Текст книги "Остров Пасхи"

Обрушившаяся таким образом земная кора, однако, не была уже пластичной, она была твердой. Поэтому она не могла уже сжаться, она должна была сломаться. Должны были раскрыться зияющие пропасти, в которые хлынули моря. Снова произошла титаническая борьба между огнем и водой. Огромные массы пара, обладавшие невероятной силой, были загнаны под земную кору и искали себе выхода. По мере того как их внутреннее давление пробивало дорогу путем нового вулкана на новой земной поверхности, вода снова возобновляла борьбу и всюду побеждала, до тех пор, пока эти гигантские клапаны не могли быть уже залиты водой, так как открывались уже на твердой земле; тогда они послужили как бы фонтанелью…

– Отдушинами, – рискнул заметить я.

– Вот именно, отдушинами, – одобрил Кодр, – раз уж продолжать употребление терминов плавильного дела. Эти вулканы, выходившие на вольный воздух, послужили отдушинами для сдавленных под утонувшей корою паров и окружили Тихий океан той непрерывной линией кратеров, которые окаймляют его, как огненная бахрома.

И вот на этом теперь погибшем материке – или по крайней мере на одном из этих материков, так как их могло быть несколько, – зародилась, жила, достигла цивилизации, процветала, а потом умерла эта раса, от которой произошли инки, переселившиеся с запада на восток; последние из переживших инков нашли убежище, когда разразился ужасающий катаклизм, на единственной вершине, выступавшей из волн океана, единственной на тысячу триста километров по радиусу круга, в самой южной части бывшего материка. Это был остров Пасхи.

* * *

Мы были заброшены в целый мир идей, испытывая нечто вроде страха перед этой огромной проблемой, которую дерзнул исследовать этот пигмей. Смелость этого человека, который даже в творении искал доводы для отрицания Творца, заставляла кружиться наши головы, и мы смотрели на него в молчании. Это молчание первым прервал Гартог:

– Ваши выводы представляют бесспорный интерес, господин Кодр. Но какой довод позволяет вам определить направление переселения? Ведь колыбель этой расы, наоборот, могла быть в Перу, а не на этом затопленном материке.

– Нет, – возразил Кодр, – так как доказательством моего утверждения может служить древность, число и законченность памятников на острове Пасхи, отсутствие подобных статуй в Южной Америке, известная нам дата времени, когда инки появились в Перу, и, наконец, цивилизация, которую они принесли с собою.

– Пусть так! – уступил Гартог. – Я начинаю понимать вашу цель, которую вы преследуете в своих научных интересах. Но… простите меня за этот вопрос, господин Кодр, – но наша цель?..

И действительно! Этот человек заставил нас последовать за его развивающимися мыслями так далеко, что понадобилась вся положительность Гартога, чтобы заставить нас вспомнить, что его цель – не наша…

Маленький человек как будто пробудился ото сна, настолько его лицо выразило наивное изумление.

– О да, ведь это правда, – сказал он, – и это я должен извиняться перед вами. Вот уже целые часы, как я рассказываю вам о своих интересах и совершенно забываю о ваших. Впрочем, успокойтесь: они соприкасаются.

Он бережно вынул из своего портфеля новый документ.

– Не помнит ли хоть кто-нибудь из вас, – продолжал он, – как закончилось царство инки в Перу?

Я знал кое-что об этом и поделился своими знаниями:

– Кажется, в 1532 году Франсиско Писарро высадился в Перу во главе горсти авантюристов и взял в плен Атагуальпу, царствовавшего тогда инка. Мармонтель написал кое-что на эту тему.

– О, пожалуйста, оставим в покое поэтическую прозу и декламацию Мармонтеля. Вот факты: Писарро, вырезав безобидное население столицы инков, Куско, взял Атагуальпу в плен. Он потребовал выкупа: чтобы слитками золота заполнили обширную комнату дворца, в которой был заперт Атагуальпа. В три дня верные подданные инки принесли требуемый выкуп, чтобы спасти сына солнца. Выкуп этот, рассказывает хроника, представлял ценность в четыре миллиона шестьсот тысяч золотых дукатов, это была огромная сумма по тому времени.

Писарро не удовлетворился этим. Он потребовал от Атагуальпы, чтобы тот указал ему место, где было спрятано это сокровище и откуда оно было взято, и так как инка ответил отказом, то он велел задушить его, не сумев, впрочем, вырвать у него его тайну. Люди Писарро обшарили всю страну, но ничего не нашли.

Альмагро, продолжавший дело Писарро, но убитый им в свой черед, продолжал эти поиски, подвергал пыткам жрецов, обыскивал храмы, но по-прежнему безуспешно.

В течение двухсот пятидесяти лет восстания вспыхивали в стране одно за другим и поддерживались этим спрятанным золотом, источника которого испанцы найти не могли. Все восстания были подавлены в потоках крови.

В 1780 году вождь инков, Тинак-Амару, поднял в последний раз свой народ и добился победы над проклинаемыми иностранцами; но в следующем году он был предан, взят в плен, подвергнут пыткам, но молчал и умер 16 мая 1781 года в Куско в страшных мучениях. Еще через два года был повешен его двоюродный браг Диего, но ни пытки, ни угрозы смертью не могли заставить его открыть происхождение тех денежных средств, которыми располагало восстание. Род инков был уничтожен или умирал в тюрьме, но все они замыкались в этом героическом молчании. Восемьдесят тысяч человек поплатились головой за это восстание, но сокровище инков никогда не попало в чужие руки.

* * *

…Загадочный старичок обводит наши взволнованные от ожидания лица торжествующим и улыбающимся взглядом. Он заложил руки за жилет, выпятил грудь, ходит гоголем. Можно подумать, что гном актерствует! И самое удивительное, что никому из нас не приходит в голову смеяться над этим. Решительным движением бросает он на стол перед Гартогом последний документ, вынутый им из портфеля.

– А теперь прочтите это!

Это листок, исписанный торопливым угловатым неразборчивым почерком, кривыми строчками. Если правда, что почерк является отражением духовного облика, то несомненно, что этот почерк принадлежит нашему загадочному ученому.

Гартог собирается читать; Кодр жестом останавливает чтение:

– То, с чем вы сейчас ознакомитесь, стоило мне двух лет беспрерывных изысканий. Слишком долго было бы объяснять вам, каким смещением случайностей и какой системой дедукции я дошел до дешифровки, а затем и до перевода надписей этих «говорящих досок».

Три единственные существующие в мире доски являются только фрагментами какой-то книги о происхождении богов, которая, вероятно, была целиком написана на этих деревянных таблицах. Две первые доски, сохранившиеся в музее Сантьяго, гораздо более древние, и судьбе угодно было, чтобы текст их являлся связанным, как текст двух страниц одной и той же главы. Совершенно невозможно определить их время какой-либо датой, хотя бы даже приблизительной. К тому же они, по всему вероятию, являются только копией текста, который первоначально был высечен на камнях храма.

Третья доска похожа на две первые только по иероглифам, и хотя является тоже очень древней, но, вероятно, написана каким-нибудь священником храма солнца, чтобы служить ключом к неоценимой тайне, которую текст этот заключает в себе. Не забудьте, что именно эта последняя доска была добровольно передана доктору Кормеро жрецом, умиравшим на «Галатее», и что, передавая ему доску, жрец сделал непонятый доктором жест, завещающий ему, вместе с тайной, обязанность оберегать священного ребенка.

Доктор Кормеро умер в свою очередь, не разгадав тайны; раса, одним из последних представителей которой был тот ребенок, по всей вероятности, теперь уже угасла. Одна только тайна осталась – и награда будет принадлежать тому, кто первый разгадает тайну. Именно эту тайну разгадал я своими изысканиями, и тайна эта теперь становится вашей. А теперь читайте, господин Гартог».

Гартог стал читать:

– «…И тогда Инти, бог Света, и Коэ-Коа, богиня Мрака, разделили между собою пополам царство Времени.

Но Коэ-Коа завидовала Инти, ибо от лучей Инти открывались глаза Жизни, и снова закрывались они, когда Коэ-Коа вновь вступала во владение Миром.

И тогда Коэ-Коа распустила свой черный плащ между Землею и взором Инти, и Земля оледенела от ужаса, и Жизнь закрыла свои глаза.

И тогда Инти устремил молниеносный взор свой на Землю, и черный плащ Коэ-Коа распался, и Жизнь возродилась под взором бога и света.

И тогда Коэ-Коа пожелала сокрушить власть Инти и отправилась в подземное царство, где власть ее была вечной, просить у Гугатое, бога Подземного Огня, частицу его света.

И тогда Гугатое из внутренностей Земли велел забить потоку его красного света, и глаза Жизни раскрылись во Мраке, чтобы смотреть на свет, но снова закрылись от ужаса и не открывались больше до возвращения Инти. И Земля познала Смерть.

И тогда Инти породил дочь свою, Муни, Луну, и продырявил черный плащ Коэ-Коа брызгами своего Света, и брызги эти стали звездами.

И тогда Муни, владычица Морей, ринула их в пропасть Гугатое. И пропасть закрылась. И лучи смерти потухли.

Но, закрывая пропасть, Гугатое удержал в вечном мраке Коэ-Коа лучи желтые, рожденные Инти, лучи белые, рожденные Муни, и капли света, упавшие на Землю с плаща Коэ-Коа.

Но пленные лучи и во мраке сохранили свой блеск и стали там твердыми. И лучи Инти наполнили пропасть золотом; и лучи Муни засыпали пропасть серебром; и капли света стали кристаллами и обратились в цветные камни (алмазы)».

Здесь заканчивался перевод двух «говорящих досок» из Сантьяго. Гартог приступил к чтению третьего документа. Листок дрожал в его руке и твердый голос был взволнован, когда он продолжал:

– «Такова тайна божественного племени. Трое должны быть обучены священному языку. Двое должны знать священный текст. Один должен принять священное сокровище и передать его, когда Инти его призовет, двум пережившим его, а те изберут третьего посвященного. Проклят тот, кто не выполнит этого.

Лицо Инти – круг. Круг неба там, куда Инти бросает свой первый взгляд. Кругл камень. Кругл колодец под ним.

Один есть Инти. Двенадцать суть лики Муни. Два – шесть – девять – и – один, – и Земля раскроется.

Гугатое начертал путь.

Один есть Инти. Двенадцать суть лики Муни. Три – восемь – одиннадцать – и – один.

Круглы уста Гугатое. В них пламя. Будь осторожен.

Кириру охраняет путь. Дави его глаза. Открой свои.

Пусть Муни низведет воду морей на неверного.

Такова тайна Рапа-Нуи…»

* * *

Молчание упало среди нас свинцовой пеленой. Гартог с пылающими щеками перечитывал про себя перевод этих документов. Флогерг, в глазах которого горела неукротимая ненависть, следил по танцующим на стене теням за каким-то миражем, который окрылял его будущую месть. Корлевен сжимал трясущуюся челюсть усилием воли; обыкновенно такой спокойный и скептический, казалось, он был опьянен какой-то устрашающей перспективой. А я, я видел перед своими глазами, я своими глазами видел женщину с растрепанными волосами, с полуголым станом, влачащуюся у моих ног, умоляя о прощении и падающую в отчаянии под бичом моего презрения.

– Еще одно слово, – сказал Гартог сдавленным голосом. – Рапа-Нуи – это ведь…

– Остров Пасхи носит в атласах различные имена, – прервал доктор Кодр. – Англичане называют его землей Дэвиса или Истер-Айленд; немцы и голландцы – Остер-Инзель; полинезийцы – Вангу. Но древнее его имя, настоящее имя, то, которое давали ему его исконные обитатели, возвращавшиеся на «Галатее» и на «Алмазе», – это Рапа-Нуи, а Рапа-Нуи на языке, теперь исчезнувшем, значило…

– Значило?..

Доктор еще раз улыбнулся своей дьявольской улыбкой и закончил:

– …Золотая Пропасть!

Ночь побледнела; робкий красный луч зимнего солнца, скользя с просыпающегося горизонта, зажег пожаром стекла высокого стрельчатого окна и рассыпал по стенам отблески рубинов, сапфиров, изумрудов и аметистов, оправленных золотом.

И в нашем возбужденном воображении нам показалось, будто перед нашими ослепленными взорами открывается тайник таинственного и страшного сокровища Рапа-Нуи.

Часть вторая

Глава I
Рапа-Нуи

Число?

– Шестнадцатое апреля.

– Час?

– Девять часов пятьдесят три минуты шестнадцать секунд.

– Погода?

– Слабый западный бриз, облачная ночь, спокойное море.

– Место?

– Двадцать семь градусов шесть минут пятнадцать секунд южной широты, сто двенадцать градусов десять минут тридцать секунд западной долготы от Парижского меридиана; по крайней мере, таковы последние данные, полученные при заходе солнца.

Флогерг записал на своем блокноте эти сведения, любезно сообщенные ему Корлевеном, и затем продолжал:

– Ну так вот, шестнадцатого апреля, в девять часов пятьдесят три минуты шестнадцать секунд вечера, на двадцати семи градусах шести минутах пятнадцати секундах южной широты и ста двенадцати градусах десяти минутах тридцати секундах западной долготы, я, Гектор Флогерг, добровольный пленник на борту трехмачтового судна «Зябкий», покинувшего Папити, гавань отплытия, уже две смертельно скучные недели тому назад и направляющегося по прямому направлению к черту на кулички, настоящим заявляю и утверждаю: во-первых, что мне смертельно надоело жить под парусами, заставляющими вас плавать по линиям зубьев пилы…

– Это называется менять галсы, – смеясь, поправил Корлевен.

– Спасибо, морской волк; но продолжаю: что мне смертельно надоело жить, меняя галсы; во-вторых, что меня тошнит от бесконечной горизонтальной поверхности; в-третьих, что я отдал бы все коробки мясных консервов, которыми нас пичкают, лишь бы увидеть, как простая скала перерезает монотонную линию горизонта и как на вершине этой скалы растет салат, ничтожный маленький кустик несчастного салата, но свежий и зеленый. В подтверждение каковых обстоятельств, как сказал бы нотариус Бикоке, подписываю настоящее и предлагаю содоговаривающимся подписаться вместе со мною.

Мы все четверо после обеда собрались на корме парусника. При пляшущем свете сигнального фонаря, подвешенного к такелажу, Гартог усиливался продолжать чтение. Флогерг продолжал перечислять свои путевые впечатления; Корлевен и я, растянувшись на удобных полотняных креслах, смотрели, как среди тяжелой тропической атмосферы вьется и подымается дым наших сигар.

После выходки Флогерга наступило молчание. Порыв более жаркого ветра заставил выступить на наших лбах крупные капли пота и придавил нас, еще более изнеможенных, к нашим складным креслам; мачты, минутою раньше слегка наклоненные, снова выпрямились, ослабевшие паруса лениво захлопали во мраке, издавая глухое и нежное шуршание; журчание воды о кузов прекратилось; широкая и мягкая зыбь, мягко вздувая свинцовое море, точно ленивым размахом рук, закачала гинь-лопарью, блоками фала и шкота.

– Если в этой пропащей стране это называется зимою, то каково же будет лето! – сказал Гартог, вытирая лицо.

– Это еще не зима, – поправил его Корлевен. – Здешний апрель соответствует нашему октябрю. Еще дуют пассаты, и именно это задержало нас. При нормальных условиях западные ветры должны были бы донести нас в десять дней от Папити к месту нашего назначения. Жаловаться на корабль нельзя, он вовсе не плох, а капитан его, хотя и метис, умеет править рулем, управлять парусами и держать в повиновении свою черномазую команду.

– Этот дылда Корлевен всегда доволен, – восхитился Флогерг.

– А вы не всегда достаточно философ, – улыбнулся тот. – Но в конце концов, Флогерг, на что же вы жалуетесь? Переход до Сиднея на борту «Андромеды» был великолепен.

– Да, а этот проклятый угольщик, который мотал нас от Сиднея до Папити? Можно ли представить себе более черную барку и более неудобное помещение? И затем – для чего весь этот длинный крюк?

– Наш путеводитель – доктор. Я думаю, что ему нужно было собрать несколько черепов в Ботанибее.

– А где он теперь?

– В своей каюте, созерцает все эти старые кости. В этом – его мания. Есть мании гораздо менее миролюбивые, хотя бы у нас с вами.

– Так или иначе, но вот уже две недели нас мотает между этим небом цвета расплавленного серебра и этой водой горохового цвета, а для развлечения мы можем только шагать по раскаленной палубе, прилипая подошвами к расплавленной смоле. О, лишь бы только увидеть землю на горизонте и пустить в ход нашу накопившуюся энергию!

– Терпение! Быть может, задача окажется выше нашей энергии. Сохраняйте свою в неприкосновенности. Мне думается, что всем нам понадобится наша энергия.

Флогерг вздрогнул, точно кусая удила, и вздохнул от бессильного нетерпения.

– Восхищаюсь вами, Корлевен, – повторил он. – Вы очень счастливы – у вас нет нервов.

– А у вас их слишком много, Флогерг; вот оно и компенсируется.

На этот раз еще и Гартог подразнил его:

– Что это у вас там все не клеится, господин Тем Хуже?

Флогерг вздрогнул и фыркнул, точно просыпаясь от дурного сна:

– У меня!.. Ничего!

– Так чем же объясняете вы свое плохое настроение?

Флогерг встряхнулся и вздохнул:

– Это все кошка.

– Кошка?.. Какая кошка?

– Кошка с человеческим телом, в иероглифах.

Искренний взрыв смеха раздался среди нас, настолько тон его слов прозвучал похоронно.

– А каким же образом это доисторическое животное, – снова спросил Гартог, – имеет дар усиливать вашу неврастению?

Флогерг не улыбаясь посмотрел на всех нас поочередно:

– Эта кошка усиливает мою неврастению не более чем другие кошки, – ответил он. – Я вообще не люблю кошек.

– А почему? – насмешливо продолжал Гартог. – При метемпсихозе не были ли вы когда-нибудь мышкой?

– Быть может, – задумчиво сказал Флогерг. – Хорошо ли вы знаете этих, с загадочными глазами, таинственных и непроницаемых животных, в атавистических движениях которых – соединение красоты и жестокости? Раздумывали ли вы о жестоком садизме в их игре со своею жертвою перед тем, как они перегрызут ей череп острыми зубами? Слышали ли вы и старались ли понять их страшные любовные вопли, видели ли их любовные битвы и страшную жестокость их любви? Они – самый яркий символ лицемерия и эгоизма. Иногда вы можете подумать, что они вас ласкают… Нет! Они ласкаются о вас. Правда ли, Гедик, что женщина похожа на кошку?

Я опустил голову не отвечая. Флогерг продолжал:

– В Египте кошки были богами. В Англии они священны. Я вспоминаю о двух кошках, которые встретились мне на моем жизненном пути… Это было в Лондоне.

Извилистые дороги прошлой моей жизни привели меня как-то в Англию. Я жил в Вест-Энде, в этом французском квартале с такой дурной репутацией, внутри которого находится Сохо-сквер и который пропах запахами уксусной фабрики Кросса и Блекуэла.

Сохо – это храм бесприютных кошек.

Каждое утро старые англичанки, иногда одетые в поношенное платье, но со страусовыми перьями на шляпках, приходили смотреть сквозь решетки сада на этих голодных животных со спинами, изогнутыми как зубья пилы, и приносили им объедки своих завтраков.

Я жил тогда один, в чердачной конуре с картонными стенами, которую мне понедельно сдавала съемщица квартиры, итальянка. Впрочем, она исполняла понемногу и разные другие ремесла.

Я был беден и с трудом зарабатывал в должности клерка то немногое, что должно было прокармливать ряд паразитов, которые во всем мире эксплуатируют иностранца. У меня был только одни друг – голубь с черным ожерельем перьев, меланхолично ворковавший в своей тюрьме из ивовых прутьев, подвешенной к слуховому окну моей комнаты.

Однажды утром, когда зеленоватый туман точно мутной волной абсента наполнял улицы, я нашел дверцу клетки открытой; несколько покрасневших перьев были разбросаны там и сям. Большая худая рыжая кошка, кошка из сквера, заканчивала на карнизе этажа свой пир – пожирала птицу, глаза которой, две черные жемчужинки, еще недавно смотрели на меня. От птицы остались только перья с крыльев, забрызганные капельками рубинового цвета, слегка дымившимися на холодном утреннем воздухе. И все это было преступлением, хотя бы и небольшим.

В тот же вечер, взяв обрезки сырого мяса, я направился к решетке кошачьего храма, к скверу Сохо. Обычное «кис-кис-кис!» собрало их всех, мурлычущих вокруг меня. При свете фонаря я узнал рыжего убийцу.

Подозревал ли он?.. Кто знает? Но он колебался следовать за мною. Но самый кровавый из обрезков мяса победил его нерешительность. Он последовал за ним до моей двери.

Тогда, внимательно взглянув на темную и пустынную улицу, я бросил в узкую черную щель, которая служила коридором к моей норе, кусок сырого мяса, и мяукающая кошка кинулась на него… а я на нее!

Я никогда не поверил бы, что жизнь так прочно держится в теле кошки. Я обливаюсь холодным потом, когда вспоминаю, как я бросил на нее, боясь ее когтей, свое пальто и как я душил ее судорожно сжатыми руками, одною за горло, другою за живот. Плечи мои тряслись от прыжков животного, из-под пальто вылетало неясное и страшное хрипение. Я думаю, что, вероятно, не так тяжело задушить человека!

Это продолжалось несколько минут. Мало-помалу сотрясения ее стали реже, хрипение стало глуше. Я сжимал ее так, точно жизнь моя зависела от ее смерти. Живот ее, заполнивший мою руку, вдруг втянулся!.. Лапа с выпущенными когтями, выбивавшаяся из-под пальто, дрожала, дрожала… потом опустилась. Все животное поникло… Кошка была мертва!

Когда я поднял мое запачканное пальто, кошка глядела на меня с непередаваемой ненавистью своими зелеными, вышедшими из орбит глазами. Я бросил труп в сточную яму.

Флогерг вытер пот, струившийся со лба.

– А теперь слушайте дальше. Пришло Рождество. Я получил свое жалованье, которое на этот месяц было увеличено рождественскими наградными, обычным ежегодным добавлением. Я почувствовал, что кошелек мой набит гинеями, и жажда женщины овладела мною.

На одной из темных улиц, выходящих на Лейстер-сквер, какой-то женский силуэт взял меня под руку и прошептал мне на ухо обычные слова. Я повел женщину к себе.

Мой внешний вид никогда не давал мне прав на выбор, мои денежные средства – еще менее того. Я взглянул на нее только тогда, когда заплатил ей деньги и она разделась передо мною.

Это была одна из голодных маленьких девушек Уайтчепеля с жидкими белокурыми волосами, с большими зелеными загадочными глазами. Голова ее была бы красивой, если бы не худая шея, придававшая ей вид мокрой кошки, и тело ее было бы грациозно, если бы на нем не выступали жилы, натягивавшиеся под ее голодной кожей.

Когда она терпеливо вынесла эту карикатуру на любовь, она заснула рядом со мной, сжавшись комочком и поджав локти, как кошка. Я потушил свет и заснул. Сколько времени я спал?.. Я сам этого не знаю.

Внезапно я резко проснулся, все мои нервы были натянуты, волосы стояли дыбом. Я испытывал ощущение, что когти впиваются в мое горло. Кошка, сидя на моей груди, потихоньку душила меня.

Я почувствовал, точно в мучительном кошмаре, что все мои мускулы лишены всякой силы и что горло мое не в состоянии издать ни одного звука. Яростным усилием моей парализованной воли я снова подчинил их себе, конвульсивно набросил на животное свою простыню и потом стал душить его…

Я чувствовал, как лапы его царапают мои бедра острыми когтями. Содрогания агонии этой кошки внушали мне ужас, и я душил… душил… душил…

И вот бледный луч луны проник в мое чердачное окно, и вдруг я увидел, что из-за простыни поднимается и дрожит, дрожит… рука!

Я чуть не задушил миленькую девушку с зелеными глазами, мою вечернюю подругу…

И с тех нор я никогда не смел больше коснуться кошки.

* * *

– Вы съели слишком много пудинга за обедом в тот день, – пошутил Гартог.

– Все это можно объяснить также и таким образом, – сказал Флогерг.

– И эта кошачья история возбуждает в вас опасения?

– Может быть.

– А разве не доставляла вам в нашем деле огорчения некая пятница тринадцатого числа?

– День, в который нам прочли контракт? Вы правы.

Гартог продолжал насмехаться:

– А в ваших воспоминаниях, может быть, встречается еще какая-нибудь пятница тринадцатого числа?

Флогерг встал и сухо сказал:

– Вы мне надоели, Гартог!

Он потянулся, сделал несколько шагов по палубе и потом спросил:

– А что это вы читаете, деловой человек?

Гартог наполовину закрыл книгу и прочел английское заглавие на обложке:

– «Отчет Национального музея за тысяча восемьсот девяносто седьмой год».

Корлевен ленивыми шагами направился к капитанской рубке, за стеклами которой виднелась тень капитана, склонившегося над картами.

– А что вы находите интересного в этом старье? – продолжал спрашивать Флогерг.

– Вы понимаете по-английски? – предварительно спросил Гартог.

– Поверхностно, да и то перезабыл.

– Вот название главы: «Посещение Рапа-Нуи, обычно называемого Истер-Айленд, в Тихом океане». Автор – Джеймс Кук. Хотите почитать?

– Нет, спасибо. А что рассказывает Кук о Рапа-Нуи?

– Ничего такого, чего бы мы уже не знали от доктора, и даже гораздо меньше того, чем знает доктор.

– Так зачем вы ее читаете?

– Чтобы сличить друг с другом различные мнения. Я люблю знать, куда я иду.

– Что же, остров действительно дикий?

– Действительно. По крайней мере, он был таким в его время.

– И этим ограничивается вся известная вам литература по данному вопросу?

– Нет. Я прочел также отчет о путешествии Лаперуза, составленный географом-путешественником Бернизе.

– Ничего нового?

– Ничего. Он находит, что туземные женщины похожи на европейских.

– Это касается нашего Беньямина. Вы слышите, Гедик?

– Слышу.

– Ему не стоит слишком обольщаться на этот счет, – разочаровал Гартог. – Кук не совсем разделяет такое мнение. Вот, например, гравюра на дереве, воспроизводящая сделанный там рисунок.

Мы склонились над гравюрой. На ней была изображена голова полинезийки с приплюснутым носом, толстыми губами; мочки ушей были растянуты до того, что свисали на плечи; все лицо было испещрено татуировкой, усеяно перьями, кольцами, сплетенными волокнами кокосовых орехов и вообще совершенно не могло вызвать никаких нежных чувств в европейце.

– Фу! – выдохнул Флогерг. – Вот уж это нисколько не прельстительно! Я не думаю, чтобы подобный женский элемент мог поссорить нас на Рапа-Нуи.

– Не забудьте, что там есть два племени, – возразил я; – одно привезено из Полинезии, другое происходит от древней расы. Я не думаю, чтобы этот отвратительный образчик был представителем той тонкой и древней ветви, о которой говорил доктор.

– Но разве та раса не погасла? – сказал Гартог.

– А думаете ли вы, что доктор Кодр снарядил бы всю эту экспедицию, если бы в душе его не оставалось сомнение в этом?

– Иллюзии допустимы, – скептически заключил Гартог, – и более того – они позволяют жить.

– Так значит, – подхватил Флогерг, – опыт, проделанный вами, оставил вас еще чувствительным к прелестям Евы?

Неожиданный вопрос этот пробудил во мне мучительное прошлое и заставил меня встрепенуться.

– Много ли вы понимаете в этом опыте, – сказал я Флогергу, – и можете ли судить о нем?

– Он прав, – оказал Корлевен, высокий силуэт которого показался из тени. – Вы знаете, Флогерг, наши условия. Каждый из нас хранит тайну своей прошлой жизни.

Флогерг снова нахмурился:

– Это правда, Гедик. Таинственная новая жизнь ожидающая нас, иногда заставляет меня забывать, что и у меня тоже есть свои тайны, быть может, более горькие, более ядовитые, чем ваши. Простите меня.

Я пожал протянутую им руку.

– А теперь, вечно беспокойный человек, – сказал ему Корлевен, – откройте снова свой блокнот и запишите.

– Готово, – сказал Флогерг.

Корлевен, шутя, стал как бы диктовать:

– «…И шестнадцатого апреля в третий час первой четверти ночи, на двадцать седьмом градусе восьмой минуте тридцатой секунде южной широты и сто двенадцатом градусе одиннадцатой минуте тридцатой секунде западной долготы в двух тысячах шестистах шестидесяти четырех километрах к юго-востоку от архипелага Опасный, при туманной погоде и тихом море, трехмачтовое парусно-паровое судно “Зябкий”, из Папити, убрало свои паруса, пустило в ход вспомогательный двигатель и дошло до якорной стоянки в водах потерянного среди Тихого океана острова, название которого на петрографических картах гласит “остров Пасхи”, а настоящее имя есть “Рапа-Нуи”».

Мы все четверо вскочили, потрясенные внутренним волнением. Уже фалы скатывались по круглым блокам, широкие паруса, шурша, складывались, раздавался нестройный гул голосов команды и свистки капитана: все это подтверждало, что начинал производиться маневр.

– Где остров? – сказал, весь дрожа, Флогерг.

– А где же ему и быть? – отвечал Корлевен. – Прямо перед нами.

Глаза наши впились в ночной мрак.

– Я ничего не вижу! – пробормотал Флогерг.

– Ну вот! – возразил Корлевен. – Что можно увидеть среди такой темноты? Он там, где-нибудь во мраке, и, наверное, не очень далеко.

– Откуда вы это знаете? – спросил Гартог, задыхаясь от волнения.

– А для чего бы иначе служило мне умение определить место судна? – снова возразил Корлевен.

– Но… ведь можно ошибиться…

– Каждый – мастер в своем ремесле, Гартог, а я знаю свое. Остров – там, а если не там, то, значит, карты врут.

Мощный и глухой шум, нечто вроде дальнего глубокого шепота, отдаленное еще падение разбивающихся волн – дошли до нашего настороженного слуха.

– Буруны!.. – сказал Корлевен, протягивая руку к невидимому горизонту.

Это одно слово заставило вздрогнуть наши сердца. Торопясь, толкаясь, спотыкаясь о протянутые по палубе канаты, мы устремились на нос и, перегнувшись через борт, устремили взгляды в темную ночь.

Глухой стук пущенного в ход дизеля раздался среди тишины, точно стук молотка, и кузов судна задрожал. Двойная окаймленная пеной волна начала скользить по широким бокам форштевня, и текущая вода замелькала под нами.

Бледные отблески, фосфоресцирующие волны, синеватые мимолетные искорки причиняли головокружение, лишая нас ощущения поверхности воды и открывая под нами серо-зеленую пропасть водной стихии. Большие светящиеся медузы, мерцавшие розоватым, голубоватым, зеленоватым светом, колыхались на кормовой волне, будто огромные японские фонари.

Остров был там, мы чувствовали его шестым чувством, с закрытыми глазами. Остров был там, остров дикий, почти пустынный, которого лишь отдаленность от всех стран предохранила от разрушающей цивилизации. И в безмерной глубине под волнами, разрезаемыми нашим форштевнем, были скрыты древние развалины неизвестного мира, погребенные в зеленом мраке морской пропасти после одной из самых ужасных катастроф, происходивших на еще формирующейся земле.

И единственный пережиток погибших веков, единственный свидетель агонии материка – обрывистая вулканическая скала, огромный массив шлака, уцелевшего от подземного огня, должен был открыться перед нами среди черного океана и открыть нам свою чудесную тайну.

Тайну!.. Мы приближались к тайне Рапа-Нуи.

* * *

Шум прибоя, ставший более близким, шел теперь, казалось, с левой стороны. Парусник, спустив паруса и приводимый в движение винтом, повернул направо, носом на юго-запад.