Текст книги "Сделано в Швеции-2. Брат за брата"

Ее чувства нормальны. Она убедилась в этом. Любовь – вот что она ощущает. Но – вдобавок – и кое-что другое. Панику. Чувство такое сильное, такое знакомое, что каждый раз, когда она уже почти засыпала, соскальзывала в дрему, в памяти всплывала тюремная камера – это раздражало и прогоняло сон. Паника была связана с тюрьмой. С посещением убогих унылых помещений в разных тюрьмах. Постепенно эти свидания стали неотъемлемой частью ее будней. Каждые две недели, год за годом, несмотря на утомительные поездки, она навещала троих своих сыновей, сидевших за разными стенами, в разных частях страны.

Она мысленно оглядела маленький, довольно простой дом.

Но этот дом – ее.

Дом был когда-то построен в полумиле к югу от центральной части Стокгольма, в районе под названием Таллькруген, который представлял собой небольшое, но уютное пространство, где люди с разным достатком могли создать свое жилище. Ей было хорошо здесь, хотя загруженная транспортом Нюнэс-веген и тянулась прямо за окнами, образуя звуковую завесу, которую Бритт-Мари днем даже не замечала, потому что давным-давно встроила ее в свою систему. Но сейчас, когда в гости пришла ночь и машины проезжали лишь время от времени, дорогу было отчетливо слышно, дрожь от тяжелых грузовых фур отдавалась в деревянном фасаде, в деревянном полу, деревянной кровати. Она переехала сюда в дни между арестом сыновей и началом суда. Отчасти чтобы избежать разговоров в городке Фалун – из ежедневных газетных заголовков шепотки переползали и на городские улицы, и в коридоры больницы, где она работала. Отчасти – чтобы быть ближе к сыновьям, когда их рассеют по шведским тюрьмам строгого режима.

Два свидания в месяц с каждым. Они все были такими разными. Навестив впервые Винсента, она сразу поняла, что он раскаялся и никогда больше не пойдет на преступление. Мама, это в последний раз. Именно так он и сказал, дословно. В последний раз. А Феликс – в нем она пока не была уверена. Но надеялась. Феликс молчал на допросах и потом даже с ней ни словом не обмолвился о преступлении, за которое его посадили. И Лео… с ним, как и с Винсентом, ей хватило одного-единственного свидания. Она поняла: старший сын уже не остановится. Он попал в уголовный мир и не хочет покидать его. Он не изменится.

Бритт-Мари повернулась в кровати; теперь вспотели еще виски и лоб; прислушалась к светящимся часам – беззучным, но почему-то тикавшим удивительно громко.

Паника.

Паника не отпускала.

Ширилась, выталкивала из постели.

Ей бы радоваться. И даже быть счастливой! Благодарной, что все они на свободе. Когда они собирались в последний раз все вместе? Ей бы думать, что завтра они придут к ней на обед, ей бы приготовиться выдохнуть понимаете ли вы, дорогие мои мальчики, что это – начало воссоединения нашей семьи? Но она знает, глубоко внутри, что это не так. Наоборот – это, может быть, начало конца.

И снова она дала знать о себе. Паника.

Бритт-Мари поняла наконец, чем она объясняется.

Проклятая связь!

В ней все дело. Искореженная, жалкая, больная связь внутри семьи, которую создал Иван! И утром он стоял там, у ворот, напротив нее, напоминая об этой связи. Она годами выстраивала свой мир, держала дистанцию – а он все равно вторгается в ее пространство, как и прежде.

Проклятые связи, семейная банда, извращенно сплоченная – против всех!

И эта банда может теперь отменить решение ее младшего сына.

Винсент и Феликс – устоят ли они против Лео?

Хватит ли им силы воли?

Из этих мыслей и росла паника.

Вдруг Лео снова укрепит эти связи, снова потянет братьев к себе, потянет их вниз? Станет использовать братьев, как использовал их Иван? Вдруг станет действовать, как тот человек, которого ей пришлось оставить, чтобы выжить? Она не хотела, не хотела, не хотела, чтобы ей пришлось покинуть родного сына.

Машина. Слышна так же отчетливо, как остальные.

Но не на шоссе.

Звук ее мотора пришел через кухонное окно, выходившее на другую сторону: соседский дом и узкая, в форме полумесяца, улица, проходящая по их району. Машина подъехала, затормозила, остановилась. Возле ее дома. Потом шаги, их она узнала, решительные и в то же время мягкие – видно, он все еще ходит именно так.

Открылась входная дверь.

Бритт-Мари не услышала, как щелкнул замок, но пол в прихожей скрипнул, как обычно.

Теперь она знала, что это его шаги, что ей хочется посмотреть на старшего сына – увидеть, какой он, попытаться понять, где он был.

Она оправила на себе ночную рубашку и открыла дверь спальни.

Лео стоял в свете, лившемся из холодильника. Ни потолочная, ни еще какая-нибудь лампа не горела, и его бледная после тюрьмы кожа казалась почти белой.

– Мама? Ты не спишь?

Мертвец. Вот что она подумала. Именно так выглядел бы сын, если бы кровь перестала циркулировать в его тридцатиоднолетнем теле.

– Нет еще. Сейчас всего двенадцать.

Фермерский сыр. И копченая корейка. Обе десертные тарелки стоят на плите.

– Где у тебя хлеб?

Бритт-Мари вытащила из шкафчика плетеную корзинку с треугольными хлебцами.

– Где был? Куда-то ездил?

– Отмечать, хочешь сказать?

Она кивнула. Сын пожал плечами.

– Нет, мама. Я не ездил отмечать.

– А что ты тогда делал?

– Ничего особенного.

Сырный нож затупился, пластинки легли мятыми кучками, он растянул их к углам хлебца.

– В основном катался. Получал удовольствие от того, что могу делать это.

Лео отрезал толстый кусок корейки, положил на очередной хлебец.

– Так что, мама, не беспокойся.

Бритт-Мари смотрела на его белую кожу, выглядевшую теперь почти голубой. Ей хотелось бы испытать облегчение, но его слова такого облегчения не принесли. И она медлила перед ним, стоя в ночной рубашке, волосы заплетены в косу, чтобы не спутались ночью, пол холодит босые ноги.

Она казалась маленькой, но стояла уверенно, прочно.

– Что ты задумал, Лео?

Как напротив Ивана.

– Не втягивай своих братьев.

И потянулась к нему, погладила тыльной стороной ладони его небритую щеку.

Лео прислушивался. Шаги босых ног донеслись уже из темной прихожей.

Материнское прикосновение, всегда такое мягкое.

Но теперь, ладонь на щеке – почти неприятно.

Два бутерброда, два стакана апельсинового сока. Потом – гостевая комната. Разложенный диван-кровать, свежие простыни. На один из кухонных стульев она поставила лампу для чтения, положила с ней рядом новую зубную щетку, чистые трусы, чистые носки.

Его дом в первую неделю после освобождения. Скоро ему предложат место во временном жилище под названием «Клен» – комнату в десять квадратных метров, коридорная система, в соседях – такие же, как он, вышедшие из тюрем и реабилитационных клиник.

Он не станет там жить.

Ведь он направляется в другое место. И должен сделать именно то, чего она только что просила не делать.

У меня нет выбора, мама.

Видишь ли, мама, Яри надо заменить – либо Феликсом, либо Винсентом.

А потом, мама, тебе опять придется беспокоиться из-за меня.

Потому что оружие, которое держал Яри, теперь в руках полиции. И завтра об этом доложат легавому Бронксу, мама. И в обед, а может, попозже, он явится сюда, в твой дом, и заберет меня.

* * *

Элиса осторожно приоткрыла глаза – сначала один, потом второй.

Край стола. Вот что она увидела. Подальше – плита, шкаф, беленая стена.

Она была уверена, что легла.

И уснула.

Как это случилось?

Полоска кожи между кофтой и поясом брюк приклеилась к спинке. Агрессивно-красный пластик дивана давил на поясницу.

Свет.

Из окна напротив, с той стороны двора.

Она не заметила света, когда засыпала, но сейчас он бил в глаза через оконное стекло. Вот от чего она проснулась. Или от ощущения, что спит не дома, от ощущения, что она голая, хотя на самом деле она была одета.

Часы на левой руке. Почти половина восьмого. Утра, да? С задеревеневшей спиной она поднялась с жесткого кухонного дивана; шея тоже затекла от импровизированной подушки – свернутой стеганой куртки. Кухня отдела уголовных расследований полиции Стокгольма. Посреди полицейского управления, соединенного с другими полицейскими департаментами в квартале Крунуберг, в сердце шведской полиции. Она же поклялась не делать именно этого – следовать клише, ночуя на рабочем месте и обходясь чашкой черного дрянного кофе и двумя булочками на завтрак.

Туалет находился прямо рядом с кухонькой; Элиса прополоскала рот, умылась (большой кусок ничем не пахнущего мыла), провела мокрыми руками по темным волосам, смочила указательный палец и пригладила такие же темные брови. Одна из самых молодых инспекторов уголовной полиции, Элиса к своим тридцати четырем годам уже раскрыла несколько довольно крупных дел, всякий раз обещая себе, что никогда больше не будет просыпаться, как стереотипный полицейский. Не станет ни ночевать, ни заканчивать вечер в полицейском участке, ужиная фастфудом, а самое, может быть, главное – никогда, никогда не станет ссылаться на интуицию, потому что полицейское расследование – это пазл, в котором каждая деталь имеет свой смысл. Иногда надо отворачиваться от пазла, чтобы потом увидеть его свежим взглядом и сложить кусочки в единое целое. А не пытаться угадать. И никаких допущений. О чем бы ни шла речь, какими бы последствиями новый элемент ни грозил остальным или ей самой, он должен лечь в пазл.

Интуиция губительна.

Интуиция редко имеет отношение к конечному результату.

Интуиция – это для тех, кто не способен собрать достаточно доказательств.

Интуицию не примут в суде, на основании интуиции никому не вынесут приговор.

Сегодня ночью Элиса нарушила два из трех этих правил. Заснула в управлении. И ела фастфуд. Потому что когда она вчера в десять вечера – через четыре с половиной часа после того, как ее вызвали на парковку перед торговым центром, с лужей крови и убитым грабителем, – взяла в руки документ, связанный с заявлением о краже (длиной в сорок страниц и давностью в семь лет), и поняла, что это не просто ограбление инкассаторской машины, она не смогла уйти домой. Вечер перешел в ночь, а в начале шестого утра обернулся непреодолимым желанием просто лечь на диван в кухоньке и хоть ненадолго распрямить спину.

Она зевнула, выходя во все еще тихий коридор. Нарушение обещаний всегда влечет за собой последствия. И вот Элиса впервые остановилась перед торговым автоматом. Номер 41 – чашка кофе, латте. Номер 12 – два черствых куска хлеба, сцементированные толстым слоем приправленного травами мягкого сыра. Номер 23 – ванильный йогурт с шариками печенья и ложкой на крышке. Сумка с влажноватым спортивным костюмом так и стояла возле письменного стола, где Элиса оставила ее: тревога застала инспектора в разгар тренировки. И теперь, в ее кабинете, сумка встроилась в череду стереотипов. До сего утра, правда, стереотипы здесь не появлялись. В кабинете не было ни белых досок с записями и стрелочками, ни нечетких фото, скопившихся за время расследования, ни переполненных корзин для бумаг, ни шеренг пустых пластиковых стаканчиков.

Здесь царила ее собственная система. Каждое текущее расследование сосредоточивалось в трех стопках документов на письменном столе.

Сверху каждой – фотография, словно постер к фильму: если ты смотрел кино, а потом видишь постер, то благодаря ему сюжетные ходы всплывают в памяти в нужном порядке.

Три стопки. Три ключа.

Элиса еще не до конца проснулась; зевнув, она рассеянно взяла в руки фото из левой стопки – той, что она называла «Ты напал первым». Совершение преступления. Момент, когда мысль перешла в преступное деяние. Сейчас этот момент был представлен в виде расстрелянной бронированной двери. За ней – добыча, цель грабителей. Они нанесли удар в тот момент, когда инкассаторы чувствовали себя в полной безопасности. Стопку посредине Элиса назвала «Облажался». Следы, оставленные преступниками. В начале расследования эта стопка бывала самой тонкой, но к концу оказывалась самой толстой. На этот раз в ней с самого начала появился козырь. На фотографии сверху был погибший грабитель. Но не опознанный бандит заставил ее назвать стопку «Облажался». И не кровь, в которой он лежал, как и не сам тот факт, что он мертв. А его оружие. Армейский АК-4, едва ли в метре от тела. Именно оружие имело отношение к сорокастраничному заявлению о краже, изменившему ее вечер, ночь и утро. Справа располагалась третья стопка – «Тебе не отвертеться». Когда следы ведут уже непосредственно к преступнику. Наверху этой стопки помещалась фотография человека, спиной к камере шагнувшего на погрузочный пандус, в кепке и мешковатой куртке, зернистое черно-белое изображение с камеры видеонаблюдения.

Она отпила кофе – горчайшего, даже едкого, без малейшей примеси вкуса. Ему решительно недоставало завершенности. Машина, видимо, давным-давно обросла накипью, и Элиса пометила себе: позвонить установщику автомата, потребовать, чтобы автомат привели в порядок. Безвкусный тепловатый кофе, хлеб и мягкий сыр – детская утренняя кашка для взрослых.

Три стопки, еще совсем тощие. Мало фактов, свидетельских показаний, доказательств. Но Элиса едва поскребла по поверхности – и тут же отложила расследование. Обычно это представлялось ей чем-то отвратительным, но с учетом АК-4, документа, который она сейчас вытащила из второй стопки вместе с верхней фотографией, и того, кому она должна все это передать, отложить расследование было самым естественным решением.

Элиса снова вышла в коридор, второй раз за это утро остановилась перед торговым автоматом: еще один номер 41, кофе из машины, и без номера – стаканчик горячей воды. Серебряный чаек. Она знала, что он обычно появляется рано и что именно это он скорее всего станет пить. Его кабинет располагался через четыре двери, и если она, зажав под мышкой документы и ухватив стаканчики за верхние ободки, пройдет расстояние до его кабинета достаточно быстро, то сможет не обжечься.

– Тук-тук.

Дверь была открыта настежь, и она приподняла стаканчики – как объяснение своего вербального стука; он взглянул на нее, кивнул, и она вошла.

– Я подумала, нам есть что отметить. Стаканчик тебе, стаканчик мне.

Она села напротив человека, который ухитрялся всегда выглядеть одинаково, как бы ни оделся. Сегодня – синие джинсы, серый пуловер, черные ботинки; кожа бледная. Только волосы на висках отступили назад по сравнению с их первой встречей. Еще несколько лет – и он начнет брить темя, мужчины его возраста всегда так делают, когда начинают лысеть. В остальном он походил на собственный кабинет – такой же отчужденный и бесстрастный; мебель официальная, конторская, голые стены слегка поцарапаны. Никаких попыток скрыть следы прежнего хозяина. Кипы бумаг повсюду; в отличие от ее кабинета, здесь документы валялись по всему полу, все они были старые и, по крайней мере некоторые из них, являли собой незавершенные дела. Эти кипы – она знала – насквозь, с первой до последней страницы, пропитало насилие. Она всегда думала: удивительно, что ему удалось дистанцироваться от этой агрессии. Во всех других коллегах насилие присутствовало постоянно, оно читалось в глазах, окрашивало собой голоса и жесты. Он же словно решил, что насилие никак на него не подействует, не войдет в него ни сейчас, ни потом. Ей казалось, что это не то чтобы идет на пользу его здоровью – но размышлять об этом можно было только на свежую голову.

– Спасибо, Элиса… но я его уже отпраздновал. Законченное расследование. Приговор вынесен.

Он многозначительно кивнул на окно, точнее, на большой дом за ним – на старое здание суда, где рассматривалось дело, которое газетчики окрестили Ограблением века, потому что это было величайшее ограбление в истории Швеции. Сто три миллиона крон. Дело, из-за которого он весь последний год почти не спал и которое перемалывалось в допросах, суде первой инстанции, апелляционном суде. Две недели назад Верховный суд решил не возобновлять его, и дело наконец завершилось.

Приговор вступил в законную силу. Джона Бронкса славили в управлении как героя, стоявшего за обвинением – при том, что награбленное так и осталось нетронутым. Никто из преступников не истратил ни кроны – они постарались не менять своих привычек.

– Но спасибо за чай. Который я, уж прости, Элиса, предпочту выпить один – в последнее время тут многовато народу.

Он улыбнулся, отпил горячей воды, задержал взгляд на здании суда за окном.

Ограбление века, так писало большинство газет. Наиглавнейшая инкассаторская машина, твердили другие. Деньги, которые надо было доставить из основного филиала Государственного банка, что возле торгового центра «Галерея» посреди Стокгольма, в хранилища, откуда, в свою очередь, их предстояло переместить в банкоматы перед грандиозной построждественской распродажей. В такие дни торговля идет активнее всего, и именно тогда грабители напали на женщину-инкассатора и под дулом автомата заставили ее передать грабителям всю машину с деньгами. В полицейском управлении на женщину смотрели как на жертву. Пока Бронкс кое-что не обнаружил. Оказалось, что женщина состояла в интимной связи с одним из грабителей, что работу инкассатора она получила пару лет назад и что внедрялась она в организацию с одной-единственной целью – добиться, чтобы ей доверили вести именно эту машину и именно в тот день.

– Прости, Джон, я знаю, о чем ты думаешь, но праздновать вовсе не собираюсь. Я ведь, как и ты, считаю, что это просто наша работа. Не так уж это и странно – заниматься тем, за что нам платят.

Он покраснел. Элиса заметила это, хотя Бронкс сделал вид, что греет руки о стаканчик, подняв его к лицу. Он смутился при мысли, что мог подумать, будто и на нее произвело впечатление раскрытое им дело.

– Вот.

Два документа у нее на коленях. Она взяла один, положила на письменный стол, рядом со стаканчиком серебряного чая.

– Это я хотела отпраздновать.

Бронкс покосился на распечатку. Фотография. Он узнал ее – видел в новостных выпусках в вечер преступления. Тело на асфальтовой площадке.

– Яри Ояла. Киллер, выбиватель долгов. За подходящую плату сделает что угодно. На нем ответственность за пару простреленных коленок. Но – согласно предыдущим приговорам и реестрам подозреваемых – никогда прежде не бывал замешан в вооруженном ограблении.

– Значит, мы сейчас отмечаем смерть Оялы?

Обижен. Но больше не краснеет.

– Нет. Ояла нам неинтересен. А вот оружие, которое там оказалось…

Элиса потянулась вперед, ткнула пальцем в фотографию.

– …вот что важно. Именно это ты искал. Долго. Теперь ты сможешь наконец выбросить вон ту гору бумаг.

И она указала на неоконченное расследование, рассыпанное по полу, огромное – в шесть тысяч страниц.

– Потому что это оружие, Джон, перекинет мостик от виновных ко всем преступлениям, которые они совершили, а не только к тем, за которые их посадили.

Она положила на стол еще один документ.

Копию одной из тех шести тысяч страниц. Выдержку из заявления о вооруженном ограблении, давшего начало уникальному грабительскому турне.

Объект: оружие; Модель: АК-4 №: 11237

Объект: оружие; Модель: АК-4 №: 10042

Объект: оружие; Модель: АК-4 №: 11534

Объект: оружие; Модель: АК-4 №: 12621

Объект: оружие; Модель: АК-4 №: 10668

Колонка за колонкой, страница за страницей – двести один автомат, украденный с секретного военного склада, а потом увезенный, и следователь по имени Джон Бронкс понятия не имел, куда именно.

– Автомат на фотографии, Джон, – один из тех, которые исчезли со склада и за которыми ты гоняешься. Серийный номер совпадает. Клеймо с тремя коронами совпадает. Ты предполагал, что это оружие находится в руках Лео Дувняка и его семьи, из него стреляли во время десяти ограблений. И в тот самый день, когда Дувняк выходит на свободу, оно снова всплывает. В новом ограблении.

Она подняла стаканчик, как во время тоста, и отхлебнула безвкусного кофе.

– Вот твой шанс, Джон. Проследи за автоматом – найдешь остальное.

Бронкс не стал поднимать свой стаканчик. Он слышал, что она сказала, слышал, но не вдумался в ее слова по-настоящему.

Дувняк?

Это вооруженное ограбление?

Он встал со стула и присел на корточки, принялся рыться в куче бумаг на полу. Он знал их содержание наизусть, помнил, что на каких страницах. Вот. Изображения подкопа под бронированной дверью склада. Они взорвали пол, извлекли один за другим автоматы. Ограбление, которое обнаружили только полгода спустя, склад проверяли ежедневно, но снаружи, а не внутри.

– Ты права. Серийный номер тот же, что в заявлении. Есть вероятность, что этот автомат может иметь отношение к Лео Дувняку. Но с тем же успехом может оказаться, что Дувняк продал его, как грозился, когда пытался шантажом получить от нас двадцать пять миллионов крон.

– Джон, ты же сам в это не веришь.

– Не исключено, что утечка всей коллекции на рынок произошла уже тогда. И оружие с твоей фотографии сейчас находится в руках какой угодно криминальной организации.

– Ты в это не веришь, потому что знаешь: прошло шесть лет. Шесть лет назад АК-4 было обычным оружием при ограблении банка. Но сейчас его не используют. Подумай об этом, Джон. Когда ты в последний раз слышал о таком? Сейчас – только «калашников». Вот что я сделала ночью. Послала к черту интуицию и проверила факты. Ни одно ограбление банка сейчас не совершают с АК-4.

Он посмотрел на нее, искоса, снизу, сел на стопку бумаг; довольно шаткая табуретка.

– Лео Дувняк. Я худо-бедно его знаю. Стрелять в людей на месте ограбления – не его modus operandi. Он стреляет по камерам наблюдения, по стенам, защитному стеклу, потолку, по чему угодно – но только чтобы напугать, подавить волю людей. Такая тактика каждый раз оправдывала себя. Даже мы, полицейские, отступали. У него в руках было мощное оружие, и он демонстрировал, что не задумываясь пустит его в ход. У Дувняка есть свое представление о насилии. Каждый выстрел как новое… слово, что ли. Палить, как чокнутый, немотивированно, не в его стиле.

Элиса тоже смотрела на него искоса, но сверху.

– Джон…

Кажется, ей было не очень удобно.

– Ты ненавидишь насилие, это твой пунктик. А у меня пунктик – сводить факты воедино. Понимаешь?

Она легонько нажала на рычаг, опустив кресло.

– Ты два года ходил со своей интуицией вокруг да около. Ты знал, что Лео Дувняк ограбил десять банков, взорвал бомбу и стоит за самым масштабным в Северной Европе вооруженным налетом, но допустил, чтобы его обвинили всего по двум пунктам. Потому что у тебя было недостаточно доказательств. Интуиция – фигня, Джон, интуиция подбивает хороших полицейских на то, чтобы не пройти весь путь до конца. А когда им потом приходится менять направление, интуиция лежит на дороге мертвой тушей и заманивает не туда – так же, как и в начале.

Она не понимала, слушает он ее или просто смотрит мимо.

– И полицейскому, который сначала последовал за интуицией, а потом понял, что ошибся, приходится преобразовывать ее… Во что, как ты думаешь? Не отвечай «в смирение», Джон, потому что это неверно. В авторитет. Но авторитет расследование не сдвинет. Послушай меня. Присмотрись к фактам. Если ты отследишь этот автомат, то найдешь и все остальное.

Она замолчала. Если он слушал, то сейчас должен отреагировать, отрефлексировать.

Он так и сделал.

– Честно говоря, Элиса, это уже моя вторая чашка сегодня.

Ее коллега потянулся за стаканчиком, сделал глоток серебряного чая, потом снова откинулся назад, насколько это позволяла табуретка из бумаг, потер глаза.

– Первую я приготовил сам, в кухоньке, как всегда, когда прихожу утром. А ты, кстати, сладко спала.

Бронкс улыбнулся ей.

И она поняла, что этим утром совершила недопустимое. Проснулась с ним. Не свет из окна напротив разбудил ее. Разбудил ее звук – кто-то двигался в помещении, где она спала.

У Бронкса был довольный вид.

Словно он только что вернул себе то, что так глупо проиграл – когда не угадал, что именно они сейчас отмечают.

Черт возьми, не покраснеть бы, как он.

– Ладно, Джон. Если для тебя этот автомат – недостаточно веское доказательство, посмотрим, как отступали грабители. Вот это случилось, пока мы думали, что грабитель номер два, в синем комбинезоне, все еще находится в сейфовой комнате за банкоматами.

Элиса достала из кармана мобильный телефон и, нажав на стрелку в центре экрана, протянула Бронксу. Подергивающаяся беззвучная запись с камеры видеонаблюдения. Разрешение очень так себе. Приемлемое для общей картинки, недостаточное для идентификации. Бронкс опустил телефон, чтобы экран не бликовал.

Погрузочный пандус. Какой-то мужчина ступает на него, спиной к камере, сумка на плече. Запись идет рывками, но видно, как мужчина соскакивает с пандуса и бежит к краю картинки, к фургону, открывает заднюю дверь и запрыгивает внутрь. Через двадцать одну секунду он прыгает на асфальт и быстро движется к водительскому месту.

Бронкс коротко глянул вверх, встретил взгляд Элисы.

Оба подумали об одном и том же.

Кого не хватает? Какую роль в ограблении сыграл погибший? Должен ли он был вести молочный фургон или совать в сумку краденое добро?

– Разные эпизоды отступления – ты всегда говорил, что это фирменный знак Дувняка – соединены друг с другом простым до смешного способом. И поэтому, Джон, на меня это произвело впечатление.

Элиса протянула руку, и он вернул ей мобильный телефон.

– Они знали, что фирма, перевозящая деньги, все еще работает с системой под названием «Generation 2»: сумка защищена, а кассеты – нет. Они знали, что, скорее всего, патрульные машины окажутся неподалеку.

Что мы примчимся туда и успеем увидеть их машину с заведенным мотором, а рядом – грабителя на стреме. И они знали, что мы знаем: в ста случаях из ста грабители покидают место преступления на той же машине, на какой приехали.

Элиса снова коснулась стрелки на экране, теперь движения мужчины в синем пошли в замедленном темпе, стало заметно, что он нервничает, переживает за того, кто остался на парковке.

– Они заставили нас глазеть на машину, а сами собрались исчезнуть на другой, которая ждала в отдалении и должна была вскоре раствориться в транспортном потоке, – а я знаю, что позавчера ночью от отгрузочного терминала «Арла» в Вестеросе был угнан фургон, а спустя всего несколько часов другая машина «Арлы», из отгрузочного центра в Калльхелле, лишилась номерных знаков.

Это действительно был молочный фургон, кадры тянулись один за другим, и теперь Бронкс видел логотип на боках кузова.

– Безжалостные налетчики превратились в естественную часть пейзажа, слились с окружающей средой. Даже с их добычей случилось то же. Они прошли через наши кордоны так, что мы их не увидели. И такие трюки, Джон, под силу одному-единственному грабителю из тех, чьи дела ты расследовал за последние годы, верно?

Бронкс так и не встал со своей импровизированной табуретки. Ему было почти удобно, неустойчивая стопка бумаг заставляла спину работать, мелкие, едва заметные покачивания помогали ей расслабиться.

Вероятно, Элиса права.

Вероятно, это был Дувняк.

Уникальная по изобретательности подмена транспорта для отхода, грабитель, пропавший бесследно, – все это было ему отлично знакомо. Гениальный план исчезновения с места преступления в сочетании с заманчивыми объектами ограбления: ими всегда бывали маленькие банки, расположенные на отшибе, с множеством путей отступления и с порядочным денежным оборотом.

– Ладно, Элиса. Я согласен с тобой, существуют три стрелки, которые указывают в одном направлении. Оружие. Побег. И тот факт, что его выпустили в тот же день.

– Четыре.

– Четыре?

Еще одна распечатка. Эта – из другого кармана ее пиджака. Выписка из реестра исправительных учреждений.

– Свой последний срок грабитель, погибший на парковке, отсидел пять месяцев назад. И знаешь, где?

– Нет. Но полагаю, что знаешь ты.

– Эстерокер. Отделение Н.

– И?

– То же отделение, из которого вчера вышел Лео Дувняк.

Бронкс торопливо поднялся, и импровизированная табуретка рассыпалась по полу. Он пытался было конструировать сомнения, но теперь всё. Нет больше никаких «вероятно, Дувняк» – это был Дувняк. И Джон Бронкс ощутил нечто вроде… головокружения. Словно вся энергия и сила, которые он когда-то носил в себе и которых лишился, снова вернулись к нему.

– Вот черт.

– Да. Вот черт. Я ночью подумала так же.

– И… ты все-таки хочешь передать дело мне?

– Да. На моем письменном столе лежат три начатые стопки.

Энергия – вот что погнало его по кабинету, он ходил туда-обратно между дверью и окном, письменным столом и ее стулом, он почти выплюнул следующие свои слова.

– Элиса!

– Да?

– Можешь забыть о них. Мне не нужны твои стопки.

– Прости, что?

– Я хочу, чтобы ты работала со мной. Чтобы мы вместе посадили этого засранца.

Бронкс резко прекратил свою энергичную пробежку и посмотрел на нее, ожидая реакции, может даже – улыбки.

Она не улыбнулась. Просто сидела, словно не поняв, что он ей сказал.

– Так что вот, Элиса, я хотел бы, чтобы ты работала со мной, и…

– Я слышала.

Она поднялась со стула для посетителей.

– Но не уверена, что хочу этого.

То, что он истолковал как отсутствие, было сопротивлением, активным присутствием.

Ее манера говорить, двигаться – все свидетельствовало об этом.

– Если я правильно тебя понял, ты не знаешь, хочешь ли заняться этим делом?

– Ты неправильно меня понял. Я не знаю, хочу ли я работать с тобой.

Элиса не спускала с него глаз. Она взвешивала каждое свое слово.

Бронкс должен был бы почувствовать обиду, но почувствовал – любопытство.

– А поточнее?

– То, что ты только что проделал – это уже второй раз. А мне и одного раза более чем достаточно.

– Второй раз? Второй раз – что?

– Ты только что применил старейший трюк: выдернуть из-под другого ковер – мне не нужны твои стопки, – чтобы я упала и, лежа на полу, с благодарностью приняла твое предложение: я хочу, чтобы ты работала со мной. А совсем недавно, когда я представила факты, которые собрала, и ты не соглашался с ними, ты попытался смутить меня, сказав, что видел, как я сплю. Ты сладко спала. Так ведут себя психопаты. И мне это не нравится.

Бронкс снова зашагал по кабинету, хотя и не по своей воле – его подгоняла энергия.

Надо было обидеться раньше.

Он не обиделся.

Сейчас впору было оскорбиться.

Но Бронкс и не оскорбился.

– Прежде чем ты выйдешь отсюда, Элиса, и передашь мне расследование, я хочу попросить тебя кое о чем.

Она остановилась на полпути к двери.

– Да?

– Чтобы ты доставила его сюда – для меня. Допросила его – для меня. Если я сейчас сяду напротив Лео Дувняка, это ни фига не даст, я пытался допрашивать его на протяжении почти шести месяцев, и мы оказались в тупике. К тому же я не хочу, чтобы он понял, что расследование у меня на столе. Пока не хочу.

– Доставить сюда – за что? Насколько я понимаю, у нас ничего нет. Мы можем задержать его максимум на пару часов.

– Да. И он это знает. Но если мы не доставим его сюда – а он знает, что у нас один из украденных им автоматов и что мы можем связать ограбление с днем, когда он вышел на свободу, – мы вспугнем его, он будет начеку. А я хочу, чтобы он чувствовал себя в безопасности. Чтобы он продолжал. Я уверен, что этот налет совершен только ради денег на текущие расходы, что это первый шаг к чему-то большему. Я хочу взять его, когда он совершит то преступление. И заодно – найти остальное оружие.