Текст книги "Одинокие мальчики"

Приступаем к выборам старосты… Есть предложения у класса? Она продолжала: – Мы уже выбрали звеньевых, санитарный патруль (пусть дети тоже со вшами борются, а то просто невозможно. В класс войти часто нельзя, так воняет керосином. Всё будет помощь!) Так вот, спохватилась учительница:

– Есть предложения?

Она обвела класс усталым взглядом. Дети равнодушно молчали.

– Тогда я предлагаю, как и весь педсовет, выбрать Эрику Шустерову. Кто за? А ты, Миша, что, против? – спросила она здоровенного второгодника, сидевшего на самой задней парте. Он был выше всех и парту ему поставили самую большую. Позади колонки, чтобы не мешал.

Мишка кивнул: – Ага! Я против!

– А почему же ты против? – вкрадчиво спросила историчка и по-кошачьи пошла к нему как-то странно вытянув шею, как-будто хотела его лучше рассмотреть. Он встал и исподлобья смотрел на приближающуюся учительницу. Его ярко зеленые глаза потемнели и на лбу выступили капельки пота. Он выкрикнул:

– Её нельзя никуда избирать! У неё отец немец! Вот! – и он стал размахивать измятым треугольным конвертом, вытащенным из нагрудного кармана немыслимо старого пиджака. – Вот! Эта фашистка подколодна!!

– Да, – говорила мама. – Да! Мой муж и отец моих девочек немец по национальности и чешский коммунист. Он родился и вырос в Судетской области – это западная часть Чехии, населенная немцами. Мы с ним встретились в Москве еще в 1931 году, когда он работал для Коминтерна, а я училась в Медицинском. Он сейчас в армии и работает на радиостанции «Свободная Германия», у него два боевых ордена и два ранения. Он всегда на передовой! И я не позволю! Я этого так не оставлю!

…Кончилось это тем, что Мишку на педсовете отчислили за неинтернациональное поведение. На педсовете он молчал, а его мать прижималал к глазам платок. Выходя из школы внешне тихий Мишка вдруг заорал:

– Я эту фашистку зарежу! Убью!

В самый первый раз Эрика увидела его сразу. А он еще её не видел. Мишкина маленькая (а в классе такой здоровила!) фигурка маячила на противоположной стороне улицы. И хотя стекло в тамбуре было грязное, его было невозможно не узнать. Он стоял и смотрел на двери школы – куда же еще! Не на небо же! Странно, но она почувствовала его присутствие ещё в гардеробе. Какое-то странное беспокойство тогда овладело ею. Предчувствие чего-то неприятного пронзило её. Они вышли, как всегда, ватагой, как всегда создавая нарочно заторы в двойном тамбуре выхода. А как вышли, стали сразу же кутаться в свои пальтишки и курточки. А Галюха – она почему-то запомнила – никак не могла натянуть варежку… И тут все сразу увидели Мишку, медленно пересекающего запорошенную свежим снежком улицу и уже был на середине. До дверей, где они стояли, было уже всего метров пять и тут он выдернул из кармана ватника – а ватник был расстегнут и под ним была только тельняшка, предмет зависти мальчишек всей школы – сверкающеё тонкое трехугольное лезвие, всаженное в деревянную рукоятку. Девочки завизжали и бросились обратно к дверям. Эрика беспомощно оглянулась. Она осталась одна. Из-за застекленных дверей на неё смотрели расплющенные физиономии подружек с расширенными от ужаса глазами. Мишка оскалил зубы, что-то прошипел. Эрика почувствовала, как между лопаток побежапа холодная струйка пота. В животе стало жарко, а потом холодно. Но как Галюха втащила её в школу в памяти не осталось. Она только помнила, что она думала о том, что если нож тонкий и хорошо заточенный, то когда он воткнется ей в живот то больно не будет, как не было больно, когда она напоролась прошлым летом на острый и длинный гвоздь. Боль пришла потом и нога долго гноилась.

…Не узнать её было просто невозможно! Она лежала ничуть не изменившись, черная, словно замерзшая ворона (в прошлом году, говорили, была такая лютая зима, что птицы замерзали на лету и потом во всех дворах находили дохлых ворон.) Вот она ЕЁ ГАЛОША! Та самая! Красная стелька просвечивала сквозь намерзший лед. Только буквы Е не было видно, потому что она такого же цвета что и лед…

Всё, что случилось два месяца назад, она снова переживала заново: и свой безумный бег, и мужиков у коновязи, и пыхтенье Мишки позади и его мат, когда он падал, и её удар портфелем по его роже, и как она поскользнулась на длинной черной ледышке и завалилась на бок, и хватаясь за воздух, старалась сохранить равновесие. Она запомнила Мишкино лицо, и как кровь капала из его носа или еще откуда… Только у своего дома она обнаружила пропажу. А галоша так была нужна, потому что зима в разгаре и ни один валенок без галоши не выдержит. Пришлось маме заказать новые галоши у скорняка. Тот поклеил новую пару из старой автомобильной камеры. И такие они были удобные! Надел и резина плотно схватывает валенок. А скорняк, презрительно и осуждающе отвел мамину руку, раскрывшую ридикюль, чтобы расплатиться и пропыхтел:

– Бэз дэнег! Тэбэ бесплатна!

– Ну ладно, чего вспоминать! На часах 9: 45. Второй урок и еще несколько, и всё! Они уже уезжают! Может быть, даже послезавтра!

Но снова пережитый ужас охватил её. И чего это она решила, что все позади и Мишкины угрозы ничего не стоят! Тем более, что он подевался куда-то… Хорошо, что тогда не было ночью снегопада и она бежала по утрамбованной расчищенной дорожке… А говорили, что после той стычки Мишку в милицию забрали и отправили в детский дом, не то он к тетке уехал.

И не будет больше этой физкультуры в маленьком холодном зале, где валяются рваные медицинболы, висят ободранные канаты – подарок моряков! – и всегда пахнет потом… И не нужно одевать сатиновые штаны с резиночками, чтобы учиться делать пирамиды.

Учительница любила их стыдить, хрипя прокуренным голосом:

– Как же мы покажем школе наше лицо, если не будем уметь делать пирамиды?

– А там и не лицо главное…

Сидеть без Галюхи было значительно удобнее, чем вдвоем. Можно откинуться, развалиться. И ждать, когда, наконец, учительница литературы перейдет к самому главному. Месяц назад она объявила (и очень торжественным и даже загадочным голосом), что дирекция решила объявить конкурс в седьмых классах на лучшее сочинение на тему «Советские школьники помогают громить врага».

Поначалу она не думала ничего о сочинении, но очень любила читать, и всегда с радостью принималась писать сочинения, хотя это случалось довольно редко. Однако, когда она узнала, что пришло разрешение вернуться в Ленинград, что-то неожиданно вызвало её интерес к домашнему заданию. Она стала рыться в подшивках газет. Переворошила всё в школьной библиотеке. А специальные выпуски о подвигах допризывной молодежи знала почти наизусть. И вот она нашла удивительную статью о том, как подростки бежали на войну и совсем недавно, всего месяц назад и – надо же такое счастье! – оба были сибиряки и ехали в поездах, и где-то около Москвы их обнаружили и стали ловить и один из них сорвался и попал под колеса. Однако выжил, хотя и отдавило ему ноги… Когда стали их распрашивать, зачем они это сделали, то они отвечали, что боялись, что война без них кончится и хотели повоевать хоть немного.

И вот дошла очередь и до неё. Вера Ивановна рассказывала о каждом сочинении по алфавиту. Эрика была последняя. Она видела, как медленно, но неуклонно горка тетрадок приближается к поверхности стола, на котором лежит в самом низу её тетрадка в синей обложке, которую она сделала из куска обоев, найденного на чердаке. (Кто их оставил? Совсем были новые.) Учительница что-то говорила, говорила о каждом сочинении, но Эрика была мыслями далеко, и в то же время совсем рядом. Странное, ранее неизвестное чувство соперничества овладело ею. Ей очень хотелось, чтобы все хорошие слова, которые учительница произносила о каждом сочинении, были бы обращены только к ней! Кто же самый лучший? Кто?? Терзала её неотступная мысль. Кто?? Она себя не узнавала… Вообще-то школа была ей тоже безразлична, как и Галюхе. Только у неё не было никакого хозяйства. А просто было скучно и как-то временно. И этот старостат, когда нужно докладывать о всем, что произошло в классе тайком учительнице за закрытыми дверями… Ей все это было чуждо и неприятно. Скоро уедем и все это кончится – и зима, и голод, и война и эта школа…

Она уже начала подремывать, когда Вера Ивановна каким-то необычным высоким голосом сказала:

– А вот сочинение Эрики Шустеровой! Девочка нашла и описала такое необычное событие, такой необычный настоящий подвиг, который был совершен не в районе боевых действий, а в тылу. Подумать только, какая необычная яркая судьба выпала этому подростку, который потерял ноги, чтобы успеть на войну! Видно, что Эрика полюбила своего героя всем сердцем и очень ярко это описала. Подумать только, что это совершил простой мальчишка! И хотя Урал это не Сибирь – он почти наш земляк!

Она умолкла на какое-то мгновение, пожевала губами, поправила брошь и радостно проговорила:

– Все наши литераторы считают, что лучшее сочинение на-пи-са-но-о… (Какая длинная пауза!) Эрикой Шустеровой! В конце года ей будет вручена почетная грамота. (Когда же, – подумала Эрика. – Ведь не сегодня-завтра меня тут уже не будет. И сказала себе: – Пришлют и делов-то, – как правильно говорила Галюха.)

– Чего сияшь как блин? – спросил её шофер, открывая с трудом ржавую дверь автобуса.

Эрика не ответила. – Надо же! Лучшее сочинение! Так неожиданно! И они уезжают! Жаль расставаться со школой! Война заканчивается! А ведь если бы она была мальчишкой, то тоже могла бы побежать на фронт! Хорошо быть мальчишкой!

Она вышла из автобуса только потому что увидела, что в киоске торгуют семечками. Солнце так и светит!

Около киоска кто-то стоял на коленях с опущенной головой.

– Что это он там ищет? – подумала Эрика.

Перед человеком лежала ушанка, в которой было что-то блестящее.

– Уже наклюкался, – подумала Эрика и сделала шаг в сторону, чтобы обойти и подойти к окошечку. Тут мужик поднял голову и её подбросило. На неё смотрел Мишка. Его те же самые зеленые глаза, те же самые рыжие ресницы. Она перехватила портфель в правую руку, чтобы было поудобнее, если понадобится, садануть и закричала:

– Ну что, сучонок! Догони! Слабо?!

Но что-то вдруг её остановило. Наверно печальный, какой-то странный взгляд Мишки, у которого над рыжей бровью виднелся длинный розовый шрам.

– А чего он тут потерял? Она опустила глаза и увидела, что колени Мишки обтянуты черной кожей, а сам он сидит (или стоит?) на какой-то платформе с колесиками, рядом с которой лежат две деревяшки с ручками, похожие на сапожные щетки… Безногий!!

Эрика в ужасе стала медленно отходить от Мишки. Потом повернулась и побежала. Быстро остановилась, её словно осенило: Мишка… Мальчишка, бежавший на войну из Сибири… герой… отрезало ноги… лучшее сочинение…

…Она с трудом повернулась и, с немыслимыми усилиями переставляя ноги по залитой солнцем асфальтовой мостовой, стала двигаться назад к киоску… Но Мишки уже там не было и никто не видел, когда и куда он исчез.

Они уехали второго мая, а через неделю окончилась война. Когда они приехали в Ленинград, то оказалось, что их дом разбомбили. Они получили комнату в другом районе и Эрика так и не дождалась обещанной, грамоты. Да ей и не хотелось её иметь…

* * *

 
Не сесть рано утром в троллейбус,
Не сесть рано утром в трамвай.
Старухи везде.
Не болеют!
Качают старушьи права.
Старухи, старухи, старухи
Кричат, суетятся, ворчат…
Взвалили На них молодухи
Заботы, обеды, внучат…
И в летнем трамвае, и в зимнем
От них только крики и шум…
Но нет стариков между ними —
И помним мы все почему…
 

1975

Колонок

«Малахи-ит грюююн», – тихо тянул мальчик, вытягивая вперед нижнюю губу, как это делала всегда учительница немецкого языка.

– «Ю – ю – ю – у м л я – у – у т-з и – и – и л е н ы ы й, зи– и-лёны-ый. Грю-ю-юн малахитовый», – шептал мальчик поглаживая маленький тюбик, похожий на помятую свинцовую мушкетную пулю, уютно спящую до поры в початом патронташе коробочки-пенала с красками.

Он посмотрел на тусклую этикетку. На ней островерхими башенками (за которыми, конечно же, прятался средневековый городок, толпились средневековые буквы malachitgrün. Мальчик попробовал отвернуть пластмассовую крышечку. Крышка не поддавалась. – Давно открывалась, – понял мальчик и положил тюбик обратно в деревянную коробочку, где в отдельном гнезде лежали перевязанные красной ленточкой кисти с удивительно тонкими остриями, похожие на стрелы для арбалетов. И еще раз коробочка с тюбиками красок и кисточками показалась ему сумкой охотника или воина… Темнокоричневый цвет лакового покрытия был удивительно похож на коричневый кожаный патронташ, опоясывающий чучело медведя, выставленный в витрине магазина «СПОРТ-ОХОТА» на Литейном.

«Как он сказал? Колонковые кисти? Вечные, из шерстки маленького зверька, который водится только в Сибири и бить его нужно только зимой?»

На столе рядом с коробочкой лежала большая книга в зеленой суперобложке, испещренной зигзагообразными полосками.

«Малахитовая шкатулка» (Подарочное издание, большая редкость, дорога-яя-ужас!) Автор БАЖОВ. Цвет суперобложки и рамки на этикетке тюбика были одиноковыми – глубокий темнозеленый, за которым угадывались бесконечные таежные леса Урала, Сибири и дальше, дальше до Алтая и Приморья. Вечно зеленые хвойные чащобы с диковинным зверьем из шерсти которого можно сделать такие кисти…

Он шел по аллее Летнего Сада, держа портфель в правой руке. В одном из отделений портфеля лежал новенький альбом для рисования, остро заточенные карандаши и размягченная в керосине стирательная резинка. (Хотя он держал резинку в керосине несколько дней штамп с изображением белки так и не исчез.) Он давно хотел нарисовать какую-нибудь статую. Причем статуя должна быть где-нибудь в уединенном местечке, где его никто не увидит, потому что пока человеческие фигуры, а особенно лица в фас, у него еще плохо получались. Он знал, что стоит только сесть, раскрыть альбом и начать рисовать, как обязательно набегут пацаны, начнут смотреть и давать советы.

Было последнее воскресенье мая. Утро было удивительно мягкое, ветерок с Невы слегка прикасался к коже и осторожно поглаживал волосы. О прошедшем празднике напоминали еще не убранные красные фанерные буквы на воротах Сада – 9-е МАЯ.

Свернув на аллею, ведущую к Фонтанке он увидел спину странного мужчины, похожего в своей черной пелерине на мушкетера из голливудского боевика, который уже третий месяц не сходил с экранов. (После уроков так хорошо смотаться на трехчасовой и смотреть и смотреть!) Сходство было удивительным. Мужчина кроме того и вел себя как дуэлянт: он подпрыгивал, размахивая чем-то длинным вроде шпаги и, выбрасывал правую руку вперед, протыкая здоровенный белый предмет (мишень?), отставив левую руку, согнутую в локте под прямым углом. В левой руке он тоже что-то держал. У него были длинные черные волосы.

– Что же он такое делает? – заинтересовался мальчик..

Он подошел поближе и увидел в правой руке у мужчины длинную кисть, в левой палитру, белый предмет на скамейке – мольберт. И в массе хаотично вколотых в холст полотна цветных пятен уже угадывались контуры зданий на противоположной стороне реки и белый прогулочный катер, и длинное, белое, похожее на аиста облако.

– Ну чего стесняешься, – проговорил вдруг художник. – Подходи.

(Как он это меня заметил? – подумал мальчик.)

– Я художник, – сказал мужчина. – И вижу спиной. Иногда вижу то, что другие люди не видят. А иногда и мысли угадываю, которые другие скрывают. Тебя как зовут? А? Как?! Ну и меня также. Только еще с отчеством. (Прозвучало необыкновенно раздельно и странно-вызывающе: от-чест-вом.)

– А пришел-то рисовать? И, не дожидаясь ответа, сказал:

– Чего стоишь? Садись и давай.

Снова неожиданный выпад в сторону противника – мольберта. Завершающий удар, прямо в сердце… Всё! Конец!

– Теперь пожалуй все, – сказал художник и вздохнул с явным сожалением. – Эх, когда еще такая натура будет. Долго искал, понимаешь такой ракурс. Когда еще придет…

– Ну ладно. Рисуй, парень. А я посижу. Или пройдусь…

Мальчик сел перед статуей Сатурна и взял карандаш. Прошло минут пятнадцать.

– Ну, что? – услышал он откуда-то сзади. – Покажешь?

Мальчик протянул альбом в ту сторону, откуда прозвучали слова.

– Так, смотри ты, ишь ты, экспрессии много, а ты знаешь, парень, умения-то еще маловато…

– Ну, это, положим, я и сам знаю, – подумал мальчик. – Ишь, удивил…

– Ты понимаешь, – продолжал художник. – Скелет без мяса – просто скелет. Дай-ка мне твое стило.

Мальчик не знал, что такое стило, но догадался, что это, скорее всего, карандаш.

Художник сделал всего несколько движений и, о, чудо! Бумага ожила, контуры бога приняли живые очертания, плоскости стали выпуклостями, на рисунке был живой человек. Его даже хотелось потрогать и погладить.

– Ну, ладно, пойдем, – сказал мастер. – Время итти. И посмотрел на часы.

– Тебя тоже, наверно, ждут дома. Ты рисуй побольше и дело пойдет, но учиться надо технике и многому другому. Тебе бы походить в Художественную школу. Да, точно. Я дам тебе адрес. Там у меня и знакомая есть. У тебя что-то есть, право есть. Обидно будет, если потеряешь.

Они медленно шли рядом по аллее к воротам напротив Михайловского Замка.

– Что, давно рисуешь? – все спрашивал художник. – Это, знаешь, дело такое, если уж начал – не бросай. Потом жить не сможешь без карандаша. Я вот рисую только по выходным. То есть я рисую (прости меня, господи!) и на работе – плакаты к фильмам.

– А я все больше самолеты, танки, футбол, дома, – отвечал мальчик. – А самое трудное для меня это нарисовать Неву. Не получается никак вода.

– Да, вода самое трудное, – согласился его собеседник. – Даже у Айвазовского не всегда получалось… Слышал про Айвазовского? Нет?

– Нет, не слыхал, – сказал мальчик. – А что он рисовал?

– Воду, море, валы, – ответил художник. – Особенно ему удался девятый вал!

Они приблизились к последнему повороту, где вдоль Лебяжьей канавки выстроились рисовальщики с мольбертами, альбомам или просто кусками белого картона. Все они копировали одно и тоже – панораму Лебяжьей канавки, Марсово поле, деревья…

Ряд художников был похож на верующих у Собора Святого Пантелеймона – они быстро поднимали одновременно глаза к небу, вскидывали головы и быстро и покорно их опускали, что-то начиная быстро перебирать руками, сложенными у живота. В апреле на Пасху много людей сходным образом толпилось вокруг ограды, умело смонтированной из трофейных турецких пушек.

Мальчик улыбнулся. Сходство было очевидным и ему показалось, что его спутник с длинными волосами – батюшка, а он сам вроде мальчика-служки…

– Чего улыбаешься? – спросил художник. – Что смешного? Или что веселое вспомнил? Но только честно, договорились?

Мальчик подумал и, стараясь правильно изложить свои мысли, медленно объяснил.

– Во! Художник даже подпрыгнул. – Вот это завернул! У тебя настоящее образное мышление! Ты настоящий художник! И добавил. – Даже если не будешь рисовать… Я дам тебе краски и кисти. У меня еще есть… И запишу-ка я тебе адресок школы и к кому обратиться.

И художник, взяв коробку с красками, написал что-то на донышке.

– Может и пригодится, и меня вспомнишь… Да, а кисточки-то колонковые, вечные, а краски масляные – тебе еще рановато, но попробуй…

Он встретил художника через много лет. Наверно пятнадцать пролетело, не меньше, у входа в Финляндский вокзал. Тот сидел на стульчике у мольберта, держа в правой руке кусочек угля, а в левой бутерброд с салом.

– Цена 10 копеек, – отметил взрослый уже мальчик.

У того была уже седая борода в крошках хлеба и спутанные чернобелые космы. Руки художника вздрагивали и он неумелым, и оттого визгливым голосом просил-предлагал:

– А кому портретик за треху? Всего 5 минут посидеть и портретик… Кому портретик на память?

Он наклонился к художнику и посмотрел ему в глаза. Глаза были мутные и тот спросил, выдохнув тяжелый запах перегара и гнилых зубов:

– Ну чего уставился? Садись! И, пожевав губами, сказал: – Вы очень красивый молодой человек, такие люди сейчас редко встречаются.

Он вздрогнул от неприятия этой слащавой жалкой лжи и схватив первое, что ему попалось под суматошно шарящие пальцы в глубине кармана плаща, что-то выхватив, сунул художнику в ладонь. Он знал, что меньше пятерки не найдется, но был среди денег и рубль. – Только бы не рубль, – заклинал он. – Только бы не рубль… Потому что лезть в карман второй раз не было бы сил.

Когда он отскочил от художника и обернулся, то заметил, что тот удивленно разглядывал зажатые в руке с черными ногтями пять рублей, которые сунул какой-то придурок перед тем как исчезнуть в толпе.

Прошло лето. Наступила осень. Школа встретила его длинным транспарантом, на котором было написано:

Приближается день семидесятилетия Великого Сталина!

На линейке директор школы выступил с краткой речью перед школьниками начальных классов. Главная идея его выступления сводилась к тому, что в декабре «вся страна и всё передовое человечество торжественно отметит юбилей Великого Сталина и готовит подарки, а лучший подарок школьников – отличная учеба и примерное поведение…»

Прошло несколько недель. Лето стало забываться, обыденность школьных, тусклых, неразличимых между собой дней постепенно, словно поршень из насоса воздух, выдавливала сладкие воспоминания о лете, заливе, лесе и футболе…

В конце октября он стал искать что-то в книжном шкафу и наткнулся на коричневую коробочку, запрятанную за книгами. Несколько мгновений он недоуменно вертел её в руках. Затем внезапно вспомнил… Медленно открыв крышку, которую почему-то заело, он снова увидел тюбики со свинцовым отливом и связку маленьких дротиков-кистей. Он вдохнул тягучий запах олифы. Снова тюбики с красками пронзительно напомнили ему виденные в Эрмитаже тяжелые мушкетные пули и их завершенная готовность быть вставленными в обойму какого-нибудь необыкновенного карабина и увиденный им их разящий неотвратимый полет к неподозревающей ни о чем цели, подготовила импульс-мысль:

– Все же надо пойти в Художественную школу и попроситься в группу.

Он посмотрел на четкие жирные буквы адреса и имени знакомой художника из Летнего Сада. (Вспомнилось: «Скажи ей, что от меня»)

– Пойду, – решил он. – Завтра.

Художественная школа располагалась напротив Таврического Сада. А если быть совсем точным, то как раз напротив того места где упал в 41-ом «Юнкерс-88», протараненный Талалихиным. Марка с рисунком этого поединка была самой его любимой. Он десятки раз в разном цвете копировал эту марку: тупорылый ястребок врезается винтом в хвостовое оперение ненавистного немца. Взрыв, куски самолетов, пламя и все такое… Один удался настолько, что учитель рисования собственноручно прикнопил его к доске в учительской…

Он захватил с собой много рисунков. Говорили, что там строгий отбор.

Высокие дубовые двери с трудом распахнулись. Матовые стекла с выпуклыми переплетающимися лилиями отразили блики фар проехавшей автомашины. Несколько ступенек наверх по ковровой дорожке, прижатой у основания каждой ступеньки медными полосками. Поворот налево по стрелке-указателю Прием учащихся.

В конце тусклого короткого коридора еще одна дверь с медной полированной круглой ручкой. Он её повернул и оказался в большой комнате. На ярко освещенной белой стене (недавно покрасили?)транспарант:

До дня рождения Великого Сталина осталось 60 дней!

И пониже – Учащиеся детской художественной школы готовятся к Великой дате.

И как доказательство – множество рисунков, в основном акварельных.

Сюжеты примерно одинаковые: Сталин во главе колонны рабочих, Сталин на трибуне, Сталин произносит речь, приветствует, обнимает ребенка, пишет в кабинете, у глобуса, Сталин молодой, не очень молодой, и старый в мундире генералиссимуса со звездой и так далее. И как все здорово нарисовано! Акварельные рисунки у него все почему-то расплывались (а как смешать цвета?) Как надо много знать и постоянно узнавать. Он был почему-то уверен, что ему ничего равного не нарисовать. Правда, рисунки карандашом или углем были (как он считал) не очень. Тут он смог бы с ними, пожалуй, и поспорить. Но акварели… Как это у них получается? В следующем коридоре висели рисунки под общим названием РАБОТЫ УЧАЩИХСЯ. В основном уже на сказки Пушкина: богатыри выходят из воды и очень натурально вода нарисована, он про себя отметил, очень похоже, у него никогда еще вода так не получалась…

– Ты к кому, мальчик? – раздался вдруг голос прямо над его ухом.

От неожиданности он вздрогнул. Он настолько увлекся разглядыванием рисунков, сделанных ребятами примерно его возраста (под каждой работой были проставлены имя, фамилия, возраст и номер школы), что забыл обо всем. Всё же он отметил, что все они были постарше его года на три, а при игре в футбол, например, такая разница существенного значения не имела, особенно при обводке. Правда устоять на ногах при столкновении с более рослым противником зачастую бывало трудновато, но если соблюдались правила и судья был честный, то можно было вполне играть и против тринадцатилетних.

– Мне нужна Любовь Анатольевна, – ответил он.

– А по какому-такому вопросу? – с улыбкой спросила женщина. – Ну, предположим, это буду я Любовь Анатольевна.

На женщине была красивая прозрачная шифоновая блузка и от неё пахло духами Пиковая Дама.

– Я хочу записаться в школу, – тихо проговорил он. И, помолчав, добавил, что ему посоветовал обратиться к ней один художник.

– Как он? Что он? – быстро спросила Любовь Анатольевна. – Я его давно не видела… Вообще-то мы принимаем в школу с двенадцати лет. Но можем сделать и исключение, если ты подойдешь. Иди за мной.

Они прошли по коридору и вошли в маленькую комнату с окнами во двор. Он посмотрел во окно. Двор был маленький и на противоположной стене (почему-то такие задние стены домов назывались брандмауерами) были видны сине-белые пятна штукатурки и краснеющие полосы кирпича.

– Проблема с этими брандмауерами, – доверительно сказала Любовь Анатольевна извиняющимся тоном. – Тут один энтузиаст придумал разрисовывать пустые стены ленинградских домов сюжетами из героического прошлого. Идея хорошая, да где деньги взять? А этого энтузиаста ты видел. Это очень талантливый человек и очень одинокий…

Любовь Анатольевна смотрела в сторону и качала головой.

– Красивая… – думал он. – Как актриса.

– Ну ладно, – сказала Любовь Анатольевна. – Давай ближе к делу. Покажи-ка свои рисунки. И раскрыла его папку (самую его любимую, кстати.) На папке была стилизованная под старинный церковно-славянский шрифт надпись – МОСКВЕ 800 ЛЕТ.

Он еще дома расположил свои рисунки таким образом, чтобы лучшие оказались сверху. Первым был тщательно и любовно скопированный, увеличенный во много раз дискобол. (Набросок римского бога, поправленный художником из Летнего Сада он взять не решился.) А дискобол был изображен на марке выпущенной в 1932 году в Италии (он очень ценил эту марку, потому что на ней был четкий штамп – ROME 1932.) Он настолько следовал линиям и цветам почтовой марки, что фигура дискобола отливала всей гаммой красно-багровых тонов.

– Неплохо, неплохо, – проговорила Любовь Анатольевна. – Только почему он у тебя такой красный, кожу с него содрали, что ли?

Он объяснил. И добавил, что в серии были также дискоболы синего, зеленого и желтого цвета.

Любовь Анатольевна засмеялась и проговорила:

– Да ты копируешь природу, как фотограф. А если подойти творчески? Ну не обижайся, линии у тебя хорошие и правильные.

Он настороженно смотрел на то, как Любовь Анатольевна медленно перебирала его рисунки. Она подносила некоторые к свету настольной лампы и даже поворачивала их почему-то боком. Пересмотрев все, она взяла их как игральные карты и молчала. Прошло секунд двадцать и наконец она было открыла рот, готовясь что-то произнести, как в дверь постучали.

– Да, – недовольно проговорила она и добавила. – Сейчас, сейчас…

В дверь просунулась голова мальчика лет четырнадцати. Он зыркнул на посетителя и спросил:

– Любовь Анатольевна, а сегодня будет урок?

– Ах, да… ну, конечно, сейчас приду.

Она откинулась на стуле и сказала:

– Я тебя возьму… хотя это и против правил – тебе еще нет двенадцати?

Он кивнул.

– Ну вот видишь… а рисовать ты будешь неплохо. Ты хорошо схватываешь движение и на редкость чувствуешь перспективу. Остальное приложится. Для своих лет ты вполне… А весной мы начинаем выезжать на этюды. У многих получаются хорошие акварели.

У него екнуло сердце. (Неужели и он сможет рисовать также как те ребята, чьи рисунки висят в коридоре?)

Любовь Анатольеву а угадала его мысли:

– У всех получается. Наука не трудная. И предложила: – Не хочешь ли зайти к нам на занятие?

…Он шел по осенней улице и перебирал в памяти события дня: как он пришел в школу, как он разговаривал с ней, как и что она ему сказала… По правде говоря, посещение класса карандашного рисунка ему не понравилось – уж очень было похоже на урок рисования в школе. Те же самые конусы, кубики, которые надо правильно заштриховать и расположить с ощущением перспективы. Он вспоминал, как Любовь Анатольевна после урока позвала его в свой кабинет и вручила, благоговейно держа на ладонях, книгу на которой было золотом вытеснено СТАЛИН (краткая биография.) Он запомнил её слова «прочитай внимательно, может быть нарисуешь что-нибудь к ВЕЛИКОЙ ДАТЕ. Попробуй найти свой сюжет»

Любовь Анатольевна также озадачила его, когда протянув ему руку, чтобы попрощаться, была отвлечена пронзительным телефонным звонком и продолжая держать его пальцы в правой руке, поднесла трубку к уху левой и, послушав собеседника, внезапно вспыхнула и резко сказала, что она невкурседела. Он, не понял что это значит (наверно и тот, на другом конце провода тоже не понял), так как она повторила со злобой несколько раз: говорят же Вам – яневкурседела, невкурседела…

Найти свой сюжет, найти свой сюжет… А как его найти?

Закрыв глаза и натянув на голову одеяло он снова и снова смотрел как в кинотеатре это бесконечное количество рисунков о товарище Сталине (а он их запомнил почти все) и никак не мог понять, что же нового он сможет добавить… Он прочитал биографию Сталина и почему-то из всего прочитанного ему запомнилось, что молодой Сталин был в ссылке в Сибири (где этот Туруханский край, кстати?) и оттуда бежал. А наверно, голодно, было в тайге и молодой Сталин стрелял разное зверье, а стрелок он был, конечно же, отличный, как те прирожденные сибирские охотники, которые могут попасть колонку в глаз и не испортить шкурку. Чем он больше думал о побеге Сталина из ссылки, тем привлекательнее ему казался этот сюжет. Единственное препятствие, которое надо было как-то обойти, это не рисовать Сталина в фас. (Он обратил внимание, что Сталин на всех рисунках в Художественной школе, был нарисован в профиль.) Что-то в этом было… Он так не понял, что именно, но почувствовав какой-то тайный профессиональный ход, решил, что и он последует этому примеру, и ему показалось, что знает как это сделать.