Текст книги "Философский словарь"

Андре Конт-Спонвиль
Философский словарь

Патрику Рену

André Comte-Sponville. DICTIONNAIRE PHILOSOPHIQUE

Ouvrage publié avec l’aide du Ministе́re français chargé de la Culture – Centre national du livre

Издание осуществлено с помощью Министерства культуры Франции (Национального центра книги)

© Presses universitaires de France, 2001

© Е. В. Головина, перевод, 2012

© А. П. Поляков, предисловие к русскому изданию, 2012

© Палимпсест, 2012

© ООО «Издательство «Этерна», оформление, 2012

Предисловие к русскому изданию
Приглашение к размышлению

Что такое философия – наука жизни для всех или знание для избранных? Во французской философской традиции сложились две точки зрения на этот вопрос. Одну из них изложил Вольтер в предисловии к изданию своего «Философского словаря» 1765 г.: «Простой человек не создан для подобного знания; философия никогда не станет его уделом. Тот, кто утверждает, что существуют истины, которые следует скрывать от народа, может не волноваться: народ не читает. […] Короче говоря, философские труды пишутся только для философов…»

С Вольтером категорически не согласен другой великий французский мыслитель – Дени Дидро, в свое время бросивший призыв: «Давайте скорее популяризировать философию!»

Андре Конт-Спонвиль (род. в 1952 г.) – один из самых известных в современной Франции философов – в этом споре явно на стороне Дидро. Это может показаться парадоксальным, ведь именно «Словарь» Вольтера стал, наряду с «Суждениями» мыслителя середины ХХ века Алена, тем отправным пунктом, с которого «стартовал» «Философский словарь» Конт-Спонвиля. Действительно, в книге повторены большая часть 118 терминов, составивших труд Вольтера, и все 264 определения Алена, разумеется, в собственной авторской трактовке. Кроме того, словарь Конт-Спонвиля гораздо объемнее обоих своих предшественников и включает около 1200 терминов. И это «расширение» во многом достигается за счет включения в него слов, обычно не входящих в состав философской терминологии, – таких, как «Мягкость», «Терпимость», «Глупость» и многие другие.

Конт-Спонвиля часто называют популярным философом, и эта оценка имеет под собой определенные основания. Его книги, начиная с «Малого трактата о великих добродетелях» (Petit traite des grandes vertus), продаются многотысячными тиражами и не раз входили в десятку бестселлеров последних лет. Преподавательская работа в университете «Париж-Пантеон» (Сорбонна) не мешает ему сотрудничать с редакциями популярных периодических изданий, например вести постоянную авторскую рубрику в журнале «Псиколожи магазин». Конт-Спонвиль охотно выступает на радио и телевидении, принимает участие в различных ток-шоу и «круглых столах», посвященных жгучим проблемам современности – от борьбы с терроризмом до клонирования, от эвтаназии до социального страхования.

Секрет публичного успеха Конт-Спонвиля, разумеется, неотделим от его способности обращаться практически к любой зрительской и читательской аудитории, излагать свои взгляды доходчивым, образным, живым языком. Но одной «легкостью общения» его известность объяснить невозможно – будь это так, философ стал бы всего лишь очередным бойким шоуменом, которым сегодня несть числа. Дело, скорее, в характере и смысле того, о чем Конт-Спонвиль говорит с читателем и зрителем, и тональности его бесед с ними.

Магистральная тема выступлений Конт-Спонвиля – это философия, но понимаемая не как наука (такой науки не существует, убежден мыслитель; на звание научного может претендовать лишь знание истории философии), а как настоятельная потребность каждого живущего на свете человека искать и находить ответ на вопросы, в русской культуре традиционно привычно именуемые «проклятыми», и в первую очередь на главный из них – как жить? Как жить, если знаешь, что смертен? Надо ли стремиться к полноте знаний, если в мире всегда есть и будет нечто не доступное твоему пониманию? В чем состоит долг каждого из нас? Наивно думать, считает Конт-Спонвиль, что можно найти окончательный, абсолютный ответ на эти и другие, того же порядка, вопросы. Но думать над ними необходимо, и для этого совсем не обязательно иметь степень магистра философии. «Освободить» человека от этих, порой мучительных, размышлений о собственной жизни может только глупость, ведущая к обскурантизму и являющаяся его фундаментом.

Поэтому книги и публичные выступления Конт-Спонвиля – это прежде всего приглашение к размышлению. И не случайно они встречают такой живой отклик столь многочисленной аудитории. Свою миссию философ видит не в том, чтобы «простыми словами» изложить сложные для понимания истины, открытые великими мыслителями прошлого, а в том, чтобы помочь каждому пытливому уму открыть их самостоятельно, взглянуть на них через призму собственных мнений и оценок, приложить их к собственной жизни.

В этом смысле «Философский словарь» Андре Конт-Спонвиля особенно интересен. Заданная форма – «слово – определение» – позволяет автору изложить свое понимание предметов и понятий, которые он считает важными для философии. Иногда отдельная словарная статья занимает всего несколько строк, иногда растягивается на несколько страниц. Но и в том и в другом случае сформулированные им определения, его аргументация отражают мировоззрение автора.

Если попытаться коротко выразить ее существо, то можно сказать, что Конт-Спонвиль – философ-материалист, философ-атеист и философ-гуманист. В числе его «духовных учителей» – Эпикур, Фрейд и Спиноза. В отличие от многих современников, приверженцев постмодернизма (таких, как Жан Франсуа Лиотар или Жак Деррида), он искренне дорожит западноевропейской философской традицией, не превращая, впрочем, следование ей в догмат и многократно предостерегая от этого соблазна своих читателей.

Читать «Философский словарь» Конт-Спонвиля можно выборочно, обращаясь к той или иной конкретной статье, или насквозь – как увлекательную книгу о человеке, обществе и человеке в обществе. Несомненное литературное дарование автора, ясный слог, богатый яркими сравнениями и остроумными шутками язык превращают это чтение в подлинное удовольствие. Конт-Спонвилю свойствен эмоциональный стиль изложения, не имеющий ничего общего с усложненным, а порой и туманным стилем ученых трактатов. Умение философа «зрить в корень» описываемого явления, преодолевая стереотипные представления о нем, подарит каждому, кто даст себе труд прочесть его сочинение, немало открытий.

Хотелось бы надеяться, что эти качества оригинального текста не пострадали при переводе книги на русский язык, хотя без некоторых потерь, к сожалению, обойтись не удалось. Язык связан с мышлением не просто тесно, но неразрывно. Поэтому некоторые французские слова, не имеющие прямых аналогов в русском языке, оказались по необходимости опущены. При переводе несловарного текста в подобных случаях обычно используют всевозможные обходные пути – передают понятие при помощи описательных средств, вместо одного емкого слова прибегая к целой словесной конструкции. Для словаря, построенного по принципу «слово – определение», этот способ неприменим. Поэтому русский перевод по сравнению с оригиналом короче примерно на десяток определений. В числе «жертв» этой вынужденной редукции оказался, например, термин «differance» (не путать со словом différence – различие), предложенный Жаком Деррида и являющийся производным от французского глагола differer, имеющего два значения: «отличаться» и «откладывать что-либо на более поздний срок». По Деррида, differance – это в первую очередь онтологическое отличие, но временное, преходящее и в настоящем времени, которое, по Конт-Спонвилю, равнозначно всему сущему, являющее собой эквивалент ничто. Очевидно, что передать все эти тонкости мысли, основанные именно на многозначности французского слова, сохранив форму «словарного объяснения», по-русски фактически невозможно.

В некоторых других случаях потери носят частичный характер. Так, слово homme по-французски имеет два значения: «мужчина» и «человек». Здесь переводчик стоял перед выбором – какое из двух значений предпочесть? Мы остановились на втором, более широком и более значимом в философском контексте (в словарной статье автора его толкованию посвящено в несколько раз больше места, чем объяснению первого значения). Поэтому статья Homme в русском варианте фигурирует под термином «Человек», а от определения термина «Мужчина» пришлось отказаться.

К счастью, общее число «подводных камней» подобного рода в процентном отношении незначительно, и в целом объем книги остался практически тем же, что и в оригинале.

Еще одно замечание касается терминов, заимствованных из античного философского словаря и традиционно сохраняющих латинское написание, в том числе и на языках, не пользующихся латиницей, – conatus, clinamen и ряда других. Способ выделения каждой из таких статей в отдельный раздел (по первой букве латиницы) показался нам неоправданно тяжеловесным, и мы включили их в общие буквенные разделы, руководствуясь фонетическим признаком (так, оба указанных термина читатель найдет в разделе слов на букву К).

В своей статье о словарях Андре-Конт Спонвиль подчеркивает условный характер организации словарного материала в алфавитном порядке, который на самом деле есть не что иное, как разновидность беспорядка. Мы «перетасовали» все словарные статьи в соответствии с «беспорядком» русского алфавита и надеемся, что автор книги и читатель русского перевода простят нам эту вольность.

В одном из интервью журналу «Монтань» («Гора») Андре Конт-Спонвиль специально подчеркнул: «Я задумал эту книгу не как словарь по философии, а именно как философский словарь, стремясь в первую очередь выразить в ней собственную систему взглядов». Действительно, словарей по философии, содержащих отстраненное («объективное») изложение философских учений и доктрин, существует много. Словарей, являющих собой смелую попытку автора в рамках единой концепции проникнуть в существо теоретических, а также практических вопросов, волнующих человека, появляется гораздо меньше. Таков «Философский словарь» Андре Конт-Спонвиля.

А. П. Поляков, научный редактор

От автора

Почему я решил написать философский словарь? Из любви к философии и к определениям.

Ни один язык не способен мыслить, но мышление возможно только на конкретном языке, благодаря языку, а порой и вопреки языку. Вот почему нам нужны слова. Вот почему одних слов нам мало. Слова – наш инструмент, и каждый пользуется им как умеет. Ради красоты речи? Нет, это была бы лишь риторика. Ради красоты мысли и наполненности жизни, а это уже философия, вернее говоря, здесь-то и начинается философия. «Для правильных поступков необходимо верное суждение», – говорил Декарт. Это подразумевает, что мы должны знать, о чем говорим и что именно говорим; это подразумевает, что мы должны обладать опытом и опираться на определения. Опытом нас снабжают мир и жизнь. Определения нам приходится вновь и вновь изобретать самим.

Ни одно слово не имеет абсолютного, вечного смысла. У него есть лишь значения, диктуемые употреблением, а значит, всегда возможны другие слова и иные употребления. Поэтому смысл слов без конца меняется как во времени, так и в пространстве; он зависит от контекста, от ситуации, от личности говорящего, от занимающих его проблем. Особенно справедливо это в отношении философии. Каждый, кто занимается философией, обращается к «речи и рассуждению», как отмечал Эпикур, следовательно, обращается к словам, одновременно подстраиваясь под них и подстраивая их под себя. При этом надо еще донести свою мысль до других. Чтобы тебя поняли, необходимо согласие, пусть приблизительное и временное, относительно некоторого количества определений. Как иначе вести диалог, аргументировать свои выводы, убеждать других в своей правоте? Любое философское учение выражается с помощью слов, чаще всего заимствуемых из обиходного словаря. Но философ по-своему обрабатывает эти слова, делая их более точными, более строгими, более ясными, – он обогащает или воссоздает их смысл. Философия пользуется заемными словами, но идеи, понятия и концепции она изобретает самостоятельно. Процесс этот бесконечный. Язык – не более чем материал, и каждый волен сотворить из этого материала собственный мир, построить из него здание собственной мысли. Одних определений для этого мало. Но возможно ли надеяться на успех предприятия, вообще обходясь без определений?

Эта книга родилась из восхищения автора перед двумя шедеврами – «Философским словарем» Вольтера (1) и «Суждениями» Алена (2). Для меня они и образец, достойный подражания, и вызов, требующий ответа. Кому-то подобное соседство покажется странным – разве можно написать книгу, задуманную как продолжение двух других, к тому же столь непохожих друг на друга? Но сама трудность замысла стала для меня дополнительным стимулом к осуществлению этой попытки. А удовольствие, не покидавшее меня во все время работы, служило мне надежной поддержкой. Человек не обязан писать книги. Но тот, кто пишет книгу, не обязан изнывать от скуки.

Одно признание в том, какие именно книги я взял себе за образец, уже объясняет, в какой тональности написан настоящий «Философский словарь» и к какой аудитории он обращен. Ученых педантов предупреждаю сразу: я не намеревался сочинить исторический труд или блеснуть эрудицией. Напротив, меня вело желание с максимально возможной свободой выразить собственные мысли, изложив их в алфавитном порядке, который с равным основанием достоин именоваться алфавитным беспорядком, и единственным ограничением, что я перед собой ставил, было стремление найти определение конкретному заявленному слову.

Итак, эта книга представляет собой сборник дефиниций? Именно таким был мой первоначальный замысел, но постепенно он расширился. «Я поглощен задачей отчитаться в алфавитном порядке перед самим собой во всем, что я должен думать об этом и том мире», – писал Вольтер в письме, адресованном г-же Дю Деффан (3). К тому же самому стремился и я. На вопрос о сюжете этой книги я хотел бы ответить словами Рене Помо, автора предисловия к «Словарю» Вольтера: «Все, что может быть выстроено в алфавитном порядке, иначе говоря – все на свете». Следовательно, я задумал написать бесконечную книгу – во всяком случае, теоретически бесконечную, и в силу этого не способную претендовать на исчерпывающую полноту. Принимаясь за работу, я заранее смирился с мыслью, что довести ее до конца будет нельзя. Это отчасти извиняет тот факт, что книга получилась такой длинной – ведь по сравнению с тем, какой она могла бы быть, это пустяки. «Если вы не испытаете ко мне никакой благодарности за то, что я вам рассказал, – предупреждает Дидро читателя в предисловии к “Жаку” (4), – будьте хотя бы признательны за то, о чем я не рассказал». А ведь Дидро поведал нам всего лишь одну конкретную историю! Что же делать тому, кто намерен изложить целую философию? Я питаю беспредельное восхищение к Дидро, который со товарищи решился на смелую авантюру издания огромной «Энциклопедии». Но ближе мне, во всяком случае в этом плане, все-таки Вольтер, одобрявший только «прикладной энциклопедизм». Он довольно сдержанно отнесся к попытке Дидро и Д’Аламбера (5) составить немыслимо пространный «Словарь», хотя и не отказался от сотрудничества с ними. Руководствовался он соображениями практической пользы. Если бы Евангелие, говорил он, состояло из бесчисленного множества томов, мир никогда не стал бы христианским. Я никого не собираюсь обращать в свою веру, но не вижу ничего отталкивающего в том, чтобы быть полезным. Поэтому на всем протяжении своего труда я старался быть как можно более кратким. Я не боялся показаться неполным – я боялся быть скучным.

В своем настоящем виде этот том не заменяет ни одного из доступных читателю словарей, прежде всего – тех двух изданий, с которыми я сам чаще всего консультировался по ходу работы. Речь идет о коллективных трудах, вышедших в начале и в конце минувшего века благодаря усилиям Андре Лаланда (6) и Сильвена Ору (7). Но и эти два словаря не заменят моего. Язык у нас один на всех. Философия у каждого своя.

В каждом отдельном случае я отнюдь не стремился привести все возможные значения того или иного слова, даже закрепившиеся в философском лексиконе, как не страшился иногда отойти от его наиболее распространенного смысла. Каждый философ – сам хозяин своим определениям. Об этом напоминает нам Спиноза. «Мне известно, что в повседневной речи эти слова имеют другой смысл, – пишет он в “Этике”, – но я видел свою задачу не в том, чтобы объяснить смысл слов, а в том, чтобы объяснить природу вещей, используя для их наименования вокабулы, привычный смысл которых не так уж далек от понимаемого мною». Того же самого хотелось достичь и мне, и потому-то и появилась эта книга. Философский словарь – не то же самое, что обычный словарь, его законы диктует не употребление, а мысль. Но разве не всякая философская мысль – единственная в своем роде? Однако, чтобы быть понятой другими, она не должна слишком далеко удаляться от общепринятых значений. Это двоякое ограничение довлело надо мной во все время работы. Ни один язык, как я уже отмечал, не способен мыслить сам по себе, но человек мыслит только в рамках уже существующего языка, сложившегося задолго до его появления, языка, который он не властен переделать на собственный вкус. Я с недоверием отношусь к неологизмам, считая этот путь слишком легким, слишком исполненным тщеславия и редко приводящим к цели. Что касается варваризмов, даже сознательных, то они и вовсе внушают мне ужас. Куда лучше, как мог бы сказать Малларме, вкладывать подлинный смысл в слова своего племени.

Но какие именно слова? Не столько из вызова, сколько из своего рода озорства я решил повторить большую часть 118 словарных статей, фигурирующих в «Философском словаре» Вольтера (издания 1769 г. и за исключением имен собственных), а также почти все из 264 терминов, составивших «Суждения» Алена. Остальное требовало отбора, а любой отбор в этой области субъективен. Я отдал предпочтение собственно философскому словарю, что, на мой взгляд, нормально, впрочем не замыкаясь в узкие рамки философии. Ни одно слово само по себе не является носителем философского смысла – все зависит от того места, которое отводит ему то или иное учение. Обычный язык лучше жаргона, разумеется, при условии, что обычного языка достаточно для выражения нужной мысли.

Я отказался от включения в книгу имен собственных, которые требуют сочинения отдельного труда. Возможно, когда-нибудь я его и напишу. Что касается слов, производных от имен собственных, я отобрал лишь те из них, содержание которых не исчерпывается именем мыслителя. Так, читатель найдет здесь статьи о платонизме, эпикуреизме и стоицизме, ибо значение этих явлений шире изложения соответствующего учения каждого из создателей, но не найдет статей об аристотелизме или гегельянстве – направлений мысли, во многом остающихся в плену учений своих творцов. Меня интересовала философия, а не история философии, отдельные концепции, а не стройные системы.

Объем каждой отдельной статьи отнюдь не отражает философской ценности определяемого понятия. Например, статья «Предосторожность» занимает существенно больше места, чем статья «Благоразумие», что вовсе не значит, будто первое понятие важнее второго (на самом деле справедливо как раз обратное). Просто мне показалось, что определение благоразумия встречает гораздо меньше трудностей, чем определение предосторожности, тем более что в другом месте я уже достаточно подробно останавливался на благоразумии, правда трактуя его с несколько иной точки зрения. Таких примеров я мог бы привести множество. Скажем, я лишь бегло рассматриваю 18 различных добродетелей, каждой из которых посвящена отдельная глава в моем «Маленьком трактате о больших добродетелях», так же как 12 других понятий, названиями которых озаглавлены главы моих «Представлений о философии». Зачем многословие, если можно быть кратким? Зачем повторяться?

И конечно, я был не в состоянии в подобном издании привести все ссылки, ибо им несть числа. Поэтому по ходу дела я указываю в скобках только те сочинения или их фрагменты, которые нельзя не указать: это не столько ссылки, сколько рекомендации читателю.

Алфавитный порядок, который являет собой всего лишь удобный беспорядок, позволит каждому из читателей свободно перемещаться в пространстве книги. В качестве эпиграфа я охотно повторил бы слова, приведенные Вольтером в предисловии к его «Словарю»: «Эта книга не требует последовательного чтения; на каком бы месте вы ее ни открыли, вы найдете в ней пищу для размышления». Что касается моей книги, то, возможно, такой подход сгладит ее недостатки, которые я сознаю лучше, чем кто бы то ни было. «Самые полезные книги, – продолжает Вольтер, – это такие, половину труда по созданию которых берет на себя читатель, продолжая мысль, встреченную в зародыше, исправляя то, что кажется неправильным, укрепляя силой своего размышления то, что кажется слабым». Спасибо читателям, которые не откажутся пройти вместе со мной эту вторую половину пути…