поинтересовался Леха.

Затем он быстренько подсчитал сумму. Получалось, что если делить на троих, то я ему был должен всего рубль. После сегодняшней Зинаиды денег было практически бессчетно, и я полез в карман.

– У тебя что-то вывалилось. – Леха нагнулся, поднял листочек, он, наверное, выпал, когда я доставал деньги.

Листочек был исписан синими чернилами, я взглянул на него не с меньшим, чем Леха, интересом. Какой-то телефонный номер, ниже чужой рукой аккуратным почерком выведено «Мила Гессина».

– Кто такая? – поинтересовался товарищ, протягивая мне бумажку одной рукой, а другой крепко прижимая к телу бутылки.

– Да с девушкой сегодня утром в лесу познакомился. На лыжах катался и познакомился. Надо же, я и забыл про нее.

Я засунул бумажку обратно в карман, и мы двинулись в темнеющий за стеклянной дверью вечер.

– К Гессину имеет отношение? – спросил Леха на ходу.

– К какому Гессину? – Я не знал ни одного Гессина.

– Как же, академику Гессину, кардиологу.

– Откуда я знаю. Вряд ли, мало, что ли, Гессиных в Москве. Вот музыкантша, например, была, училище ее именем названо.

– У той фамилия Гнесина, – поправил всезнающий Леха.

– Ну, извини, запутался я. – И я налег телом на тяжелую, упирающуюся дверь.

Юлька уже сидела в «Запорожце» и, конечно же, на моем переднем сиденье, потому что в мире Ромика она занимала самый высокий приоритет. Впрочем, ей пришлось вылезти, пропустить нас – в «Запорожец» можно было пробраться только через две передние дверцы, и обе маленькие.

Вообще, любой, увидев Юльку впервые, мог подумать, что либо попал на небеса, либо встретил спустившегося на землю ангела. Белокурые локоны, синие, залитые святой невинностью глаза, взгляд, исполненный смирения, всепрощения, понимания. Легкая стройная фигурка – в ней во всей проступала воздушность, чистота незамутненной лазури. Такой женщине хотелось довериться, открыть душу, а взамен обрести покой и частицу глубокой, уходящей в поднебесье синевы.

В принципе они с Ромиком попадали под статус жениха и невесты – тогда любая пара, встречающаяся два года, уже автоматически считалась обрученной.

Сначала мы доехали до Патриков, Леха ориентировался, ведя свой топографический отсчет только от пруда, от левого его, покрытого ледяной коркой бережка. Поэтому сначала мы покружили по соседним переулочкам и в результате остановились в заснеженном, как и все вокруг, и оттого казавшемся особенно одичавшим дворе. Было кромешно темно, на фоне черного неба громоздились лишь еще более одинокие, запущенные силуэты соседних домов. Все они разной высоты, разных скошенных тупо-образных форм окружали даже сейчас, ночью, полотняный от засилья снега двор, наступали на него, грозились затоптать, раздавить.

Но нас пустынная скованность двора не смутила, мы бодро вылезли из «Запорожца», беспечный скрип подмятого ботинками снега наполнил уютом самые дальние уголки дворового колодца. Легко поддалась парадная дверь, мы влетели в подъезд, вскарабкались на второй этаж, остановились у обитой коричневой клеенкой двери – из-за нее сочился разнобойный, разноголосый шум вечеринки и растекался по немытому кафельному полу лестничной площадки.

Леха позвонил, потом глухо постучал кулаком в дерматин, снова позвонил, обернулся к нам троим, жавшимся стеснительно позади, подбадривающе улыбнулся. Наконец дверь отворилась, из проема хлынул сконцентрированный, разгоряченный полумрак, но тут же, столкнувшись с электрической желтизной тусклой казенной лампочки, заспорил с ней, чуть отстранился, отступил внутрь квартиры, выделив стройную девушку в обтягивающей черной водолазке, в узкой, облегающей юбке, в туфельках на невысоких каблуках.

Черное удивительно шло к ее светлому личику – милая улыбка, бледная кожа, челка прямых светлых волос прикрывает лоб, толстая недлинная коса перекинута через узкое, чуть выдающееся вперед плечо. В принципе в ней не было ничего особенного – обычная девушка, таких каждый день десятками встречаешь на улице. Но то ли это кокетливо выдвинутое вперед плечико, то ли пушистый кончик косы, который она инстинктивно теребила длинными, бледными пальчиками… А возможно, резко отточенная обтягивающей материей высокая, слишком рельефно вырезанная на черном грудь – но что-то меня шарахнуло, несильно, не выбив из колеи, но все же ощутимо. Какая-то простая, невинная девичья прелесть – в общем-то, банальная, много раз описанная, изображенная, растиражированная многосерийными телевизионными фильмами.

И все же что-то, непонятной природы передающийся по воздуху импульс, не регистрируемый приборами заряд врезался и проскочил между ней и мной. Правда, к сожалению, только в одну, в мою сторону… Так как девушка, похоже, даже и не заметила меня за спиной улыбающегося Лехи.

– Танька, – обнял он ее, предварительно вытянув из карманов куртки бутылки, зажимая их в кулаках, по одной в каждом, как гранаты, готовые к боевому метанию. – А я к тебе друзей привел. Тосик, Ромик, Юля. У Тосика тортик.